— С момента публикации «Зулейхи» прошло два с половиной года, книга прочитана, переиздана, расхвалена, обругана, переведена. Вы теперь чувствуете себя настоящим писателем?
— Честно говоря, нет. Для меня настоящий писатель — это человек с большим количеством опубликованных книг, а я себя чувствую начинающим автором.
— А что должно произойти — у вас выйдет пять книг и вы сможете называть себя писателем?
— Мне сложно фантазировать на эту тему, но пока на литературном поле я себя ощущаю новым человеком. А что случится через пять или десять лет, я не знаю.
— А у вас не возникает сейчас желания вернуться к книге и что-нибудь в ней изменить?
— Такое желание возникло, когда книга только появилась. Я стала рефлексировать о написанном, уже имея перед глазами напечатанный текст, и тогда действительно были мысли о том, что можно что-то изменить, дополнить, может быть, сократить. Но эти мысли очень быстро исчезли, потому что я начала работать над другими историями. Наверное, у многих это так: когда ты погружаешься в новую историю, то должен уйти в нее целиком и полностью, с головой. Эта новая история и есть спасение от того, чтобы вечно жить со старой — бывает, что старая никак не отпускает.
Я потому и отказалась сама писать сценарий для восьмисерийного фильма по роману «Зулейха», что не хотела, не могла уже дольше существовать с этой историей — она была для меня закончена, я хотела поставить точку наконец-то. Хотя это получилось далеко не сразу. Могу признаться, что потратила много времени на то, чтобы преодолеть в себе, что было наработано во время написания первой книги, и выйти из поля первого романа. Практически все тексты, которые я писала в 2015–2016 годах, были не то чтобы перепевами «Зулейхи», но это было очень похоже. Можно сказать, что «Зулейха» явственно просвечивала сквозь них — а мне не хотелось делать «Зулейху 2.0», не хотелось, чтобы новая книга напоминала первую. И я себе ставила такую творческую задачу: сделать другой текст, другую историю — с другими героями, по-другому написанную; создать иной мир и придумать для него какие-то иные правила. Это было очень сложно — выйти из поля первого романа, преодолеть его притяжение.
— А расскажите в двух словах о вашем втором романе?
— Роман о мифологичности нашего сознания, о его архетипичности. О культурной предопределенности сознания: о том, что мы смотрим на мир через призму культуры, в которой вырастаем. Культура формирует нас — и в любых реалиях мы стремимся увидеть знакомые архетипы, знакомые образы. А если говорить предметно, то это и описание жизни Немецкой автономии на Волге в 20–30-е годы прошлого века, и одновременно просто человеческая история — учителя немецкой словесности, шульмейстера по фамилии Бах. Этот сельский учитель наблюдает в родной колонии жестокие события раннего советского времени — продразверстку, Гражданскую войну, борьбу с вредителями и кулаками, образование колхозов, насаждение коммунистической идеологии в глубоко религиозной общине, борьбу с церковью — а узнает в этих событиях сюжеты и героев германских сказок.
Это роман о страстной любви: к женщине и даже больше — к своему ребенку. Хотелось написать такой текст, где история маленького человека (главный герой Бах — классический «маленький человек» русской литературы, хотя и немец по национальности) переплетена с большой историей. Именно большая история вторгается в неприметную и никчемную жизнь Баха, переворачивает ее, постоянно толкает героя — в трагические отношения с женщиной, в вынужденное отцовство, в творчество, наконец. И все это приводит к тому, что маленький человек превращается в настоящего большого героя.
Также хотелось, чтобы в романе прочитывался миф: об отце и детях, их взаимоотношениях. Название романа — «Дети мои». А главные вопросы, на которые герой отвечает все двадцать два года романного действия, — могут ли чужие дети стать своими? бывают ли вообще дети чужими? и может ли стать чужим для государства один из населяющих страну народов? Книга выходит скоро, в мае, в «Редакции Елены Шубиной».
— А за этим есть какая-то ваша личная или семейная история? Вы ведь знаете немецкий?
— По первому диплому я учитель немецкого. Это у нас семейное: пошла по стопам дедушки. То есть я с детства с немецким. Один семестр училась в Германии, выиграв стипендию DAAD (Немецкой службы академических обменов). Поэтому немецкий язык и немецкая культура мне очень близки. В последнее время достаточно часто бываю в Германии — рассказываю там о книге: немецкий перевод «Зулейхи» вышел в феврале прошлого года. С тех пор провела там уже довольно много встреч с читателями — просто потому, что могу общаться на языке, без переводчика, а это всегда интереснее. И для меня не было ничего странного в том, чтобы взять эту мало изученную, в общем-то, тему, можно сказать, затерянную в прошлом тему — немцы Поволжья.
Более того, мне всегда интересно писать сюжеты, которые объединяют разных людей. А Поволжье, особенно в ранние советские годы, было местом, где встретились разные национальности: это были и немцы; там же были и — их называли раньше «киргиз-кайсаки», на самом деле это предки современных казахов, они там жили, эти кочевые племена; там были русские, естественно; там были татары, башкиры — такой многонациональный был регион. А знаете, что их всех объединяло? Любовь к большой реке, на берегах которой они все жили. Волга была для них всех главным архетипом, главной природной сущностью. Когда я, начитывая материал для романа, вдруг увидела эту любовь в текстах, написанных российскими немцами, — в сказках, романах, песнях, — сразу стало легче работать. Эта любовь стала для меня отправной точкой при создании сюжета. Потому что именно об этой объединяющей любви к Волге хотелось написать — с точки зрения советского немца.
— Вы ведь полетите читать диктант во Владивосток — вам должно там понравиться, потому что это место, где столкнулись в разное время русские, украинцы, китайцы, японцы, англичане, американцы.
— Да, мне очень комфортно всегда в многонациональном, многокультурном пространстве. Потому что выросла в Казани — там тоже много национальностей, языков, религий. Место рождения и взросления воспитывает.
— «Зулейха», как известно, начиналась как сценарий. Вторую книгу вы писали так же или уже сразу как роман?
— Не буду скрывать, мне хотелось повторить ход. Тогда это казалось правильным, удобным решением: написать сценарий, а позже развернуть его в текст, тем более что это отлично сработало при создании первой книги. И я написала много сценарного материала про поволжских немцев — но все это совершенно не нравилось и в итоге пошло в корзину. Это, собственно, именно то, о чем я рассказывала, — пришлось долго выламываться из притяжения первого романа.
У меня сохранилось в архиве шесть синопсисов романа «Дети мои» — очень разных, очень длинных, написанных от лица разных героев и даже охватывающих разные временные периоды… Никак не могла понять, с какой же стороны подойти к этой истории. В итоге из всего обширного сценарного материала в романный текст вошло буквально несколько страниц, причем все они уместились в коротенький эпилог. Я поняла, что сценарность именно в этом тексте мешает.
— Вы в обоих романах обращаетесь к истории, причем к определенному периоду — началу сталинского периода. И это, в принципе, характерно для современной отечественной прозы: если взять десяток самых заметных текстов последних лет, семь-восемь из них будут про историю. С чем это связано? Почему современности в литературе меньше, чем истории?
— Не очень люблю обобщать. Лучше расскажу про свой опыт, про мысли о собственных текстах. Мне очень интересен (и был всегда интересен) этот период — ранние советские годы. Тема первого романа была предопределена семейной историей: у меня практически не было выбора: я знала, что хочу писать именно о раскулачивании и кулацкой ссылке. Если уж писать один роман в жизни — а я тогда думала, что напишу один роман, а там посмотрю, — то только о том, о чем сильно хочется, правда? И при создании «Зулейхи» я просто шла вслед желанию. А потом, отрефлексировав, поняла, что это действительно самый волнующий для меня период истории России — время, когда началось все то, что мы пожинаем сейчас, когда завязывались узлы, которые мы не распутали до сих пор. Мы все растем оттуда, из этого времени.
Я еще застала в живых своих бабушек и дедушек — поколение родившихся в 10-е и 20-е годы прошлого века. И для меня время их молодости необычайно притягательно. Может, потому, что рассказывали они о себе нечасто, многое скрывали. Или потому, что они и есть наш временной горизонт прошлого — о прабабках и прадедах знаем мало, и фотографий сохранилось очень мало. До того поколения не дотянуться, не почувствовать его.
Да, пыталась писать о современности — было несколько заходов. Но пока единственная удачная попытка — это коротенький рассказ о мелком спекулянте, приторговывающем антиквариатом и всяким прочим старьем. Рассказ называется «Швайпольт». Все остальные попытки писать о современности провалились. Может быть, нужен другой взгляд на жизнь, другие умения, другое ощущение жизни. Пока мне очень интересно то время, о котором пишу. Сейчас уже есть в голове зачатки сюжета третьей большой истории — и это снова 26 год.
— Каково вам было писать текст для «Тотального диктанта»? Это ведь очень особенная техническая задача.
— Все три текста для диктанта были написаны летом прошлого года. Экспертный совет согласился с идеей, что эти тексты будут посвящены теме поволжских немцев и войдут в роман «Дети мои». Поэтому мне не пришлось ломать себя, выходя из темы, в которую год назад я была погружена очень глубоко и очень долго. В этом смысле было легче. Конечно, чувство ответственности было огромным, оно придавливало, накладывалось на мои страхи по поводу второго романа (который, как известно, пишется гораздо труднее, чем первый, — и это чистая правда).
Но уже после того, как тексты приняли — уже работая с Экспертным советом, доводя тексты до финальной версии, заглянув на кухню «Тотального диктанта» — вот только тогда я поняла, насколько это все серьезно. До этого осознание серьезности было, но несколько абстрактное: просто знала огромную цифру — двести тысяч человек пишут этот текст на всех континентах Земли, — и это, конечно, очень волновало, но не более. А вот теперь я понимаю, насколько это большая и тщательная подготовка. Огромная работа — уже не моя, а Экспертного совета: они кропотливо работали с текстами несколько месяцев — каждое слово взвешивалось, словно на аптекарских весах; для каждого трудного, ошибкоопасного места определялись все возможные варианты написания, все возможные варианты пунктуации… Мне сегодня рассказали о том, что в одном предложении демодиктанта, который писали на конференции «Тотального Диктанта», насчитали девяносто шесть правильных вариантов пунктуации. Я, когда сочиняла этот коротенький текст, даже помыслить о таком не могла!
«Тотальный диктант» — это айсберг. Сверху — один день в середине апреля, праздник для тех, кто пишет. А снизу — огромная работа Экспертного совета, команды организаторов, волонтеров, программистов (если люди пишут диктант онлайн, их проверяет программа, в которую необходимо заложить все возможные правильные варианты написания текста). Только теперь я начинаю осознавать, куда я попала.
— Этот опыт поменял вашу оптику? Когда вы сейчас пишете, вы иначе смотрите на слова и предложения?
— Нет, нет. Автор, мне кажется, не должен думать о таких вещах, он должен писать — как пишется, как чувствуется. А все, что касается знаков препинания, — здесь пусть редактор или корректор подскажут правильный вариант. При создании текста и его редактировании задействованы разные зоны мозга, это невозможно совмещать. Главное — хороший текст.
— Хочется вернуться к сценарной истории. Вы как сценарист, пишущий романы…
— Ну я сценарист только по образованию, у меня нет удачных опытов сценарной работы.
— Тем не менее вы технически понимаете, как пишется сценарий. А когда я читаю отечественную прозу и вижу слабину, чаще всего это связано в первую очередь с неумением строить сюжет, плывущей структурой. Понимание того, как устроен кинотекст, влияет на работу над текстом литературным?
— Да. Учеба в сценарной школе необычайно помогла — именно там я научилась работать со структурой. На занятиях в течение всех четырех семестров мы очень много времени уделяли композиции, это была, пожалуй, самая главная тема. Для меня до сих пор архитектура сюжета — самая сложная, энергозатратная часть. Когда ты уже понимаешь, как история выстроена — какие сюжетные линии куда прочерчены, где они пересекаются, каковы траектории тематических линий, арок героев, как во все это вписан символический пласт, — расписать это в текст уже не очень сложно. Всегда хочется рассказывать историю на нескольких уровнях, не плоско, а объемно. Параллельное ведение всех этих уровней, их увязывание в сюжетную косицу — это для меня самая сложная вещь. Это было сложно в «Зулейхе», и это было также сложно во втором романе. Хотелось, чтобы и второй роман также работал на нескольких пластах — не только как история о поволжских немцах, а вообще как история о Человеке.
