Здесь могла быть рецензия на новый роман Виктора Пелевина — но в этом году пестрая корова, ассистирующая Крошечке-Хаврошечке, кажется, подзадержалась. Как в свое время и Быков — изначально «Июнь» был заявлен на осень-2016, но, по всей видимости, потребовал доработки. Теперь очевидно: роман перебродил.
Это становится тенденцией: вышедшего прошлой весной «Маяковского» — еще одну, после «Пастернака» и «Окуджавы», поэму-с-героем — Быков начал спойлерить где-то с 2011-го. Лектор, ведущий, публицист — его аватары, похоже, разучились делить территорию, и все заповедные мысли-панчи, ради которых «Июнь» и написан, от частого употребления приобрели несколько тоскливый оттенок.
Вторую мировую затеяли, чтобы списать все — главным образом, нравственное банкротство европейской цивилизации. Советские тридцатые подлее и фальшивее свирепых, но честных двадцатых. Ключевой мотив русской культуры и литературы XX века, благодаря которому возможна встреча «Тихого Дона» и «Лолиты», — инцест, поруганное детство. «Июнь» — формально роман о стране, беременной большой войной, — беллетристически, с героями и сюжетом, обслуживает эти историко-филологические построения; явно недостаточно для автора, посвятившего свою предыдущую книгу Дэвиду Фостеру Уоллесу.
В этом зазоре между Быковым, пристраивающимся к Пинчону, Данилевскому и другой навороченной американской прозе, и собственно добытым литературным веществом и заключается здорово раздражающее несовершенство «Июня». В лучшие моменты он напоминает «Дом на набережной» — имеется тут даже аналог трифоновской разрядки (столь же, впрочем, навязчивый), — но в целом апеллирует скорее к «Доктору Живаго» с его невыносимой патетикой. «Я могу тебе рассказать, и ты даже поймешь. Но будет ли тебе хорошо от этого?» — это пастернаковская Лара или быковская Лия, которых ранняя сексуальная инициация превратила в велеречивых кассандр?
«Июнь» вообще выглядит удручающе неамбициозным романом: части, становящиеся, как в набоковской «Аде», все короче, связаны друг с другом самым неприхотливым образом: «а вот Борису Гордону свободного времени почти не выпадало», «а вот у Игнатия Крастышевского все время было свободным». Про последнего у Быкова получилось, может быть, занятнее всего: у декламатора Семена Левитана и специалиста по «Основам криптодискурса» Савелия Скотенкова из пелевинской «Ананасной воды для прекрасной дамы» объявился родственник, который пытался повлиять на Сталина через закодированные докладные записки, — но внутри этой книги фрагмент выглядит даже более чужим, чем «Фаталист» в «Герое нашего времени».
Быковская докучливость и вездесущность — всегдашнее оправдание нестройности его большой прозы — все же преувеличены недоброжелателями, которые с завистью наблюдают, как ПСС автора «Орфографии» приближается к бальзаковскому; норма выработки — при всех крайностях — поразительная; наш соплеменник, не иначе. На что действительно хотелось бы посмотреть — как далеко эта машина сможет заехать в других, более щадящих (в первую очередь, для себя самого) условиях. В декабре Быкову исполняется 50, и для всех нас это было бы лучшим подарком.