«Все спали на полу, тесно прижавшись друг к другу»: три истории о секте Виктора Столбуна

В секте били детей. Мы работали в полях, все время ходили в походы — сто детей на попутных машинах. Когда была остановка, всех собирали на беседы, они могли длиться по два-три часа. Начинали разбирать кого‑то при всех, кого‑то били. Это сейчас кажется диким, но все это было.

Есть «воспитанники», которые считают, что все было хорошо, потому что их это спасло от каких‑то преступлений: там были ребята, которые стояли на учете в комнате милиции. Но было и много детей, которые жили во вполне благополучных условиях, и непонятно, как туда попали, — и им тоже доставалось. Это очень тяжелые вещи, об этом очень больно говорить — но когда‑то же нужно.

Уже оказавшись на свободе, я очень боялась, что меня туда опять вовлекут, сторонилась людей, не хотела ни с кем общаться, ничего не хотела об этом знать.

В 1981 году мне было семь лет. Я закончила первый класс в Ленинграде. На каникулы родители меня послали к бабушке в Душанбе. Приехав в город, где я родилась, в квартиру, где провела первые три года своей жизни, я опешила, увидев, что там живет человек двадцать совершенно незнакомых мне людей разного возраста. В маленькой двухкомнатной квартире все спали на полу под общими одеялами и на общих подушках, тесно прижавшись друг к другу. Ели тоже на полу, расстелив клеенку. У многих были вши. У меня скоро тоже появились. Казалось, бабушка меня не замечает; точнее, она уделяла мне внимания ровно столько же, сколько и другим людям. Все всегда были веселые.

Одна из взрослых женщин позвала меня в комнату и сказала, что будет меня лечить. Сначала она доверительно со мной беседовала и спросила, «на сколько баллов у меня злоба». Со временем этот вопрос мне, как и всем остальным, задавали постоянно, и я на всякий случай отвечала, что злоба у меня на 7–10 баллов (по десятибалльной шкале). Потом она попросила закрыть глаза и положить обе руки на стол ладонями вниз. В течение нескольких минут она выстукивала определенный ритм, а я должна была на слух отвечать руками в определенном порядке. С помощью этого теста, как я впоследствии узнала, измерялся уровень агрессии человека. Кроме слухового теста еще иногда проводились и другие тесты. Но сути их я сейчас не вспомню. Все они измеряли возможности мозга — слуховые, зрительные, умственные и т. д.

После теста она попросила меня снять трусы и лечь на бок. Мне на ягодицы (сначала на одну, потом на другую — поочередно) и на пальцы ног в определенные точки лили жидкий хлорэтил. Чувствовалось жжение. После процедуры было необходимо поспать. Потом ягодицы и пальцы сильно чесались. С тех пор это проделывалось со мной очень часто. Никаких изменений я обычно не чувствовала. Всех остальных, как детей, так и взрослых, тоже периодически лечили таким образом. То, что пишут в СМИ об этом лечении, неправда. Гениталии никогда и никак не затрагивались. Никакого сексуального подтекста в лечении не было. Зависимости от этой процедуры нет. Насколько я знаю, сейчас (пост был опубликован 1 июня 2012 года. — Прим. ред.) они тоже используют этот метод, но лечат не с помощью хлорэтила, а с помощью небольших разрядов тока, что менее болезненно.

Эдуард Успенский, Чебурашкин папа, решил мне помочь и отвезти к человеку, которому он беззаветно доверял. Это был такой Столбун Виктор Давидович. <…> Заявлялось, что он лечит и мой диагноз, который я не хочу ни слышать, ни признавать, но звучит он ужасно — рассеянный склероз. <…> Лечение у него стоило сумасшедших денег, которых у нас, разумеется, не было. Успенский сказал, что лечиться у Столбуна непременно нужно, для этого даже стоит продать последнюю рубашку. Я сказала: «Мама, ну кто купит нашу последнюю рубашку?» — и мы обе невесело засмеялись.

Короче, он вроде бы взял меня лечить бесплатно, какие‑то деньги ему заплатило мое издательство. <…>

Моя поездка к Столбуну имела один важный положительный результат — я поняла, что даже на коляске я остаюсь человеком, с которым общаются, дружат, к которому хорошо относятся.

Впрочем, и тут все не так просто. Когда я заехала на коляске в санаторную столовую (это был обычный советский санаторий, Столбун и его соратники там снимали верхний этаж), там воцарилась такая тишина, что стало страшно. Все прекратили жевать и замерли со своими ложками в руках. И я ехала сквозь эту тишину, как сквозь строй. <…>

Там были у меня друзья — Лариса с детьми: Димкой и Андрюшей. Лариса была постарше меня. Димке — четырнадцать лет, Андрюше — восемь. В принципе они были совершенно здоровы. Лариса просто была такая утонченная, нервная женщина (она художница), а у детей были какие‑то проблемы в школе (с отношениями, не с учебой), и их оттуда забрали.

С Димкой мы особенно подружились. Он возил меня по коридорам и на улице. Когда мы заходили в столовую и эти дурацкие старики опять замолкали и пялились на нас, Димка вез меня и приговаривал шепотом: «Вот вам! Вот вам! Вот вам!» <…>

Но столбунисты нас с Димкой разлучили. Они почувствовали, что мое влияние на него, видимо, перевешивает их влияние. У них был такой прием: несколько раз в неделю они устраивали «разборы полетов» — одних больных нахваливали перед всеми, других — распекали, причем логики в этом не было. Могли ругать и хвалить за одно и то же в зависимости от ситуации и своих интересов на данный момент.

Короче, они обвинили меня в том, что я, как бы это выразиться, взрослая женщина, 23 лет, охмуряю, что ли, мальчишку 14-летнего. Что у нас… отношения, что ли? Бред собачий, конечно. Но когда ко мне Димка подошел после этого разбора полетов и сказал: «Не переживай», — я от него шарахнулась, как от чумы. <…>

В самом начале тебе внушали, что Столбун — гений, что он изобрел волшебный метод, что он уже вылечил кучу людей от самых страшных вещей. И только он один во всем мире знает, как надо лечить, и только его последователи живут правильно. И ты обязан это ценить, раз уж попал к такому великому целителю. А если ты ценишь недостаточно, то получишь разгон. <…>

Сначала столбунисты приняли меня как родную, с лаской и вниманием. Потом стали гнобить и довели до нервного срыва. Разлучив меня с Димкой — а у нас была искренняя чистая дружба, — они решили разлучить меня и с Ларисой. <…>

Им было почему‑то важно, чтобы я осталась совершенно одна. Они знали, что я тянусь к общению — натосковалась дома. И они специально меня лишали всякой компании. Наверное, чтобы я со злости мобилизовалась и встала? Или они просто садисты? <…>

А потом выгнали и меня. Сказали, что я не поддаюсь их лечению. Так я, слава богу, оказалась дома, совершенно обескураженная. Я так и не поняла, что я делала не так и чего они от меня хотели.

По-моему, Успенский на меня обиделся за то, что я не вылечилась у великого и ужасного. В этом, конечно, я сама виновата, кто ж еще… Он ничего не сказал, но…

Спустя пару лет мне позвонила Лариса. Они пробыли там больше года (или даже двух?) и вернулись, оставив безумную кучу денег (Женя тогда неплохо зарабатывал и все деньги вез туда). Лариса рассказала, что Лилька умерла, женщина с раком — тоже. Мужчина с алкогольной зависимостью напился в знак протеста, когда меня выгнали.