«Вижу себялюбие. И конец света»: отрывки из «Стены памяти» Энтони Дорра

Альма, босая и без парика, стоит в верхней спальне, в руке фонарик. Часы в гостиной тикают и тикают, завершают ночь. Мгновение назад Альма делала что-то очень важное, в этом она совершенно уверена. Что-то жизненно важное. Но теперь не может вспомнить, что именно.

Одно из окон распахнуто. Гостевая кровать аккуратно застелена, покрывало расправлено ровно. На тумбочке у кровати стоит аппарат размером с микроволновку с приклепанной табличкой: «Собственность кейптаунского Института исследования памяти». От него отходят три витых шнура, ведут к чему-то слегка напоминающему мотоциклетный шлем.

Стена напротив Альмы вся сплошь облеплена листочками бумаги. Среди них диаграммы, карты, попадаются мятые клочки, испещренные каракулями. Там не только бумажки: в глаза сразу бросаются пластиковые картриджы размером со спичечный коробок, на крышке каждого выгравирован четырехзначный номер, и каждый с дырочкой — этими дырочками они надеты на вбитые в стену гвозди.

Луч фонарика в руке Альмы упирается в цветную фотографию, на которой мужчина в закатанных до колен штанах выходит из морских волн. Она касается пальцем ее края. На лице мужчины не то улыбка, не то гримаса. Вода холодная. Через все фото надпись, сделанная — она это знает — ее рукой: его имя, Гарольд. Этот мужчина ей знаком. Закрыв глаза, она может припомнить розовый цвет его десен, морщины у него на шее, его руки с узловатыми костяшками пальцев. Он был ее мужем. <…>

Лицо умирающего Гарольда, сложившийся пополам труп Роджера, невидящий взгляд Тембы — все это крутится в голове Луво, словно сменяющие одна другую картинки какого-то жуткого слайд-шоу. Смерть за смертью неумолимой чередой.

Весь остаток воскресенья он проводит в парке «Компаниз гарден», где система дорожек запутанная, как лабиринт; прячется за стволами, хоронится в листве. Там и сям по газонам пробегают белки; вдоль дубовой аллеи рабочие тянут провода: на Рождество здесь загорятся гирлянды лампочек. Интересно, его кто-нибудь ищет? Может быть, полиция?

В понедельник Луво, засев в кустах около гриль-бара, через открытое окно все утро смотрит по телевизору местные новости. Через несколько часов наконец передают: во Вредехуке пожилая женщина застрелила проникшего в дом мужчину. При этом улица, где стоит сообщающий новость корреспондент с микрофоном, та самая, а вот дом другой, дом даже не соседний. На заднем плане видно, что улица перегорожена натянутой поперек проезжей части полосатой красно-желтой полицейской лентой. О старческом слабоумии Альмы корреспондент не говорит и ни словом не упоминает ни Феко, ни Тембу. Сообщников у убитого грабителя вроде как бы и не было. Весь репортаж занимает самое большее секунд двадцать пять.

В квартиру Роджера Луво не возвращается. <…>

Имоджина маленькая, беленькая. Волосы как сахарная вата, бледный лобик, меловые ручки. Снежная Королева. Молочная Принцесса. На левом бицепсе татуировка — черная паутина. Имоджина — менеджер по распределению ресурсов в компании «Сайклопс инджиниринг» (город Ларами, штат Вайоминг).

Герб среднего роста и сложения, лысый и не особенно амбициозный. Обнажающиеся в улыбке, его зубы похожи на впопыхах собранную мозаику. Еще у него бросаются в глаза вены на предплечьях — все руки ими оплетены, как корнями какого-то растения. Он ведет у выпускников Вайомингского университета курс молекулярной филогенетики. Они с Имоджиной живут в пятнадцати милях от города в одноэтажном кирпично-деревянном доме с участком в пять акров, заросшим преимущественно шалфеем и кострецом. Зато у них свой кусок сухого русла с несколькими тополями, кладбище брошенных шин (Герб собирается произвести там расчистку) и целая стая перепелок, которые иногда ранним утром принимаются опрометью перебегать подъездную дорожку. У Имоджины двадцать две птичьи кормушки — и на столбах, и из-под крыши свисают, и плоские, и сферические, и сделанные из банок из-под кофе, и в виде маленьких швейцарских шале, — так что каждый вечер, придя с работы, она ходит от одной к другой со стремянкой и ведерком семенной смеси, подсыпает, чтобы были полные.

В сентябре 2002-го Имоджина глотает последнюю противозачаточную таблетку, и они с Гербом выходят вместе на подъездную дорожку, чтобы обухом топора вдрызг раздолбать там пустую баночку из-под пилюль. Герба это возбуждает: связки у Имоджины на шее напрягаются — хрясь! — и осколки пластика разлетаются по гравию. Последнее время он постоянно думает о детях, представляет себе, как приходит домой с занятий, а там его встречает потомство, да в таком количестве, что аж мебели не видать.

На протяжении следующих тридцати суток Герб и Имоджина занимаются сексом шесть раз, делая это по утрам. После секса Имоджина каждый раз вздымает таз чуть ли не к потолку, закрывает глаза и пытается вообразить то, что описал ей Герб: как неисчислимые полчища сперматозоидов вливаются в шейку матки, все там заполняют и проникают в фаллопиевы трубы. После чего их с Гербом хромосомы сцепляются друг с дружкой; в своем воображении она при этом даже как бы слышит еле уловимый щелчок — будто сомкнулись два зубчика застежки-молнии.

Потом в окнах появляется солнце, и Герб ставит подогреваться хлеб для тостов. А оплодотворенная яйцеклетка, похожая на крошечный вопросительный знак, с этого момента начинает свое развитие в утробе. <…>

Староста деревни стоит под зонтиком, за ним здание правление, с крыши капает. Небо как завеса из серебряных нитей.

—Что верно, то верно, — говорит он. — Мы намечены к затоплению. За собственность выдадут компенсации. Переезд оплатят. У нас в запасе одиннадцать месяцев.

Под ним, на нижней ступеньке крыльца, обхватив колени, сидят его дочери. Мужчины в дождевиках тихо гомонят, переминаются. Перекликаясь друг с дружкой, мимо пролетают штук десять чаек.

На строительных планах переплетение контурных линий, и деревня среди них не больше пылинки, обведенной красным кружком, означающим затопление. Единственным ее названием служит номер.

Один-один-три, один-тринадцать, один плюс один плюс три — это пять. Прорицательница в своей лачуге садится на корточки и бросает зернышки на доску с цифрами.

— Вижу себялюбие, — говорит она. — Жажду наживы. Чашу искупления. И конец света.

Дальние родственники из других приречных городков, уже переселенных, шлют письма, свидетельствуя о хорошей жизни. Настоящие школы, приличные больницы, центрально отопление, холодильники, аппаратура для караоке. В районах расселения есть все, чего в деревнях нет. Электричество, доступное двадцать четыре часа в сутки. Свежее мясо на каждом углу. Вы перепрыгнете через полстолетия, пишут они.

Староста деревни дарит жителям бочку с пивом; устраивают празднество. На пристани тарахтят генераторы, среди листвы деревьев горят огни, иногда какая-нибудь лампа лопается, деревенские радостно хохочут, глядя, как над ветками подымается дым. <…>