О литературе
Круг чтения Льва Троцкого не поддается полному описанию. Революционер смело и часто цитирует Вольтера, Дидро и других деятелей Просвещения, вспоминает Сервантеса и Гегеля, Герцена и Добролюбова, ловко переключаясь между европейской и русской общественной мыслью, и, словно невзначай, вворачивает в статью о Жуковском цитату из Гельдерлина. В 1927 году из ссылки в Алма-Ате он посылает издателю свои переводы Маркса с аргументированной и въедливой критикой в адрес первого переводчика. Попутно Троцкий жалуется на «неправильную» работу почты: иностранные газеты доходят с опозданием и не все. Багаж скитающегося революционера полон книг: он проглатывает монографию о Мексике перед эмиграцией в эту страну. Исследователям сегодня известны около 90 псевдонимов Троцкого-писателя, количество его сочинений перевалило за тысячу.
О Чуковском: «Характернейшей чертой Чуковского является его ненависть к Горькому».
1909
О Паустовском: «Автор, видимо, моряк старой школы, участвовавший в Гражданской войне. Даровитый человек, по технике стоящий выше так называемых «пролетарских писателей». Хорошо пишет природу. Виден острый глаз моряка. В изображении советской жизни (в Закавказье) похож местами на хорошего гимнаста со связанными локтями. Но есть волнующие картины работы, жертв, энтузиазма. Лучше всего ему удался, как это ни странно, матрос-англичанин, застрявший на Кавказе и втянувшийся в общую работу».
1935
О Жуковском: «…не дал своего имени никакому литературному периоду, он стоит посредине между эпохами Карамзина и Пушкина: закончив работу одного, он подготовил почву для другого. Белинский говорит, что без Жуковского мы не имели бы Пушкина. Это страшно много, и нужно уметь быть за это благодарным».
1902
О Гоголе: «В чем, например, Белинский — а с ним и за ним лучшая часть общества — видит «пафос» «Мертвых душ», основную идею поэмы? «…В противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциальным началом, доселе еще таинственным, доселе еще не открывшимся собственному сознанию и неуловимым ни для какого определения». Если освободить эту фразу из железных тисков гегельянской фразеологии, то получим мысль очень простую и очень глубокую: основная идея поэмы — противоречие окрепших, неподвижных форм русской жизни с ее текучим содержанием, выдвигающим запросы, которым тесно в старых рамках. Это движение «субстанциального начала», не исчерпавшее себя и по сей день, привело в свое время к отмене крепостного права и к целому ряду других общественных преобразований. Не последнее место в этом движении занимает гоголевская поэма».
1901
О толстых журналах: «Оживут ли наши журналы? Нет, никогда. <…> Современный Запад, повторяем, не знает идейной гегемонии толстого журнала. Журналы есть и там, и очень разнообразные: литературные, специально-научные, социологические, но в них нет уж ничего от общественных оракулов. «Новые слова» в науке, философии и искусстве говорятся в книгах, в специальных изданиях, с кафедр, на выставках. Новые слова в политике говорятся в газетах, с политических трибун, в народных собраниях. Общественная жизнь от этого стала, конечно, не беднее. <…> В наше жестокое время партийных страстей такая терпимость несет в себе нечто успокаивающее. Но — увы! — это терпимость безответственная. Кто, в самом деле, читает «Вестник Европы» как свой журнал? Кто строит по «Вестнику Европы» свое миросозерцание? Кто станет, наконец, ориентироваться по «Вестнику Европы» в политике русского либерализма? Никто!»
1914
О Мережковском: «У Мережковского всегда есть «спутники»: Достоевский, Толстой, Гоголь, Лермонтов, Герцен и много других. Больше всего он боится оставаться с глазу на глаз с самим собою. <…> Мы осмеливаемся поэтому думать, что единственная подлинная нечистая сила, искушающая г. Мережковского, это — тот черт или, вернее, какой-нибудь чертенок XIV класса, который заведует цитатами. Ах, эти цитаты-предатели! Они завлекают г. Мережковского своей готовой нарядностью, обещают ему замазать все прорехи его «нового сознания» и представить его мысли в самом выпуклом и выигрышном виде. А затем, когда дело сделано и цитаты, точно засохшие листья, сгребены в кучу, с вершины ее чертенок высовывает свой язык и говорит: «Что ж это: изволите быть пророком, а своих слов не имеете!»
1911
О Бердяеве: «Г-н Бердяев (как и г. Струве) считает работу по составлению этического прейскуранта к наследию веков нерациональной, вытекающей из филистерского стремления навязать космосу тенденции собственного «кусочка мозга». Что же делает он сам? Он совершает ту же «филистерскую» работу, объявив лишь заранее, что в его голове помещается не просто «кусочек мозга», но чистый кристалл трансцендентального сознания. Такая «диверсия» имеет то удобство, что, нимало не стесняя личного произвола, она всецело освобождает от личной ответственности».
1901
О Льве Толстом: «Учение Толстого не наше учение. <…> Толстой не признает истории. В этом основа всего его мышления. На этом покоится метафизическая свобода его отрицания, как и практическое бессилие его проповеди. Та человеческая жизнь, которую он приемлет, — былая жизнь уральских казаков-хлебопашцев в незанятых степях Самарской губернии — совершалась вне всякой истории: она неизменно воспроизводилась, как жизнь улья или муравейника. То же, что люди называют историей, есть продукт бессмыслицы, заблуждений, жестокостей, исказивших истинную душу человечества. <…> Замечательное обстоятельство! Не только Маркс, но — чтобы назвать имя из более близкой Толстому области — Генрих Гейне кажутся нам нашими сегодняшними собеседниками. А от великого современника из Ясной Поляны нас уже сейчас отделяет безвозвратный поток всеразлучающего времени».
1910
О смерти романа: «Если заставить мысленно продефилировать пред собою наиболее выдающиеся произведения последних лет, то можно прийти к выводу, что умер тот неторопливый, хозяйственно-обстоятельный роман, который так напоминал старинную езду «на долгих»… Сперва продолжительные сборы в дорогу: «пролог». Потом длинная шеренга «частей» и «глав», точно ряд привалов и дневок, когда путник останавливается, согревается чаем и дает роздых отекшим членам. Наконец, «эпилог», венец романа и вместе — тихий приют для усталого путешественника… Рассказ, эскиз, очерк, этюд… с каким пренебрежительным сожалением покачал бы одною из своих многочисленных «глав» добрый старый роман, если бы взглянул на эту литературную мелюзгу. Не знаю, как читатель, а я не вижу повода скорбеть по поводу этой «дегенерации».
Туда и обратно
Первое крупное политическое сочинение Троцкого — брошюра «Наши политические задачи» (1904), в которой он опасается и критикует фракцию большевиков за схожесть их позиций с принципами французских якобинцев. В «Задачах» Троцкий предугадывает будущее оружие партии — террор. Через пару лет выходит «Наша революция» — сочинение, основанное на идее Маркса и Энгельса — «сделать революцию непрерывной до тех пор, пока все более или менее имущие классы не будут устранены от господства, пока пролетариат не завоюет государственной власти». Позднее Троцкий напишет историю революционного движения в России и октябрьских событий.
В 1930 году выходит самая известная автобиография Троцкого «Моя жизнь» (1930): в одной из глав автор пишет и о книге «Туда и обратно» (1919), название которой сегодня напоминает о предыстории «Властелина колец» и странствиях Бильбо Бэггинса. В 1907 году Троцкого вместе с другими народными депутатами отправили подальше от центра России: сначала на арестантских каретах до вокзала, а дальше — на поезде в сибирскую глушь. Впрочем, пробыл революционер в этой ссылке недолго: вскоре он нашел себе ушлого выпивающего провожатого и отправился на оленях до уральских заводов — обратно в Петербург. Местные жители и многие солдаты сочувствовали и помогали политику, который «видел царя». На гонорар, полученный после публикации «Туда и обратно», Троцкий отправился в Стокгольм.
«Как «они» нас охраняют! На каждой станции вагон окружается жандармами, а на больших — сверх того и стражниками. Жандармы, кроме ружей, держат в руках револьверы и грозят ими всякому, кто случайно или из любопытства приблизится к вагону. Такой охраной в настоящее время пользуются две категории лиц: особо важные «преступники» и особо прославленные министры».
«Мальчик-возница, лет тринадцати, — он уверяет, что ему пятнадцать, — горланит всю дорогу: «Вставай, поднимайся, рабочий народ! Вставай на борьбу, люд голодный!» Солдаты с очевидным расположением к певцу дразнят его, угрожая донести офицеру. Но мальчишка прекрасно понимает, что все за него, и безбоязненно призывает к борьбе «рабочий народ».
«Остановились мы в бедной зырянской избе. Хозяин служил раньше приказчиком у купца, но не поладил и теперь сидит без места и без работы. Он сразу поразил меня своей литературной некрестьянской речью. Мы разговорились. Он с полным пониманием рассуждал о возможностях разгона Думы, о шансах правительства на новый заем.
— Издан ли весь Герцен? — справился он между прочим».
«Глухая тайга, грязная юрта, пьяные вогулы, — и приказчик какого-то мелкого кулака заявляет, что он социал-демократ в силу научного основания. Признаюсь, я почувствовал прилив партийной гордости».
«Пишу при таких условиях. Мы стоим в деревне, в двадцати верстах от Тюмени. Ночь. Крестьянская изба. Низкая грязная комната. Весь пол, без всяких промежутков, покрыт телами членов Совета рабочих депутатов… Еще не спят, разговаривают, смеются.
Мне по жребию, который метали три претендента, досталась широкая лавка-диван. Мне всегда везет в жизни!»
Против Сталина
Троцкий, соратник Ленина, великий агитатор и глава Реввоенкомитета, пользовался огромной популярностью среди населения, но после смерти Владимира Ильича и укрепления позиций Сталина, Бухарина и Каменева в партии Лев Давидович оказался persona non grata. Его сняли со всех должностей, в 1928 году отправили в Алма-Ату, а позднее выслали из Советского Союза на пароходе «Ильич» в Константинополь. Троцкий жил в Турции, потом во Франции, Норвегии, Мексике. За ним и его семьей охотились сотрудники Государственного политического управления (ГПУ).
Опальный политик, читая множество газет, следил за ситуацией в СССР — началом Большого террора, театральным делом, делом троцкистов и другими политическими процессами против «контрреволюционеров». В эмиграции главной темой для критических суждений Троцкого и в «Преданной революции» (1936), и в дневниках и письмах становится политика Сталина, в частности, бюрократия как оплот повсеместной диктатуры.
«Все, что происходило у нас на квартире после нашего отъезда, происходило и в сотнях других квартир большевиков-ленинцев. Засада в течение суток, повальный обыск, арест 25–30 пришедших проститься товарищей, их «отсидка» в числе сотен других оппозиционеров; сперва в одиночках «внутренней», без книг и газет — на положении полной изоляции; затем в Бутырках, в ужасающих антисанитарных условиях, в общих камерах с уголовщиной всех «специальностей». Повсюду хамское обращение, грубость, издевательства… голодовки как единственная форма протеста — все это так хорошо известно!»
1928
«За последние годы ГПУ истребило в СССР многие сотни моих друзей, включая членов моей семьи. Оно убило в Испании моего бывшего секретаря Эрвина Вольфа и ряд моих политических единомышленников, в Париже — моего сына Льва Седова, за которым профессиональные убийцы Сталина охотились в течение двух лет. В Лозанне ГПУ убило Игнатия Рейса, перешедшего из рядов ГПУ на сторону Четвертого Интернационала. В Париже агенты Сталина убили другого моего бывшего секретаря Рудольфа Клемента, труп которого с отрезанными головой, руками и ногами был найден в Сене».
1940
«Готовя новые, все более тяжкие репрессии против оппозиции, узкая фракция Сталина, которого Ленин назвал в «завещании» грубым и нелояльным (недобросовестным), когда эти качества его еще не развернулись и на сотую долю, все время пытается через посредство ГПУ подкинуть оппозиции какую-либо «связь» с врагами пролетарской диктатуры. В узком кругу нынешние руководители говорят: «Это нужно для массы». Иногда еще циничнее: «Это — для дураков». Моего ближайшего сотрудника, Георгия Васильевича Бутова, заведовавшего секретариатом Реввоенсовета республики во все годы Гражданской войны, арестовали и содержали в неслыханных условиях, вымогая от этого чистого и скромного человека и безупречного партийца подтверждение заведомо фальшивых, поддельных, подложных обвинений в духе термидорианских амальгам. Бутов ответил героической голодовкой, которая длилась около 50 дней и довела его в сентябре этого года до смерти в тюрьме».
1929
«В репрессивную политику Сталина мотивы личной мести всегда входили серьезной величиной. Каменев рассказывал мне, как они втроем — Сталин, Каменев, Дзержинский — в Зубалове вечером 1923 (или 1924?) года провели день в «задушевной» беседе за вином (связала их открытая ими борьба против меня). После вина на балконе заговорили на сентиментальную тему: о личных вкусах и пристрастиях, что-то в этом роде.
«Во время нашей жизни в Алма-Ате <…> ко мне явился какой-то советский инженер, якобы по собственной инициативе, якобы лично мне сочувствующий. Он расспрашивал об условиях жизни, огорчался и мимоходом очень осторожно спросил: «Не думаете ли вы, что возможны какие-либо шаги для примирения?» Ясно, что инженер был подослан для того, чтобы пощупать пульс. Я ответил ему в том смысле, что о примирении сейчас не может быть и речи: не потому, что я его не хочу, а потому, что Сталин не может мириться, он вынужден идти до конца по тому пути, на который его поставила бюрократия.
Чем это может закончиться?
— Мокрым делом, — ответил я, — ничем иным Сталин кончить не сможет».
1935
«Советское правительство не считает возможным требовать моей выдачи. Почему? Дело ведь идет об убийстве и покушениях на убийство. Заговор с моим участием ведь «доказан». Доказательства могли иметь неоспоримый и непреодолимый характер, иначе нельзя было бы расстрелять 16 человек. Почему же не предъявить эти доказательства норвежской юстиции? Этим была бы достигнута двойная выгода: 1) недоверие всего цивилизованного человечества к московскому процессу было бы устранено одним ударом; 2) я был бы выдан. Этого, однако, они не сделали. Почему? Потому что они не имеют никаких доказательств, ни даже тени их. Потому что все это дело есть хладнокровно подстроенный подлог, не способный выдержать и легкого прикосновения свободной критики Образ действий советской дипломатии (требование высылки, а не прямой выдачи) есть прикрытое, но безошибочное доказательство преступления ГПУ. Общественное мнение всего мира должно отдать себе в этом отчет».
1935
«Никто не называет, по крайней мере при мне, ГПУ по имени. Об опасности говорят намеками, неопределенно, вроде того, как если бы дело шло о подводных рифах. Так намеками во время войны говорили на испанском пароходе, везшем нас из Барселоны в Нью-Йорк, о немецких подводных лодках…»
1937
«ЯгодаЯгодаГенрих Ягода — один из главных руководителей советских органов госбезопасности, нарком внутренних дел СССР. В марте 1937 года был арестован. Среди прочих вещей при обыске у Ягоды была найдена троцкистская литература. Год спустя Ягода был расстрелян. довел до преждевременной смерти одну из моих дочерей, до самоубийства — другую. Он арестовал двух моих зятей, которые потом бесследно исчезли. ГПУ арестовало моего младшего сына, Сергея, по невероятному обвинению в отравлении рабочих, после чего арестованный исчез. ГПУ довело своими преследованиями до самоубийства двух моих секретарей: Глазмана и Бутова, которые предпочли смерть позорящим показаниям под диктовку Ягоды. Два других моих русских секретаря, Познанский и Сермукс, бесследно исчезли в Сибири. В Испании агентура ГПУ арестовала моего бывшего секретаря, чехословацкого гражданина Эрвина Вольфа, который исчез бесследно. Совсем недавно ГПУ похитило во Франции другого моего бывшего секретаря Рудольфа Клемента. Найдет ли его французская полиция? Захочет ли она его искать? Я позволяю себе в этом сомневаться. Приведенный выше перечень жертв охватывает лишь наиболее мне близких людей. Я не говорю о тысячах и десятках тысяч тех, которые погибают в СССР от рук ГПУ в качестве «троцкистов».
1938
«Советские газеты, в том числе и партийные, говорят о «руководстве Сталина» о «шести указаниях Сталина», «о предписаниях Сталина», о «генеральной линии Сталина», совершенно игнорируя ЦК. Партия диктатуры доведена до такого унижения, когда невежество, органический оппортунизм и нелояльность одного лица налагают печать на великие исторические события. Безнадежно запутавшись в Китае, Англии, Германии, во всех странах мира, и прежде всего в СССР, Сталин в борьбе за спасение личного дутого престижа поддерживает сейчас в Германии политику, автоматически ведущую к катастрофе небывалого еще исторического масштаба. Чтоб не создавать Сталину затруднений, доведенная до рабского состояния «партийная» печать вообще молчит о Германии. Зато много говорит о «троцкизме». Целые страницы снова заполнены «троцкизмом». Задача состоит в том, чтобы заставить поверить, что «троцкизм» есть «контрреволюционное» течение, «авангард мировой буржуазии».
1932
О деле троцкистов: «Среди 16 казненных не было ни одного «троцкиста»: все они, если оставить в стороне агентов-провокаторов, капитулировали уже в 1928–1929 годах и с того времени открыто и резко боролись против меня. Этих людей ГПУ могло месить, как тесто. В Советском Союзе имеются, однако, действительные «троцкисты»: тысячи их находятся в тюрьмах и ссылке. Эти люди не подходили для амальгам ГПУ. Их оставили поэтому в стороне. Теперь, однако, после процессов и казней, все они попадут под дуло ультиматума: либо раскаянье и «признанье», либо смерть. Как в деле Кирова, ГПУ будет изо всех сил раздувать каждый террористический огонек. На этом пути можно избавиться мимоходом от какого-нибудь неудобного сановника и построить на этом новый, совсем свеженький процесс против троцкистов».
1935
Об убийстве Кирова: «В начале 1935 года, когда развертывалось первое дело об убийстве Кирова, мы жили с женой во французской деревушке, под Греноблем, (Isere) «инкогнито», т. е. под чужим именем (с ведома полиции, разумеется). В телеграммах ТАССа проскользнуло мое имя в связи с предложением «консула» передать Троцкому письмо от Николаева, будущего убийцы Кирова. (Обвинительный акт ни словом не упоминал о реакции Николаева на это предложение, из чего с несомненностью следует, что Николаев ответил изумленно предприимчивому консулу: «А зачем я стану писать Троцкому?») Я немедленно же послал в печать короткое заявление о том, что дело идет о явной провокации агента ГПУ, вероятнее всего, консула одного из маленьких соседних государств, ибо ГПУ не решилось бы проделать такую операцию с консулом великой державы. В те дни «консул» оставался еще анонимным. Только через неделю советское правительство оказалось вынуждено открыто назвать его по настоянию дипломатического корпуса, подтвердив мое предположение: дело шло о консуле Латвии».
1937
«Мои заявления и статьи в мировой печати — по поводу расчленения Польши, нападения на Финляндию, слабости обезглавленной Сталиным Красной Армии и пр. — воспроизводились во всех странах мира в десятках миллионов экземпляров. Недовольство внутри СССР растет. В качестве бывшего революционера Сталин помнит, что Третий Интернационал в начале прошлой войны был несравненно слабее, чем Четвертый Интернационал ныне. Ход войны может дать могущественный толчок развитию Четвертого Интернационала, в том числе и в СССР. Вот почему Сталин не мог не дать своим агентам приказ: покончить со мной как можно скорее».
1940
Сочинения Льва Троцкого напоминают его жизнь, маршрут политического странника. Он написал сотни статей о классической русской литературе и позиции интеллектуала в революционное время. В его дневниковых записях, письмах и телеграммах чаще всего встречаются три темы: борьба за права трудящихся, книги и нетерпимость к буржуазному миру и бюрократической прослойке, которую в СССР воспитал Сталин.
Тексты Троцкого можно лишь с осторожностью назвать историческими источниками, события чаще всего передаются на языке эмоций. Троцкий писал буквально при любых обстоятельствах: у костра в глухой тайге и на корабле «Ильич», в Мексике после покушения. Кажется, производство письменной речи — процесс, питающий одного из крупнейших революционеров в мировой истории. В каждой своей фразе он сохранял пыл идеалиста, верящего в справедливость с человеческим лицом, если не в СССР, то на Западе. В своих обращениях к главам европейских и восточных стран Троцкий просил не только убежища, но и признания его моральной правоты. Впрочем, извилистый путь эмиграции говорит скорее о победе политики над этикой и человечностью.