— Расскажите о своей книге — она документальная или художественная?
— Это документальная книга о революционных и контрреволюционных вещах. О роли этих вещей в переходный период от 1917 до 1927 года, когда вещи, характерные для старого режима, все еще существовали, но уже исчезали и вводились в обиход новые вещи, характерные для нового строя.
— А почему именно этот временной период — до 1927 года?
— Во-первых, потому что это десять лет после русской революции. Во-вторых, потому что уже в 1929 году будет фактически новая революция — с коллективизацией, раскулачиванием, индустриализацией. Фактически в 1928 году уже можно сказать, что Сталин у власти, Троцкий не у дел и начинается новый период. Переходный период закончился в 1928 году.
— Ваша бабушка родом из России. Вы пользовались ее воспоминаниями, когда работали над книгой?
— Да, я вообще пользовалась мемуарами современников, дневниками, российской и французской прессой того времени и еще, конечно, рассказами бабушки, ее подруг и друзей. И еще я пользовалась художественной литературой 1920-х годов. И когда совпадали все источники, то я знала, что какая-то вещь действительно играла тогда большую роль.
— Какие художественные источники вы использовали?
— Евгений Замятин, Борис Пильняк, еще Александр Тарасов-Родионов, еще Пантелеймон Романов. Это несколько примеров, конечно, в конце книги есть библиография, она более подробна… И еще я многое взяла из «Красного колеса» Солженицына. Хотя оно было написано позже, но тут есть очень много исторического материала, очень много отрывков из газет того времени, отрывков из мемуаров современников событий.
— Вы переводили для французских читателей Сорокина, Мамлеева, Гоголя, и говорили, что вас привлекает в литературе гротеск. Революционная ситуация тоже вписывается в эту линию гротеска?
— Конечно! Потому что не только в литературе, но даже в том, о чем писали газеты, есть гротескные сцены. Вот в одной газете, если я хорошо помню, я нашла такую фразу, услышанную на улице журналистом. Один солдат — пьяный, наверное, хотя об этом не написано, — говорил: «Мы будем бомбить немцев оплеухами семечек». Вы понимаете, это момент, когда уже нет патронов, нет оружия, дезорганизация полная в царской армии — но еще говорят вот такие фразы. Для меня это форма гротеска, форма абсурда.
— Есть ощущение, что на Западе отмечанию и продумыванию столетия 1917 года уделяется больше внимания, чем в России, выходит больше книг. Так ли это?
— Очень много книг, это правда. Во Франции, по крайней мере. Я думаю, что, во-первых, легче писать на расстоянии об этих событиях. Во-вторых, знаете, все еще идут довольно живые агрессивные споры об этих событиях. Несмотря на то что прошло сто лет, есть еще сторонники и противники большевиков. Есть люди, которые во Франции считают: ладно, утопия провалилась в России из-за Сталина, но сама по себе утопия годится, и можно ее осуществить, только иначе, в другой форме, чем это было осуществлено в России. И конечно, есть люди, которые совершенно против.
Поэтому я выбрала такую тему, вещи, потому что вещи — это более объективно. Ты просто видишь, например, что чекисты стали действовать очень быстро, очень рано. При чем тут вещи? Когда у простых людей ничего не было, не было даже одежды, у чекистов были эти кожаные куртки. Мне кажется, так более объективно рисуется картина, которая показывает, как все это было. И куда это приводило.
— Вы переводили на французский язык «Мертвые души», которые до того уже были переведены, и не раз. В России к самой идее переперевода очень часто относятся скептически, если не агрессивно. Расскажите, зачем вообще нужны новые переводы?
— Мне кажется, что агрессивность, которая заметна в России по этому вопросу, существует оттого, что у нас уже давно относятся к переводу как к священному творчеству. А во Франции — нет; во Франции знают, что переводы быстро стареют и что в идеале надо было бы их через 30 лет делать заново. Почему я решила попробовать сделать новый перевод Гоголя, когда их уже было шесть? Потому что я заметила, что французы, которые не читают по-русски, никогда не смеялись, читая «Мертвые души». С другой стороны, читая Гоголя по-русски, в оригинале, ты смеешься на каждом шагу. Вот почему я решила попробовать сделать новый перевод, читая который люди будут смеяться. И смеются!
— Над чем вы сейчас работаете? Я знаю, что вы переводили Шмелева…
— Я опубликовала отрывок из «Лета Господнего». А «Лето Господне» никогда не было переведено на французский. Моя мечта — перевести эту книгу, но я не уверена, что это возможно. Потому что это произведение такое специфически русское, что я не представляю, как это можно сделать. Шмелев — это один из моих любимых писателей. Вот его «Солнце мертвых» — между прочим, я его цитирую в своей книге о вещах — это одна из самых, по-моему, ярких книг о революции и Гражданской войне.
Я только что закончила перевод последнего тома «Красного колеса». А над переводом всего «Колеса» Солженицына я работала тридцать лет. Не только этим занималась, слава богу, но тридцать лет был со мной Солженицын и «Красное колесо».
— А что такого важного вы обнаружили в «Красном колесе», что посвятили ему заметный кусок своей жизни?
— Во-первых, вся эпоха революции меня всегда интересовала. Потом в «Колесе» очень много выдуманных персонажей, это все-таки роман, но есть и исторические персонажи. И Солженицын использовал огромный материал о революции и Гражданской войне — создается довольно полная картина всего этого периода.
А еще есть у него особый талант, когда он пишет в этих книгах о 1920-х годах. Это очень интересно, потому что эти сцены написаны в стиле писателей двадцатых годов. Их романы — как кино, как фильмы тех лет, это очень интересная манера. А Солженицыну передать эту манеру удалось.
Благодарим издание Le Courrier de Russie за помощь в организации интервью.