«Стихи — сексуальная история»: кто и зачем пытается сохранить голоса современных поэтов

— Зачем нужен проект «От Автора»?

Рома Либеров: Мысль об этом проекте уже несколько десятилетий была у меня в голове. Кто‑то испытывает сожаление по этому поводу, кому‑то все равно. Но я чувствую физиологический дискомфорт из‑за того, что не могу услышать большую часть поэтов, без которых не представляю, о чем думать и куда вообще двигаться. Есть игра «Что бы ты сделал, если бы была машина времени?». Вот я мечтаю услышать Осипа Мандельштама, читающего свои стихи в Политехническом музее. Но это невозможно. Точно так же мы не можем услышать Михаила Кузмина. Еле-еле можем расслышать несколько стихотворений Николая Гумилева и Бенедикта Лившица. Да много кого!

Владимир Раевский: Нет ни одного сантиметра пленки с голосом Марины Цветаевой. Понятно, что это связано с определенными причинами: тяжелая жизнь между войнами, эмиграция, Вторая мировая война. Не записан Даниил Хармс. Но почему не снят Борис Рыжий, которого недавно все вдруг возлюбили? Рыжего не стало в 2001 году, но все, что есть, — записи на Свердловском телевидении. Предположим, что тогда он был локальной знаменитостью и никто не прочухал его значение. Но Иосиф Бродский? Как вообще могло получиться, что его Нобелевская речь записана только на аудио?

Рома: В 1920–1930-е годы Сергей Бернштейн записал около ста современных поэтов на восковые валики. Сейчас часть этого знаменитого архива хранится в Литературном музее. Но совершенно непонятно, с какой скоростью воспроизводить записи. Был реальный случай, когда Корнею Чуковскому поставили Мандельштама, а он сказал: «Это не Мандельштам, он разговаривал выше и быстрее». Поменяли скорость: «Никогда, ничей…» — и мы думаем, что Мандельштам читал именно так, но это не точно. В какой‑то момент я решил, если с прошлым ничего сделать нельзя, то почему не заняться настоящим? Надо собраться и попробовать сохранить голоса живущих поэтов. Собственно, этим мы и занялись.

— Но сейчас другая ситуация. У всех есть если не соцсети, то точно — мобильные телефоны с камерой. Думаете, этого недостаточно?

Рома: У меня есть байка на эту тему. Изобрели авторучку, и Союз писателей тут же собрался на экстренное заседание. Оно было посвящено обесцениванию профессии писателя и поэта, потому что теперь — с доступной и дешевой авторучкой — начнут писать все кому не лень. Когда появились мобильные телефоны и стало возможно записывать видосики, тоже говорили, что кино помрет.

Владимир: Да-да. Сейчас все художники от сохи, о которых никто не знал и у которых не было денег, чтобы пойти в лаптях в Москву и поступить во ВГИК, наконец-то все снимут, и мы все увидим.

Рома: Снять поэта на телефон или ручную камеру — это условная фиксация. Безусловно, и за нее можно сказать спасибо — нам хотя бы такого Мандельштама, — но с современными возможностями этого недостаточно. Да и сам по себе съемочный процесс — это сочетание света и цвета, режиссура происходящего, монтаж.

Понимаете, иногда не хватает Бродского, читающего «Письма римскому другу» только на общем плане. Я хочу увидеть его лицо, очки, глаза, как он произносит: «Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых». Потому что он проговорился в этом моменте. В интервью он бы никогда не сказал: «Я страшно одинок, у меня ни подруги, ни прислуги, ни знакомых». А на записи всю дорогу общий план! На фига? Когда я снимаю, не думаю о том, чтобы хорошо это сделать для себя. Думаю, как какой‑нибудь я или Вова через 50 лет сядет за монтажную программу и будет так же возмущаться. А я этого не хочу. Поэтому у нас поэт окружен пятью камерами и никто ему не мешает сказать все, что он хочет. Когда видим монтажный результат, говорим: «Блин, офигенно!».

Владимир: В Москве, где есть абсолютно все сервисы и развлечения: от удобных банков до классных пивных баров и концертных клубов, не знаю, согласятся ли со мной читатели «Афиши», нет ни одних поэтических чтений. Цивильного места, куда можно прийти, встретить знакомых, и чтобы средний возраст посетителей был не 96 лет…

Рома: Тебе важно, чтобы барышни красивые были. Единственное, что тебя волнует (смеется). К счастью, они к нам правда приходят.

Владимир: …Чтобы зал был светлый и чистый. Хороший звук. Свет. Чтобы все было продумано.

Рома: И поэт был центральным явлением. А не так, что тут бокалы шардоне и мерло, здесь гремят вилками, а вон там кофемашина шумит. И не в Переделкино у Пастернака (Музей Пастернака. — Прим. ред.) для трех друзей. Такие мероприятия не выходят за пределы узкого литературного круга. Нас эта ситуация чрезвычайно раздражала.

Владимир: Поэтому мы попытались сделать так же нормально, как делают любое другое мероприятие. Что мы в России не можем поэтические чтения проводить? Тьфу, ерунда!

— С чего вы начинали? И почему решили делать проект вместе?

Рома: Был дождливый весенний день. Владимир Евгеньевич шел по Тверской-Ямской улице. Споткнулся. Я подбежал, чтобы помочь ему, и вспомнил строчку из Бродского. Владимир Евгеньевич ответил мне строчкой из Мандельштама. Так мы поняли, что нашли друг друга.

Владимир: На самом деле я делал программу «За обедом» на «Москве 24»: приглашал людей на обед, во время которого брал у них интервью.

— Да, я хорошо помню один выпуск.

Владимир: Знаю, о каком вы. Но не все интервью так весело проходили. Как‑то раз я позвал Рому, потому что мне понравился его фильм «Написано Сергеем Довлатовым». Потом мы начали общаться, а после дружить. В какой‑то момент подумали, что если зашли так далеко, то что нам мешает зайти еще дальше и сделать «От Автора».

Рома: Примерно тогда, 30 октября 2015 года, в новом роскошном здании открылся Музей истории ГУЛАГа. Его директором стал Рома Романов — человек, которого мы считали своим товарищем. Он искал мероприятия, которые могли бы проходить в музее. Сначала там показали несколько моих фильмов, а потом предложили проводить у них «От Автора». Роман, который начинался лирично, через два года завершился совершенно чудовищно. Для нас это неизбывная тема, с которой нам важно оставаться в отношении выяснения. Дело в том, что руководство и сотрудники музея предприняли акт цензуры — не сказав ни слова, убрали из анонса стихотворение дорогого нам поэта Владимира Ханана из‑за словосочетания «сладкие стоны».

Владимир: Я хочу прочитать стишок, который нам запретили публиковать в Музее истории ГУЛАГа, то есть музее истории несвободы:

«Я вспоминаю женщину, чью нежность не забыть мне.
«Я верный твой дружок», — она мне говорила,
Когда гуляли мы по улицам осенним
(нам часто было некуда пойти).
Я помню стоны сладкие ее,
Когда мы предавались страсти
На черной лестнице возле ее дверей.
Так много лет прошло, но эти стоны
Отчетливо и ясно помню, словно
Я слышал их вчера.
И стоны, да, и этот черный ход,
И нашу страсть. И думаю: она
Их тоже помнит — или позабыла?
Хоть далеко она — мне все равно печально,
Если забыт я той, кого любил».

Мы особо не выбирали стихи для анонсов, брали, что нравилось. До этого проблем никогда не было. У Полины Барсковой есть стихотворение о том, как Анна Ахматова и Николай Недоброво «гуляют в сумерках по парку, который просится в ремарку». И там такая строчка: «Его волнует, даст ли Анна. Она-то знает, что не даст. Куски тяжелого тумана бросают небо, как балласт», — и ничего, вышло на афише.

Рома: Наша переписка с музеем сохранена целиком. В ней приводились чудовищные аргументы, вроде школьников, которые могут прочесть это лирическое стихотворение. Когда‑нибудь по мотивам этой истории в «Театр.doc» покажут пьесу.

— Тот вечер вы провели в итоге или нет?

Рома: Да. Мы соблюли условия договора. Но существо Музея истории ГУЛАГа для нас с тех пор помножено на ноль. Это консервная банка, в которой хранятся страшные истории о Сталине и том, как подавлялась всякая свобода. Никакого отношения к настоящему она не имеет. В нашем же понимании борьба несвободы и свободы — ежедневное занятие, и музей ГУЛАГа — та организация, которая должна ежедневно выступать на стороне последней.

— После этого происшествия вы оказались в Новом пространстве Театра наций?

Рома: Новость о цензуре застала меня в Красноярске, где я был в составе жюри премии «Нос», куда меня пригласила Ирина Дмитриевна Прохорова. Вова сражался на московском фронте, а я взял сибирское направление. Моей коллегой по жюри была — теперь уже наш большой друг — Вера Мартынов, художественный руководитель Нового пространства Театра наций. Все военные действия велись на ее глазах. В какой‑то момент она вызвала к себе командование в моем лице и сказала: «А пойдем-ка к нам». Лучшее место было невозможно представить. К сожалению, в июле и августе Новое пространство Театра наций будет закрыто на ремонт, и нам нужно найти другую площадку.

— Расскажите, как обычно проходит «От Автора»?

Владимир: Изначально было понятно, что неподготовленному человеку тяжело воспринимать 40–60 минут чтения стихов подряд — это все равно что послушать много разноформатной музыки. Мы подумали, что ценнее всего будет получить от автора то, чего не поймешь, просто прочитав его стихотворения или книгу. То есть рассказ о том, что стихи значат для него самого. Это могут быть истории их написания или описание событий из жизни, которые происходили в момент создания произведения. А может, даже секреты внутри текста. В общем, все, что окружает стихи и что можно услышать только от автора. Мы всегда просим поэтов выбрать несколько произведений, о которых они могут что‑то рассказать. Если все проходит так, как планировалось, получается удивительный и никогда ранее не звучавший рассказ о творческом и жизненном путях человека. И становится понятно, что стихи сильно переплетены не только с жизнью их автора, но и с жизнью окружавших его людей и даже целой страны.

Владимир: Например, Алексей Цветков, перед тем как прочесть стихотворение «То не ветер», рассказал, что в период с трех до десяти лет лежал в туберкулезном диспансере. Там он был и 5 марта 1953 года, когда новость о смерти Сталина застала его вместе с другими худенькими и больными мальчиками на обмывке. Стихотворение сразу стало другим, приобрело иной объем. Или Сергей Гандлевский вспомнил, как во время путешествия по Средней Азии познакомился со случайным попутчиком, между ними установилась дружеская связь. Позже попутчик сошел на своей станции и растворился в темноте. Эта встреча была описана в «Трепанации черепа». В стихотворении же Гандлевский надбавил градуса и придумал, что новый знакомый, уходя, украл у него френч. Такого, на самом деле, не было, и поэт попросил прощения у этого человека прямо у нас на вечере.

Рома: Томас Венцлова вспомнил, как Ахматова рассказывала ему, что, провожая на фронт Гумилева, она заходила помолиться в церковь в Вильнюсе. Свидетельств этому никаких нет, но Венцлова упомянул об этом в стихотворении, которое посвящено Гумилеву.

— Кого позвали первыми и почему?

Рома: Мы тогда еще мало общались с поэтами и хотели начать с кого‑то абсолютно недосягаемого, а потому пригласили Сергея Гандлевского. Надо сказать, сейчас с ним все вполне досягаемо и по любви. Думаю, если бы не он был первым, нам было бы сложнее. Потому что, несмотря на всю недосягаемость, он очень внимательно отнесся к требованиям формата, и первый вечер, который прошел два с половиной года назад, был почти образцовым. Наш оператор-постановщик мало того что читает теперь всего Гандлевского, он никого не любит, как его.

Владимир: Мы решили пойти с козырей, поэтому вторым номером позвали Тимура Кибирова, одного из самых…

Рома: Возлюбленных наших поэто-человеков. У Тимура Кибирова есть эпохальное произведение. Когда сменяемость власти восстановится и мы займем посты министров культуры и образования…

Владимир: В нашем доме престарелых.

(Оба смеются.)

Рома: В школах будут специальные поэтические учебники по внеклассному чтению. И начинаться они будут не с Пушкина и даже не с Тургенева, а с поэмы «Лесная школа» Тимура Юрьевича Кибирова. Все иностранцы должны учить русский язык по этой поэме и Владимиру Высоцкому. Оказалось, что нет ни видео, ни аудио того, как Кибиров читает «Школу», потому что это долго — 15 минут. Я взмолился — мы никогда не навязываем поэту, что выбирать для вечера, — и он прочел ее. Считаю, что мою жизнь можно закончить прямо сейчас, просто написав, что мы это сняли.

— А что с последующими поэтами? У вас есть критерии отбора участников?

Рома: Нам пишут разные поэты с доказательствами того, что он достойны стать героями вечеров. Но у нас очень простой принцип — приглашаем тех, чьи стихи любим, вне зависимости от широты имени. Сейчас, в июне и июле, выбираем москвичей, потому что чемпионат мира не позволяет никого привезти.

Владимир: В поэтической среде иерархия сформировалась еще толстожурнальной номенклатурой, а может, даже послесоветской. В результате люди, которые тогда в нее не встроились, по большей части не очень известны. При этом они могут быть того же уровня, что и признанные поэты. Мы с удовольствием их находим и приглашаем к себе. Помимо принципа «зовем тех, кто нравится», мы пользуемся еще двумя категориями. Стараемся приглашать тех, кто постарше. И тех, кто живет далеко. Потому что люди не молодеют, и пока есть возможность привезти, надо везти. Так, мы уже никогда не позовем Наума Коржавина, признанного современного классика. Он 1925 года рождения, живет в Америке и уже не летает. Понятно, что среди нынешних 30-летних есть крутые имена, но с ними мы еще успеем что‑нибудь сделать. Есть несколько поэтов, которых не стало, когда мы уже делали «От Автора», и мы по ним бесконечно тоскуем. Например, Анри Волохонский.

Рома: Одно из самых страшных упущений — Владимир Эрль, крупнейший живущий поэт из Петербурга. К сожалению, в силу возраста он не покидает город, и у нас нет возможности его снять. Точно так же мы не можем пригласить Виктора Соснору. А совсем недавно, 19 февраля, не стало Виктора Ширали.

Владимир: Еще была история. В Петербурге жил прекрасный художник-примитивист и поэт Владлен Гаврильчик, 1929 года рождения. Я про него всегда знал, но почему‑то не вспомнил, когда мы начали работу над проектом. И тут моя девушка поехала в Петербург и оказалась в музее «Эрарта», где увидела его картину. Она прислала мне фото, и я сразу подумал: «Точно, Гаврильчик!» Я нашел его дочку, рассказал о нашем проекте и о том, что мы хотим пригласить ее папу. Она ответила, что он в больнице, но, как только выпишется, она с ним это обсудит, и мы все устроим. Но он из нее не вышел.

— Легко ли поэты соглашаются на участие? И как вам удается соблюдать тайминг? Мне кажется, среди поэтов много тех, кто способен говорить о себе очень долго.

Владимир: Это они в диалогах способны много говорить о себе, а как надо выйти на сцену и прокомментировать написанное, сразу начинается: «Ой, да я вообще не люблю что‑то объяснять, стихи говорят сами за себя» — все эти басни. То, что я сейчас скажу, похоже на жалобы, как мы устали работать, но, правда, больше всего усилий уходит на то, чтобы убедить поэтов прокомментировать их стихотворения. Донести, что можно это делать и что это не будет выглядеть как «Я написал роман, а сейчас объясню, о чем он».

Рома: Есть поэты — не знаю, как мягко сформулировать, — которые слишком много ломаются. Некоторых мы уговариваем уже третий год к нам прийти и не слышим никаких извиняющихся или оправдывающихся интонаций от них. Мы очень хотим записать Ольгу Седакову, Марию Степанову, Олега Чухонцева, но пока ничего не удается. Мне казалось, поэты будут благодарны нам за то, что мы делаем. В половине случаев так не происходит, хотя наш проект требует огромного количества усилий: в течение месяца мы готовимся каждый вечер, а потом еще месяц уходит на монтаж. Я терпеливо к этому отношусь, стараясь найти благодарность в новых стихах, которые открыл для себя, в миссии.

Владимир: Я понял, что из этого интервью возникнет ощущение, что мы берем нежные поэтические души, снимаем их, а потом полощем самыми грязными словами. На самом деле мы благодарны абсолютно всем без исключения 26 поэтам, которые выступили у нас.

Рома: И все это происходит только по любви.

Владимир: Мы бухтим сейчас так же, как они бухтят, когда мы с ними договариваемся. Это рабочий процесс, который за редким исключением приводит к оптимальному результату. Сразу же после выступления мы заходим в гримерку и жмем друг другу руки.

Рома: С некоторыми из поэтов мы подружились — это самое большое достижение работы нашего проекта. Наш человеческий капитал. Самую большую дружбу мы получили от Владимира Гандельсмана — последние десять лет я даже не думал, что с ним можно разговаривать! Помню, первый автограф Гандельсмана мне привез из Петербурга мой друг Кирилл.

Владимир: Мы, естественно, трепетали, когда он летел сюда из Нью-Йорка. А он приехал и сразу с бутылкой: «Это вам, пойдемте!» Мы в тот же вечер отправились есть хинкали и пить то, что он привез. Выпивали почти все дни, что он был в Москве. Этим сложно хвастаться, но мы до сих пор поддерживаем отношения.

Рома: Мы полюбили Владимира Ханана, к которому я уже несколько раз успел слетать в Иерусалим. Открыли и крепко-накрепко полюбили Валерия Черешню. Нашли подход к такому суровому, сложному и выдающемуся поэту, как Алексей Цветков.

Владимир: И подружились с особой когортой — питерские поэты: Михаил Яснов, Александр Кушнер, Сергей Стратановский.

Рома: Открыли для себя крупнейшего поэта, которого раньше не знали достаточно хорошо, — Александра Танкова. Его «Песенка о старом людоеде» нас просто сшибла!

— Вы упоминали, что сейчас из‑за чемпионата поэтов дорого везти. Как вы финансируете проект?

Рома: Когда мы были в Музее истории ГУЛАГа, нам выделяли крохотную сумму на проведение мероприятия. Остальное мы докладывали из своих денег. Позже нас начал поддерживать фонд Blavatnik Family Foundation. Большую спонсорскую помощь нам выделил господин, который пожелал остаться неизвестным. Но большая часть — это наши текущие, жизненные расходы. Мы даже толком их не учитываем. Поиск денег на этот и другие проекты остается нашей ежедневной рутиной.

Владимир: Для этого несколько месяцев назад мы зарегистрировали свой фонд поддержки и сохранения культуры. Назвали его «Улисс» по понятным причинам. Мы подумали, с одной стороны, такой формат будет удобен для тех, кто хочет поделиться своими средствами. С другой — позволит нам проводить некоммерческие мероприятия, например, как «От Автора». Также у Ромы есть несколько проектов, которые связаны с комиксами по стихам русских поэтов.

— При этом у вас остается бесплатный вход на мероприятие.

Оба: Принципиально.

— И вы еще буфет бесплатный организуете.

Рома: Смотрите, позиция очень проста — нельзя платить за стихи.

Владимир: Да нет, можно.

Рома: Нельзя. Стихи и так не больно хотят слушать. Как мы уже говорили раньше, наша цель — сделать мероприятие образцовым, в том числе по своей организационной функции. Я учился в Лондоне и насмотрелся на огромное количество мероприятий, которые хорошо организованы. Англо-саксонский менеджмент — отдельная тема. Все сводится к тому, чтобы заботиться о людях, которые к тебе приходят. Нам не очень радостно тратиться на бесплатный буфет, но у Нового пространства Театра наций нет возможности организовать собственный. Я представляю, как человек мчится к нам с работы, еле-еле успевая к восьми часам. Минимум, что он хочет, — выпить воды или сока и съесть яблоко или шоколадку, просто чтобы на час забыть о голоде. Более того, ему бы хотелось иметь прослойку между улицей, машинами, метро, людской агрессией и стихами.

У нас всегда чисто: мы дважды после расстановки оборудования убираем зал. Были случаи, когда у уборщиц было нерабочее время, и Вове приходилось пылесосить, а мне — мыть пол. У нас на каждом стуле, которые специально протерты к моменту рассадки, лежит маленькая листовка на случай, если человек захочет взять автограф, или просто на память. Мы всегда думаем о том, чтобы съемочная группа не перекрывала вид на сцену. Нам совсем необязательно, чтобы звук был в зале, но мы заставляем нашего звукорежиссера организовывать звук в зале, хотя нам это неудобно. Ну и так далее. Это просто соответствие человеческому достоинству.

Владимир: Я не хочу, чтобы это звучало как: «Мы всегда думаем о вас». Просто мы же и сами туда приходим. Тоже хотим съесть яблочко и сидеть на чистых стульях.

Рома: Нам бы всем хотелось иметь такую красавицу-буфетчицу, но из нас двоих она есть только у тебя.

(Смеются.)

Рома: У нас потрясающей красоты буфетчица орудует. Я знаю, что часть аудитории, которой наплевать на стихи, приходит только ради нее.

— Мне нравится, как через все интервью проходит тема красивых женщин.

Рома: Недавно я был на поэтических чтениях, посвященных Иосифу Бродскому. Там не было ни одной красивой барышни. Я убежден, что виновник торжества был бы этим глубоко оскорблен.

Владимир: Уж этот-то точно! Вообще мне кажется это логичным — девочки любят, когда им читают стихи.

Рома: Понимаете, это как спеть Курта Кобейна девушке. Ты сам становишься на время таким крутым. Ну и потом, куда пригласить барышню? В кино? Она будет любить Альмодовора, а не тебя. А тут ты реально заходишь с козыря, говоришь: «Пойдем на поэтический вечер». Она: «В смысле, какой поэтический вечер? Я не знаю этого поэта». Ты приводишь ее, а тут мы такие: я в бабочке, Вова в галстуке, наша свита, Новое пространство Театра наций, буфет с буфетчицей. И реально у ребят, которые привели своих барышень к нам, резко возрастают шансы прямо в тот же вечер все сделать.

Владимир: Рома!

Рома: Ну правда. Смотрите, стихи, они в основном о любви. После чтения вы идете пить винишко, ты гуглишь стихи, читаешь их и превращаешься в Курта Кобейна. Серьезно, Кристин, это просто тактика, которую не все прочухали.

Бродский потому там, где он есть, — король королей, — потому что он очень-очень секси. И Сергей Маркович Гандлевский в наш первый вечер снес всех девушек в зале, потому что это секси. А никто не понимает. Конечно, когда все сидят в «Жан-Жаке» и что‑то мямлят, это вообще не секси становится.

Владимир: Или мое любимое, когда все происходит в зале какого‑нибудь замечательного, заслуженного вуза ордена Ленина, Сталина, Берии. Стихи читают тихо так, занудно. Не переношу это просто. Сколько раз стихи служили на благо новых союзов, а тут такое!

Рома: Стихи — это высшая форма существования русского языка. Чувствуете, если бы вы не были замужем, мы бы сейчас почти завоевали вас всеми этими приспособлениями?

— Это уж точно.