— Когда я послушал «Листики-цветочки», мне показалось, что он об опадании и увядании. Насколько мое ощущение совпало с авторским замыслом?
— Совпало, наверное, наполовину. В этом и был смысл — рассказать про осень и потом вернуться к лету. Так получилось, что самая в детском смысле глупая песня на альбоме — последняя, «Цветочки». В ней лето, в ней глупое, новое, небородатое. Если листики здесь — это про осень и про бурые, желтые листья, то цветочки — это новое лето.
— То есть то, что опало и увяло, в этом цикле расцветает?
— Так всегда, это круговорот. Это еще Джордано Бруно описывал. Ничто никогда не умрет, все давным-давно уже мертво.
— В текстах стало больше острых углов: мат, злость, агрессия. Почему?
— С чем связан конкретно мат — я не знаю. У меня с недавних пор вообще не получаются песни без мата. По поводу острых углов: я думаю, это всегда зависит от контекста и фона. Значит, что-то стало острее снаружи. Такой период.
— Песня «Блондинка». Как получилась такая нетипичная в контексте вашего творчества песня?
— Мы снимали «Линду», это было на севере от Москвы в сосновом бору. Там было одновременно очень холодно и ясно. В этом лесу у меня на съемках как-то одновременно все раскрылось, и написались две песни — «Блондинка» и «Романс».
Кому-то покажется, что эти песни полярные, но на самом деле они об одном и том же. С точки зрения формы музыкального и русского языков, они по-разному написаны, но внутренность там одна.
А поводу того, что она нетипичная в контексте творчества… А что в ней странного? Я думаю, там все понятно, она про какую-то героиню, которая всем нравится, и лирического героя, который не исключение.
— Я имел в виду больше форму. Я не зря спрашивал об острых углах — это просто наиболее показательная песня в этом смысле.
— Для меня «Блондинка» написалась, как дышалась. Тут не было никакого протеста или вызова, потому что меня никогда не интересовали ни протесты, ни вызовы — и, надеюсь, не будут.
— Я к чему еще задал этот вопрос. Есть некая общая тенденция в русской музыке, что она становится более лексически раскованной.
— А ты знаешь, почему?
— У меня есть мысли на этот счет. И этот вопрос я хотел задать тебе — как относишься к этой тенденции?
— Мне действительно видится такая тенденция к раскованности. Понятно, что это было и раньше — но не в такой степени, как сейчас.
Мне кажется, это хорошо. Мне нравится то, что люди не подбирают особо слова, а выражают то, что чувствуют. Я считаю это нормальным — ненормативную лексику знают все. Смотри, во время разговора сейчас я четыре раза матерился и всегда знал, когда именно, поэтому в этом нет грязи и это не «шелуха от семечек».
— В описании альбома ты сказал, что он о расставаниях. О чем речь?
— Ты хочешь, чтобы я тебе про личную жизнь? Так там же все понятно! «И ветер листики качал, и ты меня любила очень» — понятно, что это про личное. Но про личное говорить неинтересно — это все понятно и есть в песнях.
Были расставания — какие там могут быть подробности? Все, что написано в песне, написано русским языком. Мне не очень интересно говорить об этом больше, чем сказано, я сейчас не … [выделываюсь], просто не хочу устраивать «Женский взгляд Оксаны Пушкиной». Это никого не интересует.
— Оставим эту тему. У вас в составе появился Ярослав, академический пианист — и это прямо очень слышно в песнях. Насколько работа с человеком из классической музыкальной среды отличается от работы с Катей и Даней?
— Отличается. Во-первых, с музыкальной и культурной стороны происходит нетипичное взаимообогащение. Если утрировать, то мы с Димой — люди из одной среды, которые росли на Radiohead, а Слава — из той, где слушают Стравинского.
Это интересно. Мы друг друга напичкиваем музыкой, и это происходит непроизвольно. Кстати, Ярослав — в первую очередь музыковед, а потом уже пианист. Все-таки он учился на теории музыки: он прекрасно играет — но это не его профиль.
Кроме того, Слава — абсолютник, поэтому сам процесс превращения из «ля-ля-ля» именно в песню происходит быстро. Он хорошо чувствует текст, сразу его осмысляет, пропускает через музыку.
Мне поэтому и кажется, что альбом получился очень настроенческим — там все подтверждено музыкой. Ребята прямо положили текст, который я принес, туда, куда надо — то в стог сена, то на циновку, то на татами.
С другой стороны, процесс работы над музыкой стал, наоборот, сложнее, если сравнивать с Катей и Даней. И вот почему: у Кати и Дани не было никаких границ. Мы в плане творчества все были на отвал башки и понимали, что можно все. У Славы другая история. Когда долго чему-то учишься, у тебя формируются векторы. Например, когда мы работаем, он время от времени говорит: «Ребята, ваша идея — антимузыкальна», — и находит аргументы, объясняя, что он имеет в виду.
А для меня само понятие музыкального или антимузыкального — очень спорное, понимаешь? Из-за его образования у него есть какие-то определенные каноны, которые часто помогают довести песню до того, что нужно, а иногда как будто мешают. Он совершенно точно знает, как нужно делать, совершенно уверен в этом, и тогда возникают споры.
У Кати с Даней была абсолютная свобода в этом смысле. Хотя мы тоже спорили, потому что свобода — это еще и произвол, и можно как лебедь, рак и щука пойти в разные стороны, несмотря на эту свободу.
— Ярослав в интервью «Ножу» сказал, что ему понадобилось около десяти месяцев на адаптацию в группе. Как этот процесс выглядел с твоей стороны?
— Я со своей стороны не видел этого процесса адаптации. Мы познакомились в 2012 году и встречались раз в год, чтобы всю ночь говорить о жизни, женщинах, музыке, книжках — ну, короче, и это было хорошо и объемно. Потом мы не мучали друг друга всякими «Привет! Как дела?». Мне нравится такой характер дружбы, когда ты ни к кому не пристаешь, а просто раз в год встречаешься, все просторы вселенной бороздишь, взаимообогащаешься — и снова «пока».
Это так и продолжалось в музыке, и продолжается сейчас. С ним всегда интересно — это большая часть моей жизни и ближайший друг.
— Про вас постоянно пишут, что вы непошло говорите о сексе. Как ты относишься к таким словам и как, по-твоему, нужно писать о сексе, чтобы получалось непошло?
— Смотри, последний альбом, так или иначе, про любовь. Я не знаю, много в нем секса или мало — наверное, достаточно. Но для меня секс напрямую в чувственном плане и правда не отделяется от любви.
На самом деле, секса может быть ужасно много, когда ты в первый раз посмотрел на кого-то — даже без соития и все такое. А о том, как писать непошло — а ты как сам считаешь, в новом альбоме много про секс? Может быть, в альбоме много самого секса?
— В том и дело, что мне лично так не кажется. Еще у меня сложилось ощущение, что этот альбом более мужской, чем ваши предыдущие вместе взятые.
— Согласен. Я думаю, что в этом альбоме из-за маскулинности есть сексуальная составляющая в плане струнного натяжения какого-то, а не в плане описания какого-то процесса греха.
Мне кажется, он еще более мужской не только в плане «мальчик-девочка», а в плане возраста: он менее мальчиковый и более мужественный с точки зрения процесса. Это логично и по обычным причинам — я стал на два года старше с «Марты» и на четыре года старше с первого альбома. Это нормально. Плюс изменились обстоятельства.
Смотри еще, в самом сексе ничего пошлого нет. Мне чуть-чуть странно говорить о сексе — это же логично: все люди трахаются, все животные трахаются, земля крутится. Это то же самое, как смена времен года — самца тянет к самке, самку — к самцу, иногда исключения, понятно. Но все это суперестественно, поэтому для меня секс неотделим от всего происходящего. Согласен?
— Я был на ваших концертах в 2014 году и в этом году. И в хорошем смысле слова охренел от того, как вы перепридумали старые песни.
— Я понимал, что ни Даниила, ни Катю невозможно заменить: найти такую же секси-девочку с бас-гитарой, чтобы она при этом пела и была прекрасным «гармонистом», или такого же красивого, мужественного, со всех сторон талантливого чувака, как Даниил, — и при этом с таким голосом.
Зачем ставить задачи их заменить? Мы в какой-то момент встретились — это была удача, счастье, я рад тому, что там происходило; потом, естественно, все это развалилось, окей.
Когда появились пацаны, мы решили, что не нужно это все переплевывать. Я даже не знал, будут они петь или нет. Это я потом понял, что Славка отлично строит голоса и что вообще возможны три голоса.
Самое основное было — сделать эти песни так, как чувствуют ребята. Именно поэтому мы убрали часть выигрышных песен вроде «Китай-города»: ее любила публика, но мы просто не знали тогда, как ее исполнять. Скоро, наверно, вернем.
Некоторые песни зазвучали совершенно иначе — «Хаски», «Спектакль», «Джек». Мы действительно все перепридумали — это не было искусственно, я просто говорил: «Ребята, давайте попробуем сделать эти песни с нуля — так, как мы бы сейчас это сделали». Иначе было невозможно — очень странно было убирать одни партии и вставлять другие. Поэтому многие вещи были переосознаны.
— Немного прицеплюсь к словам — ты сказал, что все, «естественно, развалилось», говоря про Даню и Катю. Почему естественно? Это было предопределено, по-твоему?
— Естественно, потому что и Даня, и Катя писали и пишут песни. Когда создавались OQJAV, у Дани не было такой загруженности, а у Кати не было «Обе две» — это были два или три года затишья между альбомами. Там было с Катиной стороны голодание по музыке — у нее своей группы не было, и при этом был я, мы любили друг друга и понимали, что мыслим куда-то в одну сторону.
Мне очень нравилось и нравится до сих пор, что делает Катя, ей нравилось, что делаю я — и это как-то логично выросло в музыку. Я тогда писал песни больше, чем она — и так получилось, что песенником в этой группе стал я, а за красоту, вкус и секс отвечала Катя.
А то, что все, «естественно, развалится», мне изначально не казалось — это была сказка и удача.
Нет, я тогда не рефлексировал о том, что это будет ненадолго или как-то еще. В любом случае, когда ты боишься потерять, то потеряешь. И я тогда не боялся — я понимал, что очень классно то, что происходит. Я был счастлив от музыки и процесса.
Затем у Кати возобновились «Обе две» — а когда ты делаешь свою песню, тебе всегда интереснее там. Это просто факт: в своей песне ты воспроизводишь себя максимально точно и объемно — будто детей рожаешь, хотя я еще ни разу не рожал детей, и такое сравнение голословно. В то же время у Даниила стали появляться песни — когда я услышал его песню «Скорпионы», у меня просто глаза на лоб полезли от того, как это было красиво и необычно. Я понимал, что я так не напишу — не в том смысле, что хуже или лучше, а в том, что он иначе мыслит. У него все получается талантливо — вне зависимости от жанра.
Ребят по-прежнему обожаю, просто на закате я понимал, что пишу, и пишу, и пишу, но мы при этом что творчески, что лично не так близки, как в начале. Это строилось на дружбе, любви и классной близости, но со временем это растворялось, растворялось, уходило — причем, со всех сторон.
В какой-то момент я просто понял, что пойду дальше в этом проекте и мне нужно больше, а ребята не могли мне дать этого, и поэтому мы разошлись.
— Следишь за тем, что сейчас делает Даниил? Как ты относишься к группе «Мы» и ее успеху?
— Очень хорошо. Мне кажется, это талантливые ребята. Я подписан на инстаграм Даниила, у нас по-прежнему много общих друзей, и мы общаемся раз в полгода, но шапочно.
Об успехе группы «Мы»: мне правда нравится, что делает Даня. Я с самого начала считал и продолжаю считать, что это страшно талантливый человек.
— «Листики-цветочки» получился очень многозвучащим — тут и свинг, и романс, и речитатив, и много того, чего раньше не было. Это со стороны как-то не вяжется с тем, что, как ты говоришь, в группе появился человек, у которого есть четкие понятия канонов, музыкального и антимузыкального. Как это получилось?
— Да черт его знает. Я говорил не о том, что у нас в группе появились каноны, а о том, что Славу им в том числе учили. Мы всегда в диалоге и всегда все обсуждаем.
Что касается жанра: есть вечный вопрос о том, что мы играем. Ты можешь назвать это «инди-попом», но в контексте эклектики ты никогда не поймешь, что это такое. Например, включишь песню «Цветочки» — и там босанова. Включишь что-то другое — а там рок-баллада. Почему это называется инди-попом, непонятно.
Я говорю все время «я», «я», «я», «мне», «мне», «мне» из-за начального посыла. Зачаток песни приношу я — и мы потом уже с ней работаем. Понимаешь, когда в метро у тебя рождается мелодия и текст песни «Цветочки», она уже не может не быть босановой. Вопрос аранжировки здесь стоит, но ты понимаешь, что она жанрово идет в конкретную сторону. И если ты всех обманешь и сделаешь из этого финскую польку, то это будет … [обман], который все считают. Песня не будет происходить и звучать, как надо.
Меня никогда сам по себе не интересовал эксперимент с музыкой. Мне всегда было важно, чтобы изначальный песенный вектор доводился максимально точно. Эксперимент ради эксперимента меня не интересует конкретно в этой группе и в данной музыке.
То, что альбом получается эклектичным, — случайность. Может быть, мне все время скучно? Но я не могу себе представить десять «Блондинок», и мы такие выпустили альбом с десятью ее вариациями.
С другой стороны, ты, может быть, преувеличиваешь в том, что альбом особенно разный. Я вот смотрю на «Марту» и понимаю, что там тоже был вернисаж — то старая одесская песенка, то райский «Китай-город». Просто мы живем без тыквы — что хотим, то и делаем. Видел, кстати, хурму в форме тыквы? Очень круто — размером с яблоко, в форме тыкве, со вкусом хурмы.
Когда мы выпускали именно этот альбом, я понимал, что песни «Листики» и «Блондинка» будут популярнее, чем «Цветочки», — озираясь вокруг, это несложно представить. Но ведь песню «Цветочки»-то я люблю не меньше. Я люблю баловаться и шутить, а не только сопли с асфальта собирать и за блондинками бегать. Все нормально.
