Вы образовались в 2007 году, когда другим было вообще все — интернет, индустрия, герои. Как со стороны молодой группы все это выглядело?
В 2007 году появился наш первый состав, но я увлекся музыкой еще раньше — писал электронные треки в каких-то примитивных программах.
Тогда любая известность казалась заведомо недостижимой. Максимум — я мог пофантазировать, как меня берут на «Фабрику звезд» и я отказываюсь подчиняться Дробышу. Короче, я относился к шоу-бизнесу скептически и жил в собственном параллельном мире. Статус лучшего и единственного электронщика в своей деревне меня вполне устраивал.
Я думал об этом перед интервью. Ты слышал когда-нибудь про культ карго?
Да, конечно.
Смотри, туземцы на островах видели, как белые люди сбрасывают грузы с самолетов, приняли военных за богов и стали им подражать. Это довольно забавно: они строили из пальм и соломы взлетно-посадочные полосы, держали палки, как ружья, рисовали на теле ордена — в общем, они пытались имитировать поведение белых людей, надеясь, что боги подкинут им груз со шмотками и консервами.
Мое поколение, подобно этим туземцам, наблюдало, как успешные знаменитые люди выпускают музыкальные альбомы, и просто начинало за ними повторять: записывать трехминутные песни с куплетами и припевами, снимать клипы и рисовать квадратные обложки.
Потом дети выросли и повлияли на индустрию. Если мы сейчас посмотрим на релизы в iTunes, мы увидим те же квадратные обложки, хотя на самом деле они могли бы существовать в любых пропорциях. Просто это воображаемый ритуальный компакт-диск.
В общем, мы играли в музыкантов, как в индейцев. Мне нравился в школьные годы биг-бит, в частности Fatboy Slim, и я на диктофон в mp3-плеере записывал, как я стучу по чемодану и хлебнице, а потом делал из этого жирную бас-бочку и снейры.
Так что это не было выбором профессии, но игра затянулась до настоящих времен. Прикол в том, что если это культ карго, то в нашем случае мы с этими палками вместо ружей реально призвали самолеты, и они сбросили нам груз.
То есть карго-культ затянулся, и вы до сих пор продолжаете играть в индейцев, только чуть серьезнее? Или была все-таки такая точка, после которой ты понял — все, больше в индейцев мы не играем?
Я думаю, такой точки не было. Здесь важно учитывать продолжительность времени. Если бы мы резко «выстрелили» — баловались и вдруг начали собирать полные залы, — осознание точки могло бы произойти. Но события развиваются медленно, и границ не чувствуется.
Кроме того, почти все участники группы продолжают работать — это тоже важно. Чтобы уйти в музыку с головой, нужно отказаться от других профессий. Мы этого не сделали, и большую часть своего времени я провожу в офисе. Это неизбежно влияет на самоидентификацию.
Я не знаю, нужно ли здесь что-то менять. Если уйти в музыку с головой, можно захлебнуться.
А где работаешь?
Мне бы не очень хотелось конкретизировать место работы. Я менеджер в IT, и в этом мало романтики.
То есть работать на работе, продолжая при этом играть музыку, — это не вынужденный выбор, а сознательный?
Когда все происходит так плавно — сначала приходит 10 человек, через несколько лет 100, а уже потом 1000, — сложно выбрать момент, когда ты себе скажешь, мол, все, хорош, я буду только этим заниматься.
Как проходили ваши первые концерты? Был момент, когда резко стало ходить больше людей?
Все начиналось с акустических концертов на «Светлой» (арт-пространство в Коломне. — Прим. «Афиши»). Это знаковое место для группы и города. Там было определенное комьюнити: люди приходили не ради нас, а ради атмосферы. Человек под псевдонимом Все Так, который все это организовывал, много лет играл вместе с нами и помогал записывать альбомы.
Потом группу стали приглашать на поэтические вечера в Москве. У нас была большая клетчатая сумка, как у челноков на рынке. Мы складывали туда инструменты — аккордеон, флейту, металлофон, самодельную перкуссию — и гоняли на электричках в московские музеи и кабаки. Постепенно звук становился тяжелее, и мы начали устраивать собственные вечеринки.
Если построить график и приблизить его, можно разглядеть какие-то локальные скачки популярности — например, когда мы с Машей Badda Boo выступили в «Китайском летчике Джао Да»: для нас это было большое событие. Или когда мы выпустили «Глаза боятся» — и у нас был полный China Town. Но если смотреть на этот график целиком, мы увидим очень плавный рост.
Каково было играть на поэтических вечерах? Не чувствовалось дискомфорта? Или, наоборот, они стали органичной средой для выступлений?
Мы не очень-то старались всем понравиться. Это такая молодежная тема — творить вопреки окружению. Рядом не было лояльной тусовки, где все бы ходили друг к другу на концерты и поддерживали сцену. Мы были отщепенцами: в какой бы среде мы ни оказывались, она всегда была для нас чужеродна, поэтому концерты на поэтических вечерах ничем не отличались от повседневной жизни.
А когда вы выступали на «Боли», вы чувствовали себя отщепенцами? Со стороны кажется, что вы и сейчас дистанцировались от так называемой «новой русской волны».
Между нами нет какой-то умышленной дистанции. Просто мы не очень коммуникабельные ребята и обычно «варимся в собственном соку».
Когда нас позвали на «Боль» впервые, мы опасались, что о нас в этой среде никто не знает и никто нас не любит. Казалось, что все разойдутся, как только до нас дойдет очередь. Но люди остались, знали песни и танцевали. Так что в следующий раз мы уже понимали, что публика в курсе, и комфортно себя чувствовали.
Если честно, я сомневаюсь, что здесь можно говорить о какой-то единой тусовке. Просто музыку удобнее характеризовать списками имен. Вряд ли отдельно взятый музыкант и правда скажет, что «новая русская волна» — это он и все его друзья. Наверное, каждый считает себя отщепенцем в той или иной степени.
Я имел в виду не столько тусовку, сколько общий звук и этику — и музыкальную, и словесную, из которой вы, по слушательским ощущениям, выбиваетесь.
Мне сложно посмотреть на себя со стороны. Это вроде мема «как я себя представляю — и как я выгляжу на самом деле». Я не знаю, где черпают вдохновение другие «новые русские», и есть ли у нас пересечения.
Давай к музыке. Слушая ваши песни и в особенности смотря клипы, я (и не только я) ловлю ощущение того, что вашего лирического героя много чего не устраивает в окружающей действительности, но он предпочитает принимать ее такой, какая она есть, едко иронизировать и отшучиваться. Я прав?
Иногда юмор — единственный способ поговорить о серьезных вещах. Но я не очень разделяю отождествление артиста и революционера. Когда певец или музыкант становится популярным, он получает некоторые возможности для трансляции идей. Кто-то этими возможностями пользуется и выражают свою политическую или социальную позицию через творчество.
Но я не политик и не социолог. Я беру действительность как есть и фиксирую ее в художественном произведении. Я могу делать какие-то личные выводы или расставлять акценты, но это ближе к откровенным разговорам на кухне, чем к агитации с трибуны.
Грубо говоря, твою позицию можно назвать бытописательской, так?
Да. Я вообще думаю, что если как-то характеризовать мой лирический посыл, это как раз искусство обыденности. Я вообще очень скучный человек и не пытаюсь делать вид, что я особенный.
С самой же первой песни сложилось ощущение, что твой герой прямо-таки неразрывно связан с окружающей действительностью. Не могу не спросить — как среда, в которой ты рос и жил, повлияла на лирического героя и его мысли?
Во-первых, когда мы начинали играть в индейцев, вокруг не было других индейцев. Мои друзья музыкой не увлекались, и среди знакомых не было авторитетов, которые послужили бы примером для подражания. Интернета тогда тоже не было. Отсюда вырос настоящий DIY. Я все придумывал и делал интуитивно, руководствуясь собственными представлениями о прекрасном.
В-вторых, у меня было много личного пространства. В Коломне можно запросто прогуляться пять минут от дома, оказаться наедине с собой и разжечь костер. Так мы и проводим время с друзьями — жжем костры неподалеку от кремля, как в песне «Я».
В деревне вообще кругом поля. Она недалеко, в Московской области, рядом с Луховицами. Забавное наблюдение: люди, давно живущие в деревне, разговаривают друг с другом издалека. Присмотрись, если будет возможность. Они могут выйти из дома, встать у забора и перекрикиваться с соседом через дорогу.
Фактор личного пространства отражается и на концертах: когда я только начинал что-то петь на людях, мне было неловко, потому что все были очень близко. Моя зона комфорта была нарушена. Сейчас мы выступаем на площадках побольше, и историческая справедливость восстановилась (смеется) — я опять далеко от зрителей и могу почувствовать себя в безопасности.
У вас в описании группы написано «гаражный рок для танцоров-интровертов, скучающих по русскому языку». А были ли причины по нему соскучиться?
Эта формулировка на самом деле очень старая: она сопровождала выход альбома «Сохранить как» в 2013 году. Тогда стереотипная модная группа была либо зарубежной, либо псевдозарубежной. Если модники рождались в России, они делали вид, что это нелепая случайность, и пели по-английски на экспорт.
Возможно, эта фраза устарела. Сейчас никто не стесняется петь на русском, и некоторые делают это хорошо.
То есть сейчас с русским языком вообще нет проблем?
Круто, что он перестал демонизироваться. Это странно, когда русская группа с русским мировоззрением начинает русские мысли выражать на чужом языке просто потому, что он лучше звучит.
У меня нет привычки понимать, о чем поют иностранцы: я могу абстрагироваться от поэзии и наслаждаться грувом. Но я не смогу полюбить песню с кошмарным русским текстом, даже если все остальное сделано прекрасно.
Ты логоцентричный человек?
Кстати, нет. Дело тут не в логоцентризме, а в том, что музыкальная композиция состоит из определенного набора инструментов. И ты их считываешь тем или иным образом. Вокал играет несколько ролей одновременно. Он может задавать настроение, вести мелодию и передавать информацию. Если информация считывается, я не могу ее игнорировать. Каждое лишнее слово — как фальшивая нота или удар мимо ритма.
Еще о русском языке. Ты очевидно изящно работаешь не только с содержанием, но и формой слога, и на выходе получаются чуть ли не двойные рифмы, речитатив и другие вещи, которые не лишние в хип-хопе. А есть песня «Неудержимые», где есть еще и трещотки. Возникает ощущение, что ты следишь за современным хип-хопом. Это так?
Скорее нет, чем да. К счастью, сейчас у каждого есть право на свой плейлист и свое определение «главной музыки». Я в курсе некоторых имен, появляющихся в медиапространстве, но пристально не слежу. Я слушаю музыку для удовольствия, а не для слежки.
Я к чему спросил. Ты назвал ключевой музыкальный жанр 2018-го мем-рэпом, потому что «выигрывает тот, чей мем долговечнее, но бородатые анекдоты все равно никого не смешат, поэтому публика быстро переключает внимание», и в то же время гитарную музыку назвал «чуть более консервативной, которая по старинке пытается завести с ветреным слушателем серьезные отношения». В чем проблема?
Под мем-рэпом имелась в виду какая-то сиюминутная вещь. Анекдот на злобу дня. Он может быть очень смешным, но его нельзя постоянно рассказывать одним и тем же людям.
У меня другой подход. Я стараюсь не заигрывать с трендами, чтобы сделать произведения долговечнее. Будем откровенны, в нас нет модности. Все сдержанно и консервативно. Но это плата за мою амбициозную попытку остаться вне времени. Если я сейчас побегу использовать автотюн, может быть, в день релиза будут это звучать современно, а год спустя — нелепо. Или с самого начала нелепо.
Вас начали крутить по «Нашему радио» и называют русским роком. Тебя не раздражает словосочетание «русский рок» по отношению к своей группе?
Это ответственное звание, на самом деле. Например, группа «Труд» изначально писала в жанровой графе у себя в паблике «русский рок». Я считаю, что это прикольно, потому что оба слова валидны — и «русский», и «рок». Почему они должны вместе означать что-то плохое?
Это к вопросу о многолетней стигме, которая есть вокруг этого словосочетания.
Я думаю, многие люди прямо сейчас слушают Цоя, показывают «козу» и ничего не знают о стигме. У каждого свой плейлист. Летом мы выступали на фестивале «Кинопробы», и визуально он не меньше «Боли». Правда, там на нас все разошлись (смеется).
Человек в маске из клипов. Кто он, и как он появился?
Я просто нарисовал его. Я люблю рисовать, и мне захотелось объединить это занятие с музыкой. Поэтому я сделал 14 коротких мультфильмов в дополнение к песням.
Клипы появились позже. Мне было интересно, как вытащить персонажа из анимации в реальный мир, и я придумал. Кстати, многие люди в комментариях уверены, что это не маска, а искусственно наложенное изображение. Это мило. Мистификация никогда не повредит.
В любом случае, для меня это не маска и не эффект, а настоящая голова. Персонаж существует, и его историю можно проследить через последовательный ряд видеоматериалов. Можно поискать смысл и общую сюжетную линию. Не исключено, что мы еще встретимся.
Отождествляешь ли ты себя с ним?
Нет. Я могу его нарисовать, а он меня не может.
Песня «Друг», на которую снят клип с этим человеком, основана на реальных событиях?
Я объединил несколько историй в один компот, чтобы было погуще. У разных строчек разные прототипы, но все они реальны. Мои друзья себя узнают.
Ваша последняя ЕР «На вырост» сделана целиком на игрушечном синтезаторе. Как пришла в голову такая идея, и насколько это было сложно реализовать технически?
Я очень рад, что ты об этом спросил, и горжусь результатом (смеется). Начнем с того, что детские инструменты — это атрибут нашей группы с самого начала. Я постоянно посещал магазины игрушек и покупал музыкальные инструменты за копейки. Наш самый ходовой синтезатор стоил 20 рублей. Он был размером с современный смартфон и очень классно звучал на концертах. Я купил их целый пакет, потому что понимал, что они будут ломаться и теряться. В кульминационных моментах наш бывший мультиинструменталист Саша Романкин бил по клавишам кулаком, и корпус трескался.
Тогда же, лет семь назад, я купил синтезатор, который можно лицезреть на обложке «На вырост». Он не очень подходил для выступлений, поэтому ждал своего часа.
И вот мы выпустили двойной альбом «см. рис.» Его концепция подразумевала хороший, качественный звук. Я, как смог, накрутил его дома — и видишь, даже на радио взяли по собственной инициативе.
Тогда для баланса мне понадобилось лоуфай-противоядие. И я решил: пусть будет тот самый синтезатор — и только он. Наш гитарист Максим впаял гнездо для джека в это пластиковое чудо, а я засемплировал все встроенные тембры и сел писать музыку. Таким образом из оцифрованных звуков игрушечного синтезатора я набрал для этого триптиха абсолютно все, кроме вокала.
А насколько это возможно будет воспроизвести на концертах?
У меня есть позиция на этот счет. Для меня настоящий концерт — это рок-концерт с живыми барабанами и гитарами, на котором люди танцуют и потеют.
Поэтому в каком бы жанре я ни решил сделать альбом, для концертного выступления мы готовим отдельные аранжировки.
А нет опасения, что так песни потеряют свои первородные свойства?
Мне хочется верить, что песня самодостаточна сама по себе. Альбом «Радио огонь» тоже электронный, и на концертах мы играем его совсем иначе. Мне нравится, как это звучит: шарм исходника потерян, но приобретен новый шарм. Он ничем не хуже — просто другой.
Если идти дальше — неспроста мы регулярно выпускаем книжки с аккордами. Шутки шутками, а я стараюсь любую песню написать так, чтобы ее спел кто угодно, и она оставалась нормальной.
Вообще, откуда у вас такая тяга из альбома в альбом перепридумывать собственный звук и делать каждый альбом будто наперекор предыдущему?
У нас нет собственного звука. Если я слушаю все подряд, почему я не могу играть все подряд? Весь звук общий.
«Дайте танк (!)» выступят 16 февраля в Москве и 9 марта в Петербурге