«Опыт — это костыль для тех, у кого нет воображения»: еще три поэта о своих стихах

За месяц у арестантов
живущих в одной камере
синхронизируется цикл
вращения чёток
Апельсин пахнет солнцем
неудержимым смехом
тяжёлым от бега дыханием
отбитым воланом
чем угодно только не апельсином
запах апельсинов запрещён
правилами внутреннего распорядка
Движения арестанта медлительны
как у хирурга
проводящего операцию
на открытом сердце
собственной дочери
под водой
со связанными руками
бритвенным лезвием
Сон арестанта чуток
крепок
чуток
а потом так крепок
что утренняя проверка
кажется продолжением
очередного кошмара
Память арестанта
вывернута наизнанку
повёрнута в будущее
где огненными письменами
горят первые слова
начертанные последним пророком
кушот
ниумереть
напесат книшку.

«Когда показываешь карточные фокусы, ведешь войска в заведомо проигрышный бой или пишешь стихи, самое важное — сделать бесстрастную физиономию и притвориться, будто все идет по детально разработанному плану; все, что кажется промахами и слабыми местами, на самом деле хитро замаскированные ловушки — и так далее.

Но это у живых людей, а я не могу причислить себя к ним, не сейчас. Поэтому перед вами исповедь автора в беспомощности. Следите за руками.

Мы с друзьями, ссылаясь на этот текст в переписке, называем его «стихотворением про апельсин»: эта строфа даже появилась первой. Именно поэтому я никогда его (текст) не полюблю. Это не стихотворение, не гештальт, не самотождественный артефакт языка. Просто наблюдение, одно за другим, как бусины арестантских четок, нанизанные на воображаемую вертикальную линию. Опыт, выстроенный в столбик.

Опыт, в какой-то степени неповторимый: кто-то другой отметил бы другие детали. И в той же степени — ненужный. Опыт не нужен для творчества. Скажу больше — вреден. Это костыль для тех, у кого нет воображения.

Вот только как раз сейчас как раз мне как раз воображения не хватает. Зато опыта, ненужного опыта, гораздо больше, чем я когда-либо был или буду способен пожелать.

Ну что ж. Объективно ни один способ писать стихи не лучше другого. А большую часть своих механизмов самокритики я все равно оставил по ту сторону решеток. Если мне удастся вернуться к живым, я, пожалуй, буду стыдиться этого текста, но мертвые сраму не имут — даже условно мертвые вроде меня».

Спим в земле под одним одеялом,
обнимаем друг друга во сне.
Через тело твое протекала
та вода, что запрудой во мне.
И, засыпая все глубже и слаще,
вижу: вздувается мой живот.
Радуйся, рядом со мною спящий, —
я понесла от грунтовых вод
плод несветающей брачной ночи,
нерукопашной любви залог.
Признайся, кого ты больше хочешь —
елочку или белый грибок?

«Оно входит в число полудюжины, не больше, из четырех тысяч моих стишков, которые заставили меня саму заплакать, когда я его закончила. Написано оно было быстро, как и остальные, — долго ли написать восемь-двенадцать строк? Трудно сказать за сколько точно, потому что время в этот момент останавливается.

Когда погружаешься в сочинение, ты только наполовину контролируешь процесс, отпускаешь себя, не знаю — мозг, сердце, душу, дух? Что-то из этого ты отпускаешь, и оно само ищет продолжение стишка. Приходит строчка, в данном случае первая, «спим в земле под одним одеялом», и из нее проращивается все стихотворение. Тут соединяются мастерство и мистика. Может быть, мастерство в том и заключается, чтобы забыть о мастерстве, чтобы сочинять стишок и в то же время давать ему свободу сочиняться самому.

Точно не помню, читала ли я к этому моменту житие святых Петра и Февронии — может быть, я прочитала его потом и изумилась, как оно перекликается с моим стишком. Петр и Феврония завещали похоронить их в одном гробу и даже сделали специально гроб двуспальный, с тонкой перегородкой вдоль. Они умерли в один день и час. Но люди посчитали нечестивым их завещание и похоронили их у разных церквей. На следующее утро их могилы оказались рядом. Их опять разлучили, и они опять воссоединялись, нашли под землей путь друг к другу. Больше их не трогали. Возможно, это легенда стала зерном стишка. А может быть, зерном стали кадры из «Зеркала» Тарковского: Терехова и Янковский лежат на лугу, у них такие странные потусторонние лица, и она его спрашивает: кого ты больше хочешь, мальчика или девочку?

И еще одно воспоминание, которое меня сознательно или бессознательно подтолкнуло, — могила моих бабушки и дедушки по отцовской линии. Они лежат на деревенском кладбище, в лесу, под золотистыми мачтовыми соснами. Придешь на могилку — и обязательно найдешь на ней белый грибок. А у дедушки в изголовье растет елочка. Последнюю строчку очень трудно перевести. Стишок переведен на несколько языков, но пронзают сердце эти елочка и белый грибок только на русском.

Мне однажды написала незнакомая девушка: «Вера, спасибо. Я прочитала любимому ваш стишок «Спим в земле под одним одеялом», он упал на колени и сказал: и елочку, и белый грибок, и все от тебя, любимая! И сделал мне предложение». Вскоре они мне прислали свадебные фотографии, и мы подружились. Когда я приезжаю в Петербург, они приходят на мои выступления. Первый раз они пришли вдвоем, и она была беременна, второй раз — втроем, с ребеночком, а третий — уже вчетвером: Миша держал на руках Злату, а Полина кормила грудью крошечную Прошу. Я читала, она кормила…»

Едешь по этому Ленинскому, едешь на девяносто первой.
Где-то в районе «Авроры» уже измотаны нервы.
Где-то у КБСа уже оттопчут все ноги,
а тебе еще ехать и ехать, это лишь треть дороги.

Сверху глядят ангелы — им все кажется шуткой.
Развеселившись, начинают играть в маршрутку.
Не сытойте в дыверях! — кричит один что есть мочи.
Где сдача с полтинника? — кричит другой, и все хохочут.

«Вот представьте: вы едете в маршрутке летом. Жарко, трясет, и ты ощущаешь полную бессмысленность своего существования. Ты заперт в этой консервной банке — что-то происходит на физиологическом плане: ты потеешь, тебе наступают на ноги. Но ты не можешь забыть, что ты человек со свободной волей и бессмертной душой. При этом никаких проявлений метафизики нет: тебе не сходит с небес свет, в солнечном сплетении не разливается тепло. И появляется искушение внедрить это сюда насильно. Да, я ничего не чувствую, но вот где-то там есть ангелы, и они сверху глядят.

Придумываешь себе некую инстанцию, смотришь на себя ее глазами и пытаешься таким образом найти просвет.

Этот стих — часть цикла «Маршрут 91», который я придумал, так как шесть лет езжу по этому челябинскому маршруту и ежедневно трачу на него колоссальное количество времени. Я посвятил тексты каждой остановке и преследовал чисто утилитарные цели — чтобы не было мучительно больно за потерянные часы. Оформлено все это в гугл-картах: таким образом визуализируется идея насаждения текстов в некий ландшафт, в котором поэзии не было никогда. Если взять, допустим, московский Арбат, он перенасыщен смыслами, культурными кодами, а о челябинском маршруте 91 никто никогда ничего не писал и вряд ли еще напишет.

Стихи в цикле по-разному относятся к маршруту, некоторые описывают конкретные места, в других какие-то мои воспоминания. Остановка КБС — это аббревиатура «культурно-бытовое строительство». Когда в тридцатые годы в Челябинске все строилось, в этом районе появился завод Станкомаш и Опытный завод, а для специалистов строились дома, которые стоят до сих пор, и до сих пор место называют КБС. В стихе ничего об этом нет, оно привязано к остановке только упоминанием, что это треть дороги.

Принуждать себя писать, конечно, можно — другое дело, что это нельзя делать постоянно. Писать на заказ и писать, реализовывая какую-то свою концепцию, — совсем разные вещи. В этом цикле есть тексты более сильные и более слабые, но я решил, что даже те, которые не дотягивают до какого-то уровня, пусть остаются там, на этом маршруте. Ведь это же езда на маршрутке, в конце концов, а не полет вместе с ангелами.

Если поставить высокопарный вопрос о роли поэта в современности, то просто стихи писать — ладно, хорошо, все умеют, все молодцы. Но мне кажется, нужно создавать некие институты и поддерживать их существование. Например, я создал в Челябинске виртуальный магазин «Поэзия» — продаю книжки поэтов, которые они или издательства мне присылают из Москвы. У меня нет никакой просветительской цели, это просто такой бессмысленный поэтический современный акт: вот хочу, чтоб в Челябинске, где, казалось бы, это никому не нужно, был книжный магазин поэзии. А в «Гугле» хочу, чтоб был маршрут 91, где красные метки остановок, похожие на капли крови, были снабжены стихами».