«Бред куриной души назывался трагедией в двух действиях». Так начиналась одна из рецензий на первый спектакль театра футуристов — трагедию Владимира Маяковского «Владимир Маяковский» с Маяковским же в главной роли. «Какие-то святочные хари выносили кренделя, пряники и огромную рыбу в человеческий рост. Поэт представлял женские губы, истрепанные поцелуями, и бросал их об пол. Выдвинули и повалили безвкусное чучело карнавальной бабы. Словом, проделали все, что дает полное право на заключение человека в смирительную рубашку». Сегодня от этой постановки-манифеста 1913 года наравне с оперой «Победа над солнцем» ведется отсчет мировой истории перформанса и театрального авангарда. В «Гоголь-центре» этот по-прежнему экзотический текст поставил Филипп Григорьян, замыкая пятисерийный проект «Звезда» про важнейших российских поэтов ХХ века.
Раз от разу Григорьян поднимает уровень сложности своих ребусов. Его «Тартюф» в «Электротеатре Станиславский» — не просто антиклериканский памфлет, но сага о династии Романовых, где градус безумия растет от акта к акту вместе со сменой исторических эпох. В психоаналитическом байопике про Берджесса «Заводной апельсин» в Театре наций с оживающими садовыми гномами, киберрыцарями, гугл-переводчиком и кровищей черт ногу сломит. И если бы не расставляющая точки над «и» аннотация, могло бы показаться, что режиссер просто-напросто сошел с ума. В своей первой работе в «Гоголь-центре» Григорьян повышает ставки. Вы не поймете ничего, и вам это понравится.
Формально спектакль, идущий на основной сцене полтора часа без антракта, состоит из трех частей. В первой идет строительство среди ставших символом собянинской Москвы ограждений в бело-зеленую полоску. Шумят отбойные молотки, гастарбайтеры заваривают доширак, архитектор (Максим Виторган) о чем-то спорит с прорабом. Маленький мальчик в костюме Кенни — сын архитектора — проваливается куда-то вниз; с этого начинается, собственно, трагедия. Вторая часть — оживший архитектурный макет площади Маяковского, той самой, которая с качелями. Праздные горожане, силуэты которых архитекторы обычно помещают внутрь своих идеалистических 3D-макетов, здесь пускаются в угловатый танец, сочиненный хореографом Анной Абалихиной; а глаза главного героя — того самого архитектора — крупным планом наблюдают за происходящим с растянутого экрана в верхней части сцены.
Последняя и основная часть — разухабистое воплощение текста футуристической трагедии «Владимир Маяковский» в духе самых памятных эпизодов из «Страха и ненависти в Лас-Вегасе». Заглавный герой оказывается в окружении выдуманных им же фриков и мутантов, характеристики которых буквально обозначены Маяковским в списке действующих лиц: громадная женщина, человек без головы, старик с черными сухими кошками и так далее (феерические костюмы Гали Солодовниковой еще долго будут вам сниться). К ним в компанию режиссер добавил беременную зомби, синюшного толстяка и окровавленного Буратино с логотипом «Макдоналдса» на желтой футболке. Место действия — очередь в клинике; финал — трагический.
Горизонт интерпретаций происходящего на сцене, как и полагается значительному объекту современного искусства, — широк почти безгранично. На первом плане можно разглядеть чуть ли не буквально критику проекта «Моя улица». Условный архитектор, разработавший проект благоустройства площади Маяковского, попросту не подумал о людях и получил возмездие; не подумал о семантике места с именем поэта и получил муки совести вместе с отповедью духа поэта (в инфернальном исполнении Никиты Кукушкина). Эстетически еще проще: режиссер добросовестно разбирает забористый футуристический текст «по Станиславскому», примеряет к культурному коду современности и смотрит, что из этого выйдет. Так, например, появляется джингл из «Ну, погоди!», отправляющий героя в преисподнюю собственного подсознания, где ловко сцепляется сразу и с нашей привычкой воспринимать алогичное как детское, и с обилием уменьшительных суффиксов у Маяковского, и с общей квазиностальгией по всему доброму советскому в сегодняшней официальной культуре.
За злободневным планом вырисовывается и нечто более фундаментальное и вековечное — неминуемый крах утопии. Здесь идеи футуризма (полное переустройство мира) оказываются подходящей рифмой к философии современного градостроительства. «Я, быть может, последний поэт», — отчаянно произносит со сцены герой Максима Виторгана, прогрессивный архитектор, видимо, «Стрелки». И весь его психоделический трип может означать не просто помутнение сознания после бессонной ночи у больничной палаты с умирающим сыном, но и столкновение художника, создающего лучший из миров, с действительностью — лоб в лоб по встречной. Поэзия, перепаханная прозой, — буквально и образно.
«Маяковский. Трагедия» — уже третий большой спектакль «Гоголь-центра», выпущенный без худрука. Кирилл Серебренников находится под домашним арестом. Премьера прошла в унисон с очередным судом; оба события одинаково беспрецедентны и в равной степени находятся в конфликте со здравым смыслом. Разница между этими двумя спектаклями только в том, что один достоин долгой репертуарной жизни, а другой следует немедленно прекратить, а исполнителей закидывать тухлыми селедками, коих небеспочвенно опасались футуристы на премьере 1913 года.