— Как родилась идея создавать академические издания детских книг — причем не то чтобы неочевидных, а как раз тех, которые все и так читали?
— Все несколько более жизненно и менее концептуально. Я довольно давно занимаюсь книгами не как самостоятельный издатель, но как компаньон издательств. Мои книги выходили под марками «Самоката», «Белой вороны», «Теревинфа» — и продолжают так выходить. И они довольно давно стали комментированными — причем разными способами, приемами комментирования. То есть возник такой гиперпроект, который можно назвать «Русский ХХ век в детской беллетристике и в комментариях».
Года три назад я решил сделать совсем новую серию — «Руслит». Это как бы отсылка к «Литературным памятникам», но с такими отличиями: по-русски, для подростков, ХХ век, а сами комментарии — неакадемические (по стилю изложения прежде всего) и мультидисциплинарные. То есть это не история литературы, а скорее попытка рассказать о времени и месте действия, отталкиваясь от текста, не стремясь специально разъяснять именно темные, недостаточно понятные его места. Текст рассматривается как отправная точка для собственного высказывания комментатора.
«Три повести о Васе Куролесове» — шестая книга серии. Соответственно, сейчас выходит седьмая, восьмая и девятая — «Дениска», «Врунгель» и комментарии к Бруштейн: в этой книге — впервые для серии — не будет текста комментируемого произведения. И во всех этих предыдущих книгах были разные виды комментариев. А кроме того, подобные комментарии были уже и в других моих сериях. Вы знаете, есть такая серия в «Самокате» — «Как это было», книги, будто в газету обернутые?
В общем, проект возникает: мне кажется, это естественный путь — когда у тебя есть еще смутное представление об итоговой форме. Собственно, у меня и сейчас нет завершенного представления. Не думаю, что делающееся сейчас — это то, к чему я стремился и чего достиг. Это процесс, идея, развитие. Отличие «Куролесова», прошлогоднего лидера наших продаж, не в том, что он чем-то существенно лучше предыдущих, а в том, что привлек внимание.
— На какие образцы вы опираетесь, когда составляете эти книги — «Литпамятники», гарднеровские комментарии к «Алисе», о которых сложно не вспомнить?
— Явным образом, я думаю, ни на какие. Мне кажется, что мы создаем свой собственный формат, который опирается на технологию. Во-первых, важно, как это делается. Я комментирую (вместе с соавторами), выполняю роль дизайнера, бильд-редактора, верстальщика, цветокорректора. Очень многое диктуется именно технологией работы. Нахожу интересную картинку и встраиваю ее в текст комментария, пишу к ней расширенную подпись — получается такой гипертекст. Могу сократить комментарий, потому что он не влезает, мне важно, например, чтобы на развороте было две картинки и они корреспондировали друг с другом композиционно. Я могу дописать текст, если мне не хватает, для этой же самой цели. Вот эта странная на первый взгляд технология создает эффект концептуальности.
Во-вторых, скажем, «Денискины рассказы» — результат бесед. Мы собирались втроем десятки раз — Денис Драгунский, Ольга Михайлова и я, — думали и говорили. Мы с Ольгой (она, кстати, защитила по «Дениске» диссертацию) готовились — она в архивах, я у компьютера, за книжкой, — потом шли в гости к Денису Викторовичу обсуждать — не просто с выросшим Дениской, а с человеком, имеющим вкус к материальной и прочей истории и большие знания. Я тоже в какой-то мере свидетель этого времени: родился в 1967-м, время действия застал лишь краем и в раннем детстве, но тогда среда менялась гораздо медленнее и незаметнее, чем сейчас. Я моложе Драгунского, но существенно старше и Ольги Михайловой, и основного адресата этих книг — не ребенка, а родителя ребенка. И потом эти записанные полутора-двухчасовые беседы расшифровывались, мы обрабатывали их, таким образом получился этот комментарий.
В случае с Олегом Лекмановым и Романом Лейбовым, соавторами нашего комментария к «Врунгелю», было иначе, поскольку Роман живет в Тарту. Нашей средой был гугл-док, в котором мы втроем работали, правили, комментировали. Я так подробно об этом говорю, потому что мне кажется, что это все действительно завязано на технологию изготовления.
Кроме того, когда я говорю о мультидисциплинарности, то имею в виду это слово в самом широком смысле. Например, в комментировании повести Леонида Соловьева «Очарованный принц» о Ходже Насреддине было несколько важных и парадоксальных тем: суфизм в советской литературе, поведение Соловьева на следствии с точки зрения традиций плутовского романа (писатель был осужден по 58-й статье в 1946 году, «Принц» — один из двух-трех больших прозаических текстов в русской литературе, от начала до конца написанных в лагере), персидская классическая литература сегодня. Последнее исследование я не довел до конца, но был взят цикл интервью (с фотографиями собеседников, их рабочих мест и жилья), у московских таджиков — ученых и дворников, белых воротничков и поваров — о том, какое место персидская классика и исламский мистицизм занимают в их жизни, в их сознании. Поскольку там, где у нас в букваре Плещеев или Кольцов, в Таджикистане — Джами и Руми. Надеюсь этот материал доделать ко второму изданию «Очарованного принца».
— В дополнительных материалах к «Денискиным рассказам» меня поразил сюжет вашего эссе про полуцензурные редакторские изменения, которые преследуют эти рассказы на протяжении практически всей книги. Выходит, между Советским Союзом с его цензурным аппаратом и сегодняшним днем с законами о защите детей от неподобающих тем цензура никуда не уходила?
— Я бы не стал это политизировать и называть цензурой. Это редактура. Есть издательство, в нем работают редакторы. Есть много книг начинающих авторов или даже не начинающих, где очень велика заслуга редактора. Опытные редакторы очень сильно могут помочь, и у этого есть большая, еще советская традиция. В общем, к редактору приходит писатель Драгунский, начинающий, несмотря на свои почти пятьдесят лет, и тот по своему разумению дает ему советы, работает с его текстом. Когда писатель молод, точнее еще не мастит, ему трудно отстаивать свое, по мере роста популярности у него все больше и больше прав.
Расскажу короткую историю про писателя Виктора Голявкина и его повесть «Мой добрый папа». Я издавал ее в «Самокате» в серии «Родная речь». И — редкая удача: мне вдова Голявкина передала, что он хотел перед смертью переиздать «Доброго папу», взял с полки книгу и выправил ее ручкой и белилами. И вот она мне это издание передала. Представьте себе две страницы с одним и тем же длинным диалогом: в одном варианте — «сказал», «сказал», «сказал», в другом — «буркнул», «вспыхнул», «промямлил» и «промычал». Какой вариант авторский, а какой — редакторский? Понятно, что «сказал», «сказал» написал автор. Это типичная ситуация.
В каждой профессии есть традиция, усредненное апробированное мнение, и редко какой, например, редактор понимает условность этого корпоративного закона, уместность и даже желательность его нарушений. Голявкин, как и Драгунский, стремился сделать текст естественным, детским, менее гладким. А редактор вовсе не цензурировал (в прямом и самом простом смысле слова), это было именно стремление причесать. Редактору кажется, что автор не умеет писать, и во многих случаях так оно и есть. Но к счастью, не во всех. А редактор настаивает, вычесывает необычность, странность, корявость, особенно если автор уже не в состоянии постоять за свой текст.
— Как будет дальше развиваться ваш проект? Какими произведениями, какими авторами вам кажется правильным продолжить всю эту историю?
— Разговор этот меня смущает, потому что я не очень люблю рассказывать про будущее, к тому же сейчас в некотором смысле на распутье. Когда результат труда становятся заранее понятным, когда ясно, как он устроен, хочется изменений. Мне кажется, что в области детских литпамятников я уже высказался. Можно было бы сделать еще «Старика Хоттабыча», или томик Гайдара, или еще чего-нибудь — у меня даже есть пара проектов, не таких очевидных. Но сейчас я думаю о чем-то совсем другом. Например, хочу выстроить цепочку инстаграмм — книга. При комментировании, при поиске и отборе иллюстраций остается много неиспользованного. Истории, заинтересовавшие меня, но касающиеся темы комментария лишь краем и потому в него не включенные. Или включенные, но фрагментарно. То есть мой компьютер хранит собрание интересных мне фактов, визуализированных в скачанных из разных источников изображениях. И вот я заведу аккаунт — собственно, уже завел, — куда буду выкладывать всякие интересные истории вокруг этих картинок. Если это делать часто, каждый день или почти каждый, то к концу года наберется на альбом в формате coffee table book — книги у кофейного столика в гостиной. Собрание занимательных фактов по моей теме: все тот же русский XX век, только не в текстах, а в изображениях.
Я в прошлом году в другой своей серии — «Сто историй» — издал книгу Елены Яковлевны Данько «Китайский секрет». Это беллетризированная история фарфора, написанная в 1929 году художницей по фарфору (и писательницей). И там большие комментарии, тоже с картинками, сложнее, чем в «Руслите». Вот пример истории, вошедшей в комментарий лишь частично.
Есть очень известный орнамент Ломоносовского фарфорового завода — кобальтовая сетка
, синие ромбики. Он появился в 1944 году, принято считать, что художницу Анну Яцкевич вдохновил вид заклеенных крест-накрест окон в блокадном Ленинграде — существует такой романтический миф. Есть и другая, родственная версия — о перекрещенных в ленинградском ночном небе лучах прожекторов противовоздушной обороны. При этом самое известное изделие ЛФЗ (тогда еще ИФЗ, Императорского), то, с чего завод фактически начинался, — собственный сервиз Елизаветы Петровны
, вторая половина XVIII века, — оформлено очень похоже. Ромбики там более замысловатые, в узлах орнамента цветочки — елизаветинское барокко. Тем интереснее эта связь, парафраз века ХХ, модернистское осмысление культурного наследия предыдущей эпохи. Гораздо содержательнее, на мой взгляд, романтического военного мифа.
Или вот такая история, объединяющая Дениску с Васей Куролесовым. В нашем издании Коваля есть комментарий про «милицейский одеколон «Шипр». Мол, выпускался на «Новой заре», содержал не менее 70 процентов этилового спирта, был самым распространенным одеколоном советских мужчин среднего достатка. Также известно, что советский «Шипр» имитировал французский одеколон Chypre Coty«Шипр»Духи, аромат которых, состоящий из смеси ароматов мха дуба, бергамота, пачули, сандала и ладана, был создан в 1917 году знаменитым французским парфюмером Франсуа Коти.. В рассказе «Красный шарик в синем небе» описан аппарат, брызгающий одеколоном. Комментарий поясняет: торговые автоматы-пульверизаторы висели в парикмахерских, гостиницах, на вокзалах, один пшик стоил 15 тогдашних дореформенных копеек. А мне еще встречались фельетонные обличения несознательных граждан, норовящих поутру поймать струю одеколона ртом, и даже соответствующие карикатуры. Вот и выстраивается цепочка картинок, визуализирующих всю эту историю — от Chypre Coty до утренних страдальцев.
Все это выглядит пока вполне бессвязно и легковесно. Но по моему опыту форма и концептуальная завершенность приходят по ходу работы с материалом. Нужно только дать им прорасти, разглядеть эти потенции, помочь воплотиться или, как говорят у вас в газетах и журналах, «докрутить».