Летнее чтение: Лев Данилкин советует 10 книг для отпуска

Автор: «Лучший немецкий писатель своего поколения», чьей визиткой долгое время считался «Измеряя мир» — «исторический роман для тех, кто не читает исторических романов». Эволюция Кельмана — который с десятком-то книг быстро перебрался из разряда «молодых и многообещающих» в «маститые и увенчанные всевозможными лаврами» — хорошо описывается саркастической формулой из «Ф» (романа, не ставшего «бестселлером по обе стороны Атлантики», зато занявшего позицию opus magnum): «от традиционной иронии к ироническому реализму».

В двух словах: Кельман продолжает измерения мира, представляющего собой на сегодняшний день странную комбинацию религии, бизнеса и псевдоискусства; чем современнее это выглядит, тем архаичнее по сути. Отсюда отсылающий к фольклорным нарративным схемам сюжет об отце и трех сыновьях; точнее, об их странных отношениях — после психической травмы, полученной на сеансе гипноза. Отец стал писателем, романы которого запускают эпидемию самоубийств, первый сын — священником-атеистом, второй — бизнесменом-мошенником, третий — искусствоведом-фальсификатором. Все не то, чем кажутся, все не в своих тарелках — и пытаются не столько поделить наследство, сколько избавиться от лишних связей, кровных уз, судьбы и предопределенности. Представьте себе «Сто лет одиночества» — но сочащиеся черным юмором; вообразите магический реализм — но фальшивый: вместо древней магии пространства — гипнотизерские трюки, как в варьете.

Детали: Странное (еще одна «насмешка в адрес мира, который заслуживает того, чтобы над ним насмехались») название романа — не только от фамилии (Фридлянды); это еще и название одной из книг отца плюс литера, возможно, отсылающая к диалектике факта и фикшна, фольклора и фейка; подходящая вывеска для эксцентричной комедии про персонажей, попавших в зеркальный лабиринт — где при попытке к бегству ты оказываешься еще ближе к тому, от чего отталкиваешься.

Цитата: «Я спросил, сколь велико влияние, которое гипнотизер может оказывать на людей. Можно ли заставить кого-то изменить свою жизнь? Поступать так, как никогда не поступил бы, не попади под гипноз?

— Любой человек способен заставить любого другого человека изменить свою жизнь.

— Но вы говорите, что невозможно заставить человека делать что-то, чего он сам не хочет?

Он пожал плечами. Между нами говоря, что это вообще значит — хотеть чего-то или не хотеть? Кто из нас по-настоящему знает, чего хочет, кто настолько в ладах с собой? Человек так много всего хочет, причем каждую минуту уже чего-то нового. Разумеется, зрителям в самом начале объявляют, что никого еще не удалось заставить пойти на поступок, совершить который человек в глубине души не был бы готов, но вот в чем штука — в глубине души каждый готов на все. Человек — создание открытое, это хаос, не имеющий ни форм, ни границ. Линдеман оглянулся. Что же они столько времени возятся с тортом, не печь же они его собрались, в самом деле!

— Я вот лично не считаю себя хаосом, не имеющим ни форм, ни границ, — говорю я».

Автор: Сценарист Киры Муратовой, романист, по неизвестной причине в течение многих лет просачивающийся под радарами больших литературных премий. Живет в Одессе, под другим именем. Что профессиональный сценарист — чувствуется: не только по сюжетным финтам, но и в драматургии сцен и классе диалогов.

В двух словах: Скверный анекдот. Давно уже москвич приезжает в послемайданную Одессу продать доставшуюся ему по наследству от отца квартиру — и застревает, залипает в кафкианской дурной бесконечности. Под городом словно дремлет какая-то древняя сила, которая искажает траектории движения и контуры «обычных людей», превращает их в гротескных существ или вовсе деантропоморфизирует (отсюда здешние люди-свиньи и люди-псы). Чувствуется, что пресловутые «украинские события» вызвали мутацию человеческого материала, спровоцировали странное искривление пространства, провалы породы; за бытовыми повседневными слоями нарисовались архаичные, и само это смешение-смещение выглядит комично и ужасно одновременно; убогий сюжет об операциях с недвижимостью оборачивается фееричной апорией. Поразительно остроумный, смешной, увлекательный и неплоский роман, заставляющий в самом деле провалиться в фантасмагоричное «египетское метро», выдуманное одним из персонажей.

Детали: Роман с нарочито «бытовым» сюжетом — нарочно, по контрасту, очень «литературный», и не только по жанру (разом и сатирическая комедия, и водевиль, и детектив, и мистический триллер) и типу повествования (образ рассказчика двоится и троится). Тут есть и потерянные-найденные рукописи, и роман-в-романе, и прогоны про «устную «Анну Каренину», и разговоры про то, что над городом словно бы висит топор Раскольникова. Ложные аналогии, друзья переводчиков и этимологии — как нельзя кстати; и поэтому Одесса здесь — пространство, родственное «Одиссее»; нечто среднее между джойсовским Дублином и лермонтовской Таманью.

Цитата: «А еще она была удивительно, если можно так сказать (а можно так сказать?), мнемо — по примеру кино и фото — генична. Стоило Тягину с ней расстаться, и она тут же как будто погружалась на некоторую глубину памяти, и в этих воспоминаниях, даже если им было не больше получаса, обзаводилась легким серебристым туманом, тонкой дагеротипной дымкой. О себе и о работе, которая ей, кажется, не нравилась, Майя говорила неохотно. Да и вообще больше любила слушать. На вопрос о подругах только пожала плечами и тускло ответила: «Была одна. Умерла».

Автор: Профессиональный исследователь истории националистических идеологий, специалист по русскому XIX веку; увлеченный, начитанный, охочий до курьезных примеров и историй рассказчик; видно, что не сухарь, «чувствовать умеет»; из тех комментаторов, про которых сразу ясно, за кого они болеют, но необъективность настолько искренняя, что не вызывает аллергии.

В двух словах: Подробная ревизия российской истории — «с точки зрения русской нации». Не «история государства Российского», как у коллективного карамзина, и не «история русского национализма», как в «Несостоявшейся революции» у Т. и В.Соловьев, но именно история русского народа. Сергеев, естественно, констатирует существование вечного конфликта между властью в России и русскими — и периоды его обострения в те моменты, когда русские пытаются стать политическим субъектом, — и показывает, как власть этот конфликт традиционно жестко снимает. По сути это история многовековой катастрофы, непрерывного холокоста — изобилующая как яркими примерами, так и спорными комментариями вроде того, что «именно западноруссы привнесли в московскую культуру идею народа/нации, которая была издавна присуща польско-литовскому миру».

Детали: Выводы неутешительные: «Русские так и не стали нацией, это видно даже по нашему этикету — до сих пор не установилось пристойного обращения людей к друг другу как равноправных «господ», подменяемого чудовищным гендерным дискурсом — «мужчина», «женщина». Объективный характер этого трагического явления, возможно, связанный с так называемым географическим детерминизмом, автором не рассматривается.

Цитата: «Демократичный «державный плотник», ради сохранения своей политической линии, просто ликвидировал неудобную ему систему русского престолонаследия («уничтожил всякую законность в порядке наследства», по выражению А.С.Пушкина) вместе со своим прямым наследником — царевичем Алексеем. Между прочим, дело последнего интересно сравнить со всем известным по «Виконту де Бражелону» делом Фуке, длившимся три года и широко обсуждавшимся в обществе. Людовик не смог принудить Палату правосудия, назначенную им же из числа наиболее видных оффисье, к вынесению смертного приговора подсудимому, хотя судьи и подвергались сильнейшему нажиму со стороны правительства. Когда судили Алексея Петровича, процесса как такового не было, его место заняли допросы с применением кнута и закрытый суд, длившийся меньше месяца; а потом царевича то ли задушили подушками, то ли отравили в каземате Петропавловки — почувствуйте разницу!»

Автор: Лощеный трудоголик, ни в одном из трех десятка романов не позволивший усомниться в своей не то что писательской компетентности — безупречности. Гришэм давно перерос «Фирму» и «Клиента»; он не просто создатель и гуру жанра юридического триллера; он и есть явленное внешнему миру лицо американской юриспруденции — как французских буржуа изучали по «Человеческой комедии» Бальзака, ранний капитализм — по Диккенсу, а поздний — по «Незнайке на Луне», так американскую юридическую систему изучают и будут изучать по его романам. Способность Гришэма найти в системе лазейку и продемонстрировать, как на этом можно заработать деньги, поразительна. По сути, Гришэм сочиняет не отдельные романы, а медленно панорамирует современную Америку, создавая ее детальный и объемный, в несколько слоев, портрет. И даже гришэмовские персонажи — даже эксцентрики, даже злодеи, даже бонапарты локального масштаба — уже не просто обладатели уникальных черт. Америка — галерея гришэмовских типов.

В двух словах: Процедурный детектив про чиновников, расследующих неподобающее поведение судей. Разумеется, здесь есть типично гришэмовская коллизия — авантюристы-юристы, желающие получить сверхприбыль, и типично гришэмовское агрегатное состояние — «в бегах». Не детектив, конечно, — триллер. «Зло» быстро локализуется и подвергается классификации, но между источником сенсационной информации и следователями — несколько посредников, чья надежность и досягаемость под большим вопросом; задача в том, чтобы грамотно, набрав достаточно козырей, подобраться к злу — и доказать его очевидную аморальность юридически. Это не просто сложно — но смертельно опасно.

Детали: Забавно, что самый коррумпированный судья в истории современной Америки — это чиновник, получающий ежемесячный четвертьмиллионный доход наличностью и тратящий его на бриллианты, путешествия и походы к букинисту. Экзотикой в романе кажутся не нравы современных индейцев, которые пользуются привилегией открывать казино в своих резервациях, а то, как быстро способна обрушиться сложная и с любовью выстроенная мафиозная структура под испепеляющими лучами правосудия.

Цитата: «Так-то оно так, но карманный судья мне очень полезен. Ты меня избаловала, Клаудия. Не уверен, что найду другого судью, которого будет так же легко купить.

— Надеюсь, что не найдешь.

— Ты, часом, не ударилась в религию?

— Нет, просто устала от работы. Сегодня мне пришлось отнять ребенка у матери. Она сидит на метамфетамине, безнадежная наркоманка, ее девочке грозила опасность, но все равно это нелегко. Уже в третий раз отбираю у этой женщины ребенка после шести часов разбирательств с воплями, руганью и вызовом сотрудников социальной службы — иначе детей от нее не оторвать. Покидая суд, мамаша раз за разом заявляет: «Подумаешь, я уже опять беременна!»

— Тяжелый у тебя хлеб.

— Я от всего этого устала. Обкрадывать индейцев гораздо веселее».

Автор: Дуайен корпуса ленинских биографов, лицензированных и самопальных; крупнейший — вровень с Р.Сервисом — советско-российский специалист по «проблеме Ленина». Принимал участие в публикации официального ПСС Ленина и в особенности дополнительного тома «Ленин. Неизвестные документы». Историк, доказавший, что документа, который мог бы принципиально изменить базовые представления советской эпохи о характере и политической роли Ленина, не может быть в принципе. Соавтор драматурга М.Шатрова — и шестидесятник по духу (разумеется, не верящий в гипотезу о том, что часть «Политического завещания» Ленина могла быть фальсифицирована, и способный привести убедительные контраргументы).

В двух словах: Третий, итоговый, том многотомной биографии — про Ленина после Гражданской (первый, «Выбор пути», — про период до эмиграции, второй, «На грани возможного», — про 1917 год). «Сим победиши» — не только хроника с комментариями, но и «отповедь на заданную тему»: наиболее систематический и вразумительный из всех существующих ответный залп на перестроечную критическую атаку на Ленина. Тема «красного террора» — среди прочего по отношению к церкви и интеллигенции — раскрыта в книге особенно подробно, и логиновский Ленин — не только идеолог гражданской войны, но еще и практик и идеолог гражданского мира.

Детали: Очень много цитат — и это принципиальная позиция автора, который взял на себя риск — полностью оправдавшийся —пожертвовать увлекательностью ради убедительности. Все, что вы хотите знать о позднем Ленине, — здесь, в этой книге.

Цитата: «И хотя часть этих приговоров не была приведена в исполнение, общая цифра не достигает и 40 человек. Конечно, и это ужасно, но одно очевидно: рассказы о «десяти тысячах убиенных» являются не более чем идеологическим мифом. Многие действительно полагали тогда, что проблема взаимоотношений с церковью в основном решена. Ленин, однако, не питал на сей счет никаких иллюзий. И когда в Наркомюсте стали поговаривать о том, что теперь «церковный отдел» можно ликвидировать, ибо дело сделано, Владимир Ильич ответил: что касается отделения церкви от государства, то, может, оно и так. Но вот относительно отделения людей от религии, все обстоит совсем не так».

Автор: «Обыватель из Порлока» — тот, кто бесцеремонным стуком в дверь принялся будить человечество, которому снится убедительный, живой и увлекательный опиумный сон-галлюцинация о Кубла-хане. Известен как один из крупнейших математиков современности, академик РАН, завкафедрой дифференциальной геометрии на мехмате МГУ, автор фантастической повести «Тайна Млечного Пути», историк-ревизионист и объект травли научного сообщества (точнее, той части, которая убеждена, что обладает монополией на истину — и лицензией на доступ к ней).

Среди иллюстраций, относящихся к магаданскому периоду жизни главного героя, есть фотография тяжелых экскаваторов, работающих в горах, на узенькой полке над пропастью: хорошая метафора деятельности АТФ; даже если квалифицировать всю добытую им породу как никчемную, смелость оператора все равно вызывает уважение.

В двух словах: Лишенная шокирующих заявлений (ни полслова про ярославский метеорит, про изобретение русской водки, про описанное в Библии строительство Кремля) семейная хроника, объясняющая, как АТФ попал на эту горную «полку» — где и сейчас находится, не имея уже ни желания, ни возможности выбраться оттуда. Автобиография человека, прожившего странную жизнь (когда в молодости ты закапываешь в школьном дворе бюст Сталина, а в старости узнаешь, что твой родной город бомбит украинская артиллерия) и способного ощутить трагическую иронию ситуации: ты всю жизнь отдаешь науке и в семьдесят осознаешь, что твое имя стало синонимом лженауки и шарлатанства. Что из документа ясно — так это до чего нелегко быть еретиком и как больно может жечь в XXI веке костер инквизиции. Видимо, написано в связи с осознанием, что у того, кто рассказывает истории, особенно когда они зафиксированы письменно, в конечном счете больше шансов оставить след на песке.

Детали: Жизнь АТФ, почти отшельническая, насыщена, тем не менее, не только удивительными открытиями, но и странными контактами — с существами в диапазоне от Льва Гумилева до принцев из британской королевской семьи, от продюсера «Индианы Джонса» до академика Колмогорова, от Г.Каспарова до художника Эшера, от Ивана Ефремова до М.Жванецкого. Несмотря на обилие застольных фотографий с разного рода селебрити, ясно, что в целом АТФ самодостаточен и ему свойственна высокая «антихрупкость». Самая частая ремарка из этих мемуаров касается отношения к людям, которые агрессивно реагируют на «псевдоисторическую белиберду», не прочитав ни одной книги «этого бреда»: «Стало неинтересно».

Цитата: «…Помню, как отец неоднократно напоминал мне, что наша семья вышла не из верхних слоев общества, не из политиков, дворян или купцов, не из бизнесменов. Мы не принадлежали ни к какому могущественному клану или к узкому, но активному и влиятельному сообществу. Поэтому, повторял он, тебе придется много трудиться, чтобы превзойти окружающих в выбранном тобой деле. Есть люди, изначально, от рождения, пользующиеся поддержкой влиятельного клана, группировки. Каждое их достижение, пусть даже мелкое, тут же подхватывается и раздувается соратниками, безудержно рекламируется. Тебе же придется перекрыть конкурентов на несколько порядков, чтобы за тобой наконец признали успех и оценили.

Я усвоил это. Правда, многое и важное в жизни осуществить все-таки не смог, не успел».

Автор: Нейропсихолог, антрополог, охотник за разного рода диковинно больными людьми («Человек, который принял жену за шляпу», «Пробуждения», «Зримые голоса» и т. п.). Существеннее, чем список профессиональных навыков и интересов Сакса, его талант рассказчика; не так уж важно, о каких именно медицинских аномалиях идет речь, магнетизм текста — в фигуре повествователя, именно его «я», по сути, объединяет все эти странные — и редко складывающиеся в цельную картинку — «случаи».

В двух словах: Несколько очерков, объединенных темой отношений людей с музыкой. Почти у всех людей есть врожденная музыкальность, но не у всех есть привилегия попасть в список персонажей Сакса: в идеале это ударенные молнией мужчины, отродясь не проявлявшие интереса к чему-либо, кроме попсовых радиопередач, а теперь вдруг заигравшие на пианино, или люди, которые не в состоянии вспомнить имена собственные, зато наизусть знают целые симфонии. Добыв себе клиента, Сакс заглатывает его целиком, виртуозно растягивая челюсти, — и вот тут как раз и проявляется его искусство находить нужные комбинации слов для описания по-настоящему сложных случаев: «Больной нуждается не только в метрической структуре ритма и свободном движении мелодии — в ее рисунке и траектории, ее взлетах и падениях, ее напряжении и свободе, — он нуждается также в «воле» и преднамеренности музыки, именно они возвращают больному свободу овладения собственной кинетической мелодией». Кто еще умел так формулировать?

Детали: Сакс разглядывает «хвосты» гауссового колокола — крайние случаи, «патологии»: а уж дальше «обычные люди» могут судить по этим анекдотам о том, как музыка может восприниматься ими, «нормальными». Судить сколь угодно вольно и лишь теоретически, потому как сам Сакс предпочитает обходиться без четко артикулированных и научно верифицируемых выводов. Секрет в том, что саксовские кейсы позволяют расширить — или даже полностью перезагрузить — наши представления о том, что такое человек и где может возникнуть новый психический фронтир. «Музыкофилия» действует на читателя вдохновляюще: при малейших признаках появления в эфире чего-то мелодичного начинаешь выкручивать ручку настройки громкости направо до упора — вдруг и со мной что-то не так, вдруг и на меня эти звуки подействуют так, как ни на кого больше? К сожалению, даже если и подействуют, интерпретировать это чудесное событие теперь уже некому — Оливер Сакс недавно скончался и унес секрет своего искусства истолкований в могилу.

Цитата: «Самый поразительный случай — это болезнь выдающегося музыкального критика девятнадцатого века Никонова, первый припадок у которого случился на представлении оперы Мейербера «Пророк». После этого Никонов становился все более чувствительным к музыке, и в конце концов любая мелодия, даже очень нежная, провоцировала у него судорожный припадок. (Самым вредоносным, замечает Кричли, был так называемый музыкальный фон в произведениях Вагнера — этот беспощадный и неотвратимый ряд мощных звуков.) В конечном счете Никонову, великолепному критику и страстному поклоннику музыки, пришлось оставить свою профессию и полностью отказаться от прослушивания музыки. Заслышав издали звуки уличного духового оркестра, он немедленно зажимал уши и бежал через переулок на соседнюю улицу. У Никонова развилась настоящая фобия, боязнь музыки, которую он сам описал в памфлете под выразительным названием «Страх музыки».

Автор: Один из великих историков ХХ века («Век империи», «Век капитала», «Век революции»). Феномен Хобсбаума (1917–2012) — хорошее подтверждение того, что история — не только точная наука, но еще и, сто процентов, высокое искусство; Хобсбаум в этом смысле кто-то вроде Андрея Рублева: не маляр, раскрашивающий доску в разные цвета, а иконописец, протирающий запотевшее окно в прошлое

В двух словах: Коллекция текстов — в узком диапазоне от «виртуозных» до «блестящих», которые изначально были предисловиями, журнальными статьями и лекциями, а под занавес жизни автора оказались в одной книжке и сплелись — если не в роман, то уж точно в сборник рассказов. Истории Хобсбаума — это отчеты о выполнении удивительных задач, которые он сам себе ставит: описать главную эмоцию той или иной исторической эпохи; объяснить, почему, когда одни народы начинают полагать себя более цивилизованными, чем их соседи-«варвары», идея прогресса и цивилизации ведет прямиком к войнам и газовым печам; доказать, что коммунизм имел хорошие шансы победить в Британии 1920-х, и выяснить, с какой стати английские панки стали носить могиканские прически.

Важно, что Хобсбаум — марксист; то есть при всей своей симпатии к рафинированной буржуазной культуре осознает ее эфемерность и историческую обреченность и показывает, что создавалась она за счет богатств, произведенных усилиями всего общества, а распределялась среди элиты; и именно потому, что в 1913-м на 6 миллионов жителей Вены в оперных театрах было всего 6000 посадочных мест, сто лет спустя опера как искусство оказывается в музее, а ее роль в обществе занимают кино, спорт и рок-концерты — массовые развлечения.

Детали: Самый эффектный текст коллекции — ревизия мифа о ковбоях — остоумнейшее эссе о том, как американский пастух в отличие от гунна или бедуина завоевал массовую культуру; но самый любопытный тематический цикл в «Разломанном времени» — о культурном феномене Центральной Европы, евреях и роли немецкого языка в процессе появления, изменения и стирания культурных границ — которые так редко совпадают с географическими.

Цитата: «В Британии, во всяком случае, слово «ковбой» получило второе значение, которое гораздо более употребительно, чем первое — «парень с рекламы «Мальборо». Англичане называют ковбоем человека, который явился ниоткуда с предложением своих услуг — например, отремонтировать вашу крышу, — но при этом он ни в чем не разбирается либо заботится только о том, чтобы получить с вас деньги: ковбой-водопроводчик, ковбой-каменщик. Предоставляю желающим самим поразмыслить на тему: а) каким образом это второе значение слова выводится из стереотипов Шейна или Джона Уэйна и б) насколько оно отражает сущность поклонников Рейгана в ковбойских шляпах из южных штатов. Я не знаю, когда слово впервые появилось в этом значении в лексиконе британцев, но определенно не ранее середины 1960-х. В этом контексте вся функция ковбоя состоит в том, чтобы ободрать вас как липку и исчезнуть в лучах заходящего солнца».

Автор: Немецкий лесник и писатель, имеющий, похоже, прямой контакт со своими персонажами — и знаменитый у себя на родине, как рок-звезда. Прославился как популяризатор практики «похоронных лесов» и теории антропоморфности деревьев. Принц Чарлз, болтающий с овощами, по сравнению с ним — скептик и ретроград.

В двух словах: Серия очерков (основанных на многолетнем опыте наблюдений за жизнью отдельных стволов и целых лесов) о том, что деревья — без пяти минут люди; они обмениваются информацией, толкаются локтями, заботятся о потомстве, помогают больным и ухаживают за умирающими. В книжке бездна фактоидов (не только курьезных вроде того, что самое большое растение на земле — опенок из штата Орегон, которому 2400 лет и который весит 600 тонн, а тело его простирается на 9 кв. км.), подтверждающих тезис о том, что деревья, хоть и, случается, подтормаживают, но в целом будут поразумнее иных людей. Очерки выглядят если не академичными, то весьма объективными — и даже если вы не поверите в то, что елки и березки обладают сознанием, то твердо усвоите, что не все деревья — одинаковые, у каждого своя жизнь и свои стратегии поведения.

Детали: Зачем-то монологи лесника обременены сугубо научными комментариями, автор которых постоянно дергает рассказчика за рукав и сбивает его с панталыку — а вот тут не совсем так, а вот это еще не доказано, и все такое: как если бы экзальтированные монологи Тома Бомбадила у Толкиена сопровождались бубнежом профессионального ботаника; пусть даже лесник несет чушь, его фанаберии выглядят артистичными — и вызывают доверие и симпатию; не любо — не слушай, а врать не мешай.

Цитата: «А если дерево спилено? Оно мертвое? А что с тем многовековым пнем, жизнь в котором до сих пор поддерживают его товарищи? Дерево это или нет, и если нет, то что? Еще сложнее, если из этого пня растет новый ствол. А во многих лесах это даже правило, потому что именно широколиственные деревья веками рубили угольщики для заготовки угля. Из пней отрастали новые стволы, ставшие основой многих современных широколиственных лесов. Именно дубовые и грабовые рощи часто происходят из таких порослевых низкоствольных лесов. Хозяйство в них велось согласно определенному циклу, в котором рубки чередовались с периодами покоя, так что деревья никогда не вырастали до большой высоты. Делалось это потому, что население было просто слишком бедным и не могло позволить себе долго дожидаться новой древесины. Такие реликты вы сами можете опознать по нескольким стволам, растущим, как у куста, из одного корня, или бугристым утолщениям у подножия ствола — последствиям периодических рубок. Так что же эти стволы — молодые деревья или тысячелетние старцы?»

Авторы: Такая же классическая коллаборация великих людей, как Уотсон и Крик, Гилберт и Салливан и Ильф и Петров. Госинни — автор текстов (это он, кстати, написал книги о «малыше Николя»), умер еще в 1977-м. 90-летний Удерзо — автор иллюстраций: из любого кадра можно делать хоть пазл, хоть панно любого размера — и в музей, на вечное хранение.

В двух словах: Комиксная эпопея о двух нестандартных — один карлик, другой великан — существах, современниках Цезаря, но проживающих на периферии ойкумены — в Бретани. Маленький егозлив и предприимчив, крупный страдает волчьим голодом, флегматичен и всегда таскает на себе огроменный менгир — низачем, просто так. Эксцентричная пара друзей находится на крайне левом фланге шкалы «варварство/цивилизация» — но выигрывает у «цивилизаторов»-римлян на всех фронтах. Проблема римлян в том, что они слишком всерьез к себе относятся, уснащают свою речь гимназической «крылатой латынью» («ipso facto» и все такое) — и сами же от этого страдают, особенно когда дело доходит до военных действий: «Мне нужен доброволец, а не латинист!» Пока изданы первые две части, про разоблачение римского шпиона и про исчезновение ритуального серпа; всего их больше трех десятков.

Детали: «Астериксу» — в котором куча каламбуров, и вообще там довольно сложный и емкий текст, — похоже, повезло с переводчиком. Обеликс, высекая менгиры, напевает «С чего начинается Галлия», а среди имен собственных встречаются Анукаотнимикс, Марк Блоцахий, Ненарокум, Гракх Нолемоций; если и неправда, то хорошо выдумано.

Цитата: «50-й год до н. э. После продолжительной борьбы римляне сломили сопротивление наших предков галлов… Многим галльским вождям, таким как Верцингеторикс, пришлось бросить свое оружие к ногам Цезаря…

— Кланц! Воцарился мир, изредка нарушаемый вторжениями германцев, которых тотчас отбрасывали назад.

— Йа-йа! Мы уходиттен! Но мы фернутцен! Так и знайт!»