«Суперстранные дети»: книга, которая поможет чувствительному ребенку принять себя

«Суперстранные дети» — третья книга чешской писательницы Петры Соукуповой, которую я перевела. Мне уже знакомы ее стиль и интонация, и, смею надеяться, удалось их передать. За это нужно поблагодарить еще и замечательного редактора Наташу Калошину: мы вместе доводили текст до ума, стараясь при этом сохранить своеобразный и непосредственный язык автора.

Книги Соукуповой написаны очень живо. Разговорный чешский довольно сильно отличается от литературного на всех уровнях: и по фонетике, и по грамматике, и по лексике. То есть, например, в разговорном языке у слова может быть другое окончание, чем в литературном. По-русски такое не передашь — приходится обходиться разговорной лексикой и синтаксисом.

Характерная черта стиля Петры Соукуповой — это многоголосие: разные части ее произведений написаны от лица разных персонажей. В «Суперстранных детях» это четыре ребенка разного возраста; у каждого — свой бэкграунд и семейные обстоятельства. Мне было важно нащупать особенности речи каждого из них и передать в переводе.

Каждая глава — это поток детского сознания. Поэтому в авторском тексте так много длинных сложносочиненных предложений, состоящих из множества нанизанных друг на друга простых. Бывало, что при близком к оригиналу переводе ускользала однозначность, легкость чтения. Но мы с редактором очень старались вернуть тексту живость и простоту.

Я странная, и я это знаю. Давно знаю, привыкла, что на меня иногда смотрят косо. Точнее, не то что привыкла, а видела, что люди считают меня странной, просто мне всегда было все равно.

Как‑то раз, когда я еще ходила в садик, мне купили мороженое и я сидела с ним на лавочке и ждала маму, которая была то ли в магазине, то ли еще где, и тут увидела на крыше сороку. Вокруг было людно, но я отчетливо слышала, как сорока стучит коготками по жести, и стала смотреть, как она там снует туда-сюда.

А потом вдруг какая‑то женщина мне говорит:
— Девочка, у тебя все в порядке?
Тогда я оторвалась от сороки и подняла глаза, а она показывает на мою руку, в которой я все еще держу мороженое: оно уже совсем растаяло и стекает по руке, капает на платье или в чем я там была, на землю. Видимо, я сама не заметила, как долго наблюдала за птицей.

Тут уже и мама вышла из магазина, и эта женщина ей сразу:
— С вашей девочкой все в порядке? Она сидела так, не шевелясь, очень долго! Ужасно странно! Я подумала, может, у нее какой‑то приступ, мало ли что…
А я говорю:
— Мам, я наблюдала за сорокой вон там, — и показываю на крышу, но сорока, понятно, уже улетела.

Мама говорит этой женщине:
— Дети, сами понимаете… — А на меня смотрит таким своим взглядом, типа: обязательно было так делать? Но я только плечами пожимаю, я же не нарочно.
— Точно все в порядке? — переспрашивает женщина, будто нам не верит.
— Разумеется, — отрезает мама. — А в чем проблема? Что она перепачкалась мороженым?
— Ну извините, что беспокоюсь, — огрызается и эта тетка. Она такая противная, что ее смело можно назвать теткой, но я еще маленькая и побаиваюсь: вдруг мама прочтет мои мысли и увидит там эту «тетку».
— Ну ты и поросенок, — говорит мама беззлобно и протягивает мне салфетку.

— Почему ты спрашиваешь? Из‑за этой тетки?
— Не, не поэтому, — говорю я и не вру, ведь я и сама знаю, что я странная, только меня это не особо беспокоит.
— Дети в садике тоже так говорят, — признаюсь я.
— А кто именно?
— Элишка, Софичка, Аничка, Адам, Даниель, второй Даниель, Фанда. А, да, еще Йоганка.
— Все? А почему ты мне ничего не рассказываешь?
— Вот же рассказываю.
— Они тебя обижают? Завтра же поговорю с воспитательницами.
— Нет, не обижают, мам.
— Точно?

Я пожимаю плечами: да никто меня не обижает.
Тогда мы были еще маленькими, и даже Сашу никто не обзывал «вонючкой». Это началось позже, но я к тому времени уже привыкла. Или просто не обращаю внимания.

— Странная… странная… какое дурацкое слово! Все в чем‑то странные. Все непохожи друг на друга, кто‑то любит наблюдать за животными, а кто‑то танцевать, так что никто не странный, и ты не делаешь ничего ужасного… конечно, когда не изгваздаешься вся в мороженом, — шутит мама и идет выбрасывать использованные салфетки и то, что осталось от мороженого, в помойку. А я подхожу к фонтану помыть руки. Я прижимаю струю воды ладошкой, чтобы, когда я отпущу руку, вода брызгала во все стороны.

Теперь я вся мокрая, и мама говорит в шутку:
— Ты какая‑то странная! — И мы обе смеемся.

Они с папой часто на этот счет беспокоятся, не то чтобы я их подслушивала, но просто я действительно умею наблюдать и замечать. Само собой, я больше люблю наблюдать за природой, это куда интереснее, люди меня интересуют гораздо меньше, но если я вдруг случайно наблюдаю за людьми, то сразу замечаю, когда они ведут себя подозрительно, а родители, когда беспокоятся насчет моих странностей, всегда ведут себя подозрительно. Заходит, например, папа ко мне в комнату, и мы разговариваем о чем‑то нормальном, ну не знаю, о коалах, скажем, но я замечаю, как папа барабанит ручкой или пальцами по столу. И мама туда же: она, когда нервничает, иногда на меня накричит, а потом сразу извиняется и смотрит таким долгим взглядом.

Или просто так приходит, как ни в чем не бывало, с какой‑нибудь новой блестящей идеей, но я догадываюсь, что я опять натворила что‑то не то. Например, однажды мама придумала, что я буду ходить в биологический кружок, раз я так люблю животных. Ну да, я их люблю, но в кружке скучно, можно делать только то, что велят, а с этими животными мы совсем не возимся и не играем. Все равно меня скоро оттуда выгонят, если из кружка можно выгнать, потому что в прошлый раз я выпустила ежика в сад погулять, а потом нам всем пришлось очень долго его искать, а Гонза, наш преподаватель, чуть не накричал на меня. Но ведь еж — дикое животное, ему лучше на природе.

Но главная моя странность в том, что, если я погружаюсь в свои мысли, время для меня течет по-другому. Родители это называют «она опять в своем мире» — а что, даже красиво. Раньше они говорили, что я опять задумалась, но это не совсем так, потому что я в такие минуты не думаю, а скорее наблюдаю. Просто, когда я в своем мире, время течет по-другому, как вот с этим мороженым. Я даже иногда могу заблудиться, потому что не замечаю, куда иду.

У магазина-то я подождать одна легко могу, потому что мама уверена, что я никуда не денусь. Но если уж я куда‑то иду, тут и потеряться недолго.

Я не особо помню, помню только, что ужасно плакала, когда меня догнала полицейская машина и полицейские выскочили и схватили меня. Правда, папа говорит, что ничего такого не было, меня нашла соседка, а не полицейские, так что не знаю. Но к чему это я? Наверное, к тому, что часто жду маму у магазина. Ну, или не часто, но бывает.

И вот сегодня сижу я так, смотрю на голубей, крошу им остатки рогалика от завтрака. А на соседнюю лавочку садится какой‑то пожилой дедушка и c трудом переводит дух, да и не удивительно, ведь на улице тепло, я в одной футболке и юбке, а на нем пальто и шляпа. И весь он как будто из старого кино. Голуби сразу разлетаются, это я вообще-то очень люблю, когда голуби взлетают совсем близко и поднимают вихрь, и полное ощущение, что птицы сейчас в тебя врежутся, но они никогда не врезаются. В зоопарке я особенно люблю павильон с индонезийскими джунглями, где свободно летают крыланы — это такие типа летучих мышей, только питаются фруктами — и тоже никогда в людей не врезаются.

А старик в пальто берет и достает откуда‑то шиншиллу, не понимаю, где она пряталась, — наверное, в кармане. Шиншиллу я сразу узнала, хотя я не очень-то разбираюсь в грызунах, но у нас в школе живут две: одну назвали Пикачу (мальчишки), а другую — Шарлот (девчонки). Дурацкие имена.

Удивительно, какая умная шиншилла, вот Пикачу и Шарлот — глупые, и кусаются, и точно бы убежали, если их выпустить.

Пока я размышляю, как можно выдрессировать шиншиллу и не стоит ли и мне попробовать, к старику придвигается мальчик, который сидит тут же на лавочке, мальчик чуть помладше меня, но точно школьник, потому что у него школьный рюкзак. Мальчик берет детскую бутылочку из коляски, которая стоит рядом, и протягивает старику попить: видимо, это их общий дедушка — его и того малыша в коляске. Потом дедушка дает шиншиллу мальчику, а она и дальше ведет себя образцово, наверное, она и мальчика знает, привыкла к нему. Вот сейчас подойду и спрошу, как так выдрессировать шиншиллу, решаю я.

Но не успела я подойти, как появилась мама мальчика. Я ее знаю, однажды мы с папой заходили к ним домой, и папа с ней обсуждал что‑то про стройку — мой папа юрист и занимается какими‑то скучными строительными вопросами. Но женщину я хорошо запомнила, потому что у нее на щеке коричневое родимое пятнышко, скорее даже пятно, на самом деле оно довольно большое, прямо под глазом. Похоже на карту, на город на карте.

Но она меня не узнала, и я с ней не стала здороваться, все равно она не обращает на меня никакого внимания, смотрит только на мальчика и того старика. Видимо, это все-таки не их дедушка, потому что женщина очень сердится, что мальчик возится с шиншиллой.

А мальчик, вообще-то он еще совсем мелкий, начинает канючить, что он хочет взять шиншиллу домой — мол, дядя ему ее подарит, а женщина говорит:
— Так не пойдет, извините. Пошли, Петя. — И тащит его за руку. Мальчик, кажется, вот-вот заплачет, а малыш в коляске уже по-настоящему плачет.

Старик на лавочке страшно закашлялся, как‑то нехорошо его так оставлять, раз уж я подошла. Жалко, воды у меня с собой нет.
— Принести вам воды? — говорю я. — Я могу сбегать в магазин.
— Нет, спасибо, хорошая девочка. — Старик качает головой. Я пожимаю плечами: я пока ничего не сделала, только предложила.
— Тебе не нужна шиншилла? — говорит он.
— Конечно, нужна, — начинаю я. — Но…
— Я не могу больше ее у себя держать. Но она хорошая. Ее зовут Кусь. Не бойся, это прекрасный зверек.
У него такая сумка на колесиках, он вытаскивает из нее обувную коробку без крышки и ставит рядом со мной.

— Я ношу ее в кармане, но ты можешь посадить в коробку, пока не купишь что‑нибудь получше. — Потом он просто встает и уходит.

Уходя, он снова закашлялся, а я так и сижу с этой шиншиллой, а в шиншиллах я совсем не разбираюсь, но не беда, найду в интернете, как за ней ухаживать. В отличие от других грызунов, которых я встречала, у шиншиллы мягкая шкурка и красивый хвостик.

— Шиншилла.
— Чья?
— Моя, — говорю я.
Мама оглядывается по сторонам, будто ищет, чья это шиншилла.

— Мила, — говорит она. Так она называет меня, только когда злится, хотя это мое полное имя: я именно Мила, не Милена и не Милада, но обычно родители называют меня Мили, ну или Милушка. Но сейчас мама говорит:
— Мила, я тебе разрешила аквариум и черепаху. Если ты сейчас же не вернешь эту мышь, больше ни о каких животных не может быть и речи. Ты же знаешь, я терпеть не могу мышей.

Да, я знаю, только забыла. Мама терпеть не может мышей, а крыс по-настоящему боится. Как‑то раз мы приехали летом к друзьям на дачу, и там мама увидела мышку и тут же вскочила на стул и завизжала — ну прямо сценка из «Тома и Джерри». И хотя это выглядело довольно смешно, я не смеялась. Было непривычно видеть, как мама чего‑то так сильно боится, а уж забавную маленькую мышку тем более. Потом мы с папой просто вынесли мышь в сад и выпустили на волю, и она сразу бросилась от нас наутек. Но мама больше не хотела оставаться на этой даче. Похоже, они с папой даже поссорились из‑за этого.

— Это шиншилла, — говорю я, хоть и понимаю, что это не важно.
— Неважно! Дома я ее не потерплю, и ты это прекрасно знаешь! Пойди и верни ее хозяину, а потом сразу домой. Покажи-ка, у тебя звук на телефоне включен?

Сейчас мне уже десять, и я, само собой, могу ходить одна, но только с включенным звуком на телефоне и при свете дня. Все равно я иногда немного теряюсь, но ведь я уже не маленькая, умею быстро сориентироваться и пользоваться гугл-картой, так что легко дойду, куда нужно. Поэтому теперь родители меня только в школу отвозят, а то я несколько раз сильно опаздывала, и наша училка Муравьедова не верила, что я не нарочно прогуливаю. Но про Муравьедову мне даже думать не хочется, не люблю я ее, и вообще.

— Ты меня слушаешь? Иди и верни это хозяину.

Потом она хватает свою сумку и быстро уходит, как обычно, когда очень злится. Я смотрю на шиншиллу. Она двигает носиком. Что мне с ней теперь делать, раз старик ушел, а я даже не знаю, как его зовут?

Но тут мне приходит в голову одна идея. Я встаю, осторожно сажаю шиншиллу в коробку и иду искать дом, где живет женщина с родимым пятном на лице. Я точно помню улицу, а дом, наверное, узнаю. Правда, этаж не помню, зато помню, что на двери у них была маленькая наклейка с Микки-Маусом.