— В прошлом году в России переиздали книгу о Мэнсоне «Helter Skelter»
Документальный роман американского юриста Винсента Буглиози, представлявшего обвинение в процессе Чарлза Мэнсона, вышел роман «Девочки», вдохновленный историей его коммуны, Тарантино снимает фильм о Мэнсоне — откуда вообще, по-вашему, такой всплеск интереса к этой фигуре и его истории?
— Я тоже долго думал об этом. Как будто бессознательные мысли вертятся, на разных концах планеты люди почему-то так или иначе говорят про Мэнсона. Он еще и умер недавно. То есть как будто суждено было, чтобы в этом году мы поговорили про него. Я не знаю, у меня нет объяснения, почему все вдруг стали этим заниматься, только такое метафизическое объяснение: Мэнсон все-таки очень сильная личность, так или иначе. Он очень много плохого сделал, но в нем заложена большая сила. И поэтому, может быть, это он сам как-то саккумулировал вокруг своей персоны столько всего. Он так или иначе притягивал к себе эти творческие умы. Может быть, он чувствовал, что он умрет скоро? Не знаю.
— Он почувствовал — и остальные почувствовали?
— Ну, выходит, что так. Знаете, про него в 1969 году много говорили, потом произошел спад, а сейчас быстро перед смертью нужно было еще поговорить, пошуметь — и бах, он ушел из этой жизни. Как будто это тоже какой-то спланированный спектакль. Я не знаю, это красивая история, но, наверное, все менее поэтично, чем я говорю. Просто так совпало.
— Спектакль ведь был представлен еще летом, до смерти, до выхода книг, — а теперь появился ландшафт, в который этот спектакль так или иначе встроен — помимо вашей воли. Есть у вас какое-то понимание того, как он в этом ландшафте расположен?
Мы с СеменомСемен СтупинРежиссер спектакля «Сонм» хотели не сделать историю конкретно про Чарлза Мэнсона, а рассмотреть более широкую ситуацию, вопрос добра и зла, вопрос выбора — как человек совершает неправильный выбор и в кого он превращается. И на примере судьбы Чарлза Мэнсона, одной из самых радикальных судеб, которая может быть у человека на Земле, — вот на его примере мы рассматривали вопрос, который выше, чем судьба одного конкретного человека. Мне хотелось бы, чтобы это была история про все. Не конкретно про Чарлза Мэнсона. Может быть, за этой историей станет любой слабый или сильный человек или вообще любой человек, который придет смотреть спектакль и про себя подумает в первую очередь.
— Вы использовали при подготовке спектакля только книгу «История Чарлза Мэнсона, рассказанная им самим» или другие источники?
— Мы, естественно, обращались к книге «Helter Skelter»… Там просто интересная такая ситуация: «Истории Чарлза Мэнсона» и «Helter Skelter» — это два противоположных взгляда на персону Мэнсона. Естественно, в своей книге, которая стала основой спектакля, Мэнсон по всем статьям себя оправдывает и вообще говорит, что он самый замечательный человек на этой планете, а в книге «Helter Skelter» он дьявол во плоти. Мы изучали два этих источника, чтобы вынести что-то свое. И разумеется, всевозможные документы, статьи, касающиеся суда над Мэнсоном, его фермы Спан, на которой он присутствовал со своими людьми, мы изучали документальные фильмы про него и про «Семью», интервью с членами «Семьи» — провели научную работу.
— Вы говорите о «Сонме» едва ли не как о духовной практике. А вам не страшно забираться в такие глубины?
— Страшно, конечно страшно, очень страшно. Просто тут такая штука: я очень давно хотел про это сказать. Это еще в институте началось, когда я учился, у меня все время была тяга к отрицательным ролям. Если были самостоятельные отрывки, я все время выбирал каких-нибудь мерзавцев и гадов. И мне почему-то было очень интересно изучение этих отрицательных персон. А потом я подумал, что если я этого не сделаю, то не успокоюсь, буду их изучать и изучать всех этих гадов и мерзавцев — и я решил себя окунуть в самую опасную среду.
Притом я сознательно хотел поставить спектакль про какого-то реального человека. Что бы плохого ни сделал литературный персонаж, это все-таки вымысел автора; можно сослаться на то, что этого не было. А Чарлз Мэнсон был, это никакая не придумка, это реальный человек, который говорил вот такие вещи и делал вот такие дела. И мне кажется, это самая бездна этой тьмы, в которую… Ну просто по-другому я бы не успокоился, если честно. Мне бы не пришло успокоение, я бы поставил какой-нибудь спектакль про литературного персонажа и все равно бы думал: блин, еще хотелось бы. А так я вроде бы окунулся в это, и мне спокойно.
Но, если честно, страшновато играть это все. Потому что ты ведь не один раз сделал спектакль и пошел дальше. Мне его приходится играть. У меня уже нервозность из-за того, что опять приходится возвращаться к этому тексту, опять смотреть эти видео. Некомфортно.
— За полгода со дня премьеры спектакля меняется ли что-то внутри спектакля? Влияет ли на постановку внешняя жизнь — та же смерть прототипа?
— Что касается процессов снаружи — они, несомненно, отражаются на спектакле. Мне БрусникинДмитрий БрусникинСоветский и российский режиссер, сценарист, театральный педагог говорил, что когда важная вещь написана или сказана, то, как правило, время ее догоняет. То есть это не ты бежишь за временем и думаешь, как бы эту историю актуализировать, а, наоборот, само время, все внешние процессы, будь то смерть Мэнсона или выборы президента Российской Федерации в марте, — все это отражается на работе. И мне очень приятно, что время нас начало догонять. Мы-то спектакль сделали еще до хайпа вокруг Мэнсона, и так получилось, что мы напророчили шумиху вокруг этой персоны. И сейчас эта шумиха, несомненно, играет нам на руку. Очень приятно, что Квентин Тарантино думал про это все, когда мы работали над спектаклем, он работал над своим сценарием. Это все какие-то параллельные мысли, которые так или иначе друг друга догоняют. И естественно, все это отражается на спектакле.
Мне всегда очень грустно, когда заканчивается спектакль. Это необъяснимая какая-то грусть — не из-за того, что я плохо что-то делаю, а из-за того, что это не очень веселая история. А сейчас мне, наверное, будет невыносим грустно, учитывая то, что Мэнсон умер. Не то чтобы я грущу по поводу его смерти, но из-за этого спектакль уже становится трагедией. Он не был поставлен так, но время и внешние события его так обернули, что спектакль стал трагедией.
Мэнсон умер, его убийства стали историей, и получается, что все слова, которые я говорю, автоматически возносятся в ранг документа. И это накладывает на меня как на артиста еще большую ответственность, чем раньше. Потому что человека этого уже нет в живых, он ничего не может исправить, ничего не может досказать, и я после его смерти констатирую факты. Время на меня наложило ответственность, и в январе эти слова я уже буду произносить по-другому.