Максим Френкель: Давайте начнем с простого вопроса. Что за художники на вас повлияли?
Питер Опхайм: Их немало, но больше всех я люблю Ван Гога, Да Винчи и особенно его рисунки. Мне нравятся работы Виллема де Кунинга. Но со мной это работает вот как: я смотрю на работы других художников и стараюсь не повторять то, что они уже делали, — потому что они, как мне кажется, довели это до конца.
Максим: Я знаю мало взрослых художников, но молодые художники, которые приходят к нам, часто задаются вот каким вопросом: что такое настоящий художник? Нужно ли здесь образование? И кто такой великий художник, как его определить?
Питер: Я думаю, что очень важно оказаться в правильном месте и в правильное время. Любой ответ на вопрос, кого ты считаешь великим художником, будет очень личным: вот ты же учишься истории искусств и тоже составляешь свое мнение о каждом художнике. Иногда ты даже можешь не очень волноваться о том, что остальные о нем думают, если он тебе не очень-то нравится. Знаете, частенько бывал в Нью-Йорке и могу сказать вот что: при жизни ни Жан-Мишеля Баскию, ни Уорхола не очень уважали. Ты удивлен? Правда, я не знал этого.
Ладно, а ты мне скажи, ты-то думаешь, кто из художников самый великий?
Максим: Рафаэль и Микеланджело. Еще мне нравится Клод Моне — у него очень яркие краски. И техника у него отличная.
Питер: А из тех, что жили в последние сто лет? Ничего страшного, если никто.
Максим: Матисс. Это прозвучит наивно, но мне кажется, что его работы очень глубокие. Я могу смотреть на них часами — и как будто вижу намного больше, чем на них изображено. И работы старых мастеров мне кажутся намного глубже, чем современные, — той же Луизы Буржуа.
Питер: Но искусство же должно двигаться дальше, верно? Современные художники не могут просто повторять работы старых мастеров. Вот ты пришел сегодня посмотреть мою выставку — как тебе мои работы? Если не очень нравятся, ничего страшного.
Максим: Нет-нет, что вы, они отличные.
Питер: Мне теперь стало интересно: очевидно, Матисс, Моне и Рафаэль есть в Пушкинском музее, где ты учишься. А вот какие работы художников за последние сто лет можно увидеть в Москве?
Марина Анциперова: Я думаю, в этом есть серьезная проблема наших музеев: в Москве нет ни одного музея с убедительной постоянной коллекцией современного западного искусства. Увидеть Рихтера, Бэкона и Луизу Буржуа можно только на привозных выставках
Питер: Но тогда мне интересно, о чем вы думаете, когда видите современное искусство. Чтобы его понимать, нужно знать о нем. А если вынуть его из контекста — то что же остается? Моя работа связана с тем, чтобы ходить по музеям, и меня всегда интересовало, зачем другие люди ходят в эти музеи?
Марина: Я бы сказала, что для развлечения: на выставке Мураками, например, было сделано столько селфи! Но так же происходит во всем мире, разве нет? Как раз про Мураками
, кстати, хотела вас спросить — как вы к нему относитесь? И нельзя ли вас с ним сравнить — в том смысле, что вы делаете немного то же самое?
Питер: Мне нравятся его работы — он собрал японскую культуру в очень рафинированную упаковку. Это интересно, но мне кажется не слишком глубоким. Я тоже играю с этим — и, кстати, то же справедливо и для Джеффа Кунса
. У меня есть претензия к тому, что он ничего нового не создает. Просто берет образы американской культуры и делает из них коллаж — а я, если честно, коллажи не очень люблю. Но если бы не было Кунса и Мураками, у меня не хватило бы смелости делать то, что я делаю: мне хотелось бы думать, что они в некотором роде мои предшественники.
Марина: Известный факт вашей биографии состоит в том, что до 2011 года вы занимались абстракцией, и сейчас, когда видишь ваши работы, кажется, это заметно только, когда смотришь на них непосредственно: в какой-то момент можешь поймать себя на ощущении, что они тоже абстрактны. Где для вас проходит граница между абстракцией и фигуративностью в картинах?
Питер: У меня есть друзья-художники, которые с вами согласны, — смотрят на мои картины и говорят: да это же абстрактные работы! Я тоже так иногда думаю о них. Если взять маленький фрагмент моих картин, то он покажется достаточно абстрактным.
Мне абстракция кажется слишком неопределенной и недостаточной. Я хотел более прямо разговаривать с людьми. И вот два года я пытался перейти от абстракции к чему-то более предметному, это было не так-то просто, не думайте: я никогда и представить себе не мог, что буду рисовать что-то подобное. Кроме того, я хотел рисовать реальный мир, хотел рисовать с натуры — все модели для своих картин создаю из пластилина я сам.
Марина: Это тоже, вообще-то, интересно. Весь XX век искусство отдалялось от реального мира и больше занималось самим человеком, какими-то вопросами, которые раньше были в компетенции философии и психологии. Вроде того как человек видит окружающий мир и как его язык влияет на то, как он этот мир видит. Получается, вам хотелось вернуться к искусству в старом смысле этого слова, которое больше занимается вот этим чувственным миром вокруг нас?
Питер: Я могу ответить вот как: последние сто лет абстракции после Малевича очень интересны, но я думаю, что художники за это время успели исчерпать этот вопрос. Теперь нам нужно двигаться в другую сторону. Несколько тысяч лет до этого человечество создавало картины, которые бы напоминали что-то, — но на это всегда был заказ религии или клиента. И мне нравится думать, что я делаю то же самое, но уже по собственному выбору. И я сам создаю модель для себя самого, чтобы потом ее рисовать, — странно, что никто не додумался до этого до меня.
Максим: Интересно, что многие скульпторы сначала рисовали, перед тем как лепить. А вы, наоборот, сначала лепите, а потом рисуете. Вам тяжелее лепить или рисовать? Что у вас занимает больше времени?
Питер: С пластилином, если я все делаю правильно, все происходит очень быстро. А с картинами вообще может случиться что-то странное. Если вы меня попросите слепить зайца, то я смогу легко это сделать. Но если вы меня попросите его нарисовать… Может получиться что-то совсем другое. Я даже не знаю, с чего будет правильно начинать.
Марина: А расскажите нам, пожалуйста, как проходит ваш обычный день? Вот что вы любите есть на завтрак?
Питер: У меня есть двое сыновей — один из них учится в арт-школе, второй — физик. У последнего день начинается в 5.45 утра, следом за ним просыпаемся и мы. Я стараюсь работать весь день — иногда много времени съедают всякие скучные вещи вроде логистики картин, но я стараюсь много рисовать каждый день, иногда — до поздней ночи. А на идеальный завтрак я бы съел киноа, кейл и три жареных яйца. И, возможно, немного жареной тыквы.
Максим: Вам не снятся герои ваших картин по ночам?
Питер: Нет совсем. А тебе они кажутся страшненькими? Я старался сделать их такими, чтобы каждый мог решить, какие они на самом деле — милые или скорее гротескные. А вообще мне кажется, что эти работы были подобраны очень мило, и я вижу здесь, кстати, русский вкус. Эти картины сложные, глубокие, но, может быть, чуть-чуть мрачноватые. Хотя русским они почему-то кажутся веселыми. Но я точно их такими не вижу.
Марина: А вы вообще счастливый человек? Картины у вас жизнерадостные, а вы кажетесь очень серьезным.
Питер: Мне кажется, что когда люди смотрят на мои картины, они думают, что я куда забавнее. И точно не готовы к моему серьезному лицу. Не знаю, что на самом деле отражает картина: тот мир, который внутри меня, или тот мир, в котором я хотел бы оказаться? А какого вы ответа вообще ждали? Вот ты, Максим, ты счастливый?
Максим: Не знаю. Я еще ребенок, как я могу ответить на этот вопрос. Вы вообще надолго в России?
Питер: Я уезжаю завтра, так жаль. Я проснулся и подумал, что хорошо бы остаться тут на пару месяцев, мне очень нравится, что вы все тут такие серьезные. Что кругом холодно и снежно. Я бы хотел тут поработать пару месяцев: может, мне устроить как-нибудь резиденцию в Сибири?
Проект Клуба юных искусствоведов Пушкинского музея «Я покажу тебе музей» пройдет 11 марта. Это день, когда музеем фактически управляют старшеклассники — и проводят по нему 40 экскурсий в костюмах Сократа, Марины Цветаевой и других героев.