— Расскажи про «Пнина». Насколько я понимаю, это важная для тебя книга?
— Я как-то шел по аэропорту, уже прошел регистрацию, зону досмотра — и у меня не было с собой книжки. А я тогда много читал, сейчас намного меньше, потому что больше пишу. Так всегда, наверное, сначала кувшинчик наполняется, потом опорожняется. И вот я шел, и меня почему-то привлекла эта книга, хотя я у Набокова ничего, кроме «Лолиты», не читал до этого. И это была первая книжка, которую я прочитал первый раз и сразу же — во второй. Мне захотелось вернуться и все эти лабиринты вновь пройти. Потом у меня случилась из-за этой книжки к нему любовь, и я как-то одну за другой читал, читал, читал — какое-то время читал только Набокова. Потом устал.
В последний раз я перечитал «Пнина» два месяца назад. У меня не так много времени, столько раз я читал только Сэлинджера и «Пнина». Даже к стихам я обычно не возвращаюсь. То есть я беру книжку, прочитываю ее от корки до корки, что-то выписываю, чем-то вдохновляюсь. Потом оказывается, что этот автор на меня начинает влиять. Я это понимаю, но если автор классный, то я этого совсем не боюсь и не стесняюсь, а если автор не классный, то я сразу его выбрасываю — в прямом смысле, в физическом. Беру книжку и, чтобы она никому не досталась, чтобы не желать другим зла, выбрасываю ее в мусорное ведро.
— А классные авторы — это кто, например?
— Я очень люблю Введенского — я у него читал только один сборник, который называется «Всё». Хармс, Олейников, все эти ребята, понятное дело. А так — Сэлинджер, Чехов. Чехова мы обычно читали так: мы прочитали такой большой-большой-большой том рассказов, и в какой-то момент у меня вообще складывалось ощущение, что можно, кроме Чехова, ничего не читать, так это все было чисто и по-настоящему. Но мы его читали при мытье посуды. Один моет посуду, второй ему читает, это было классно. И поэтому мытье посуды ни с той, ни с другой стороны не было скучным.
— Ты упомянул, что выбрасываешь книги физически, — то есть книги ты читаешь бумажные?
— Да, только бумажные.
— А с собой в гастроли возишь?
— Да, вот в предпоследние гастроли я как раз возил с собой «Пнина». А в последние гастроли мне в чемодан почти случайно попали два тома Семена Кирсанова, почему-то ныне совершенно незаслуженно непопулярного поэта. Я впервые о нем узнал из-за песни «У тебя такие глаза» Кристалинской. Я просто схватился за голову и не понимал, как такое и кем могло быть написано. Стал интересоваться и узнал, что это Кирсанов, и оказалось, что он написал еще и «У Черного моря»… Наверное, надо съездить в Одессу, чтобы как-то этим текстом пропитаться, я, к сожалению, не был. Но мне кажется, что был, из-за Бабеля. Потому что в свое время читал «Одесские рассказы», и он меня как будто в Одессу окунул.
Так вот, Семен Кирсанов — такой поэт… Мне на самом деле очень сложно говорить о поэзии. Я не представляю даже, как можно быть таким циничным, чтобы ее анализировать. Ну правда: если это ужасно, если это не по тебе, то просто сразу обходи этот дом и иди к другому дому, если тебе интересны дома. Но странно разбирать какие-то отдельные строчки и их анализировать. Потому что мне кажется, что нужно за поэзией оставлять какую-то долю магии, какую-то долю Бога, какую-то долю неразгаданного. Потому что если все разгадать, то будет скучно.
— А в сегодняшней поэзии есть какие-то имена, за которыми ты следишь?
— Активно ни за кем не слежу. Однажды был на концерте Полозковой в клубе «16 тонн», мне тогда очень понравилось, но я книг, к сожалению, — или к счастью, не знаю — Веры не читал. Но там был какой-то цикл стихов про ее путешествие по Индии, и это было прямо хорошо и точно, и мне опять же казалось, что я в этой Индии побывал, хотя я там не был. Это было очень присутственно, и мне это понравилось. Я люблю ощущение, когда ты понимаешь, что, кажется, только что побывал там же, где автор.
Я люблю Ивана Пинженина, это екатеринбуржский, а ныне питерский поэт. Мы с ним знакомы, поэтому не знаю, сколько там субъективного, сколько объективного, но не важно. Недавно был в «Гоголь-центре», мне понравилась поэзия Воденникова, хотя до этого я его тоже не читал… Нет, я скорее не интересуюсь, не потому что ленивый, потому что мне все время кажется, что у меня нет времени. Мне кажется, что всякая жажда, в том числе жажда читать, должна быть настоящей, искренней, алчной, страшной. У меня такого нет, скорее всего, потому, что слишком много пишется, слишком много занимают группы, какие-то там мероприятия, связанные с музыкой.
А может быть, это еще связано с тем, что я чаще находил что-то, что меня трогало, в книжках, чем слышал на каких-то фестивалях. Ты понимаешь, что, скорее всего, откроешь какой-нибудь хороший перевод Чарлза Буковски — и тебе будет от него хорошо. Или даже плохой перевод Гарсии Лорки — и тебе тоже будет от него хорошо, потому что даже плохим переводом его сложно испортить. А когда ты идешь на какой-то фестиваль, это же всегда лотерея, и чаще всего ты в нее проигрываешь. Ну по крайней мере я чаще всего проигрывал. Но были какие-то исключения, какие-то локальные вспышки.
— Среди ориентиров, которые ты назвал, есть Олейников — автор прекрасный и не вполне очевидный.
— Я сознаюсь, что я его книжку приобрел уже после Введенского и Хармса — Введенский для меня номер один, это мой самый близкий поэт. Ты, наверное, читал тоже «Разговоры» Липавского — так вот, после этих разговоров меня очень заинтересовала фигура Олейникова, я тогда купил сборник. Ну это круто. И биография страшная, конечно.
Мне больше всего нравится история о том, как он взял справку о том, что он красивый. Он перед переездом в Ленинград, готовясь к поступлению в Академию художеств, попросил у председателя справку о том, что он действительно красивый. И ему выдали! «Я, такой-то, подтверждаю, что Олейников действительно красив». А при этом ты представляешь, какое было время? Это меня всегда поражало везде и во всем.
Недавно был в Мультимедиа-арт-музее, и там был какой-то цикл фотографий, посвященных Великой Отечественной. И там, кажется, был 1943 год, и фотка откуда-то сверху, как наши бойцы загорают. Так было круто. А рядом была фотка: девушки пляшут и радуются. Это про то, что, несмотря на любой … [кошмар], ты требуешь радости. Требуешь шутки, радости. Это же самое страшное время, может быть, за всю историю человечества, и при этом люди все равно находят полминуты, чтобы позагорать — просто чтобы получить радость.
Читать