— Давно не было никаких новостей про вас. Что у вас происходит?
— По-моему, это у вас происходит.
— Вот именно. Нам хотелось бы больше всего узнать о том, что вы думаете о том, что у нас происходит.
— У нас тоже что-то происходит, но не так бурно. Это лето очень сложное, потому что у меня две сессии по месяцу. Первая — это мои студенты в Академии имени Штиглица, бывшей «Мухинки». Там я профессор официально, с красной книжечкой. Студентов отобрали по большому конкурсу в Воронеже, потом Воронежская академия лопнула, и чтобы их не бросать, я перевез их в Петербург.
— А ребята как вам нравятся?
— Ребята замечательные. Но ребят у меня мало. Всего-навсего мужского пола один представитель. А в челябинской группе, которую я тоже веду, — это только женщины, ни одного мальчика. Женщины при отборе оказались намного талантливее.
— У вас есть какое-то объяснение этому феномену, что сейчас женщины в искусство рванули?
— Да нет, давно уже. Все примерно известные звезды — это женщины. Замечательнейшая польская скульпторша Шапошникова. Или две француженки крохотного роста, Жермен Ришье и Луиза Буржуа, завоевали громадное признание. Все очень просто. Женщина раскрепощена, она получает все больше и больше признания. У меня есть в моем институте исследовательская комната, где все посвящено женскому искусству. В семнадцатом веке уже были замечательнейшие признанные художницы, особенно в Италии. И вот мои студентки, они как раз учатся на книгах этих мастериц семнадцатого века, это их очень вдохновляет. А была еще великолепная Элизабет Лебрен, которая писала портреты русских князей.
— Так вы проводите большую часть времени в России?
— Нет, они приезжают ко мне во Францию. У нас там семь мастерских, в которых они занимаются. Живут практически на территории замка, потому что даже фермы, которые мы для них снимаем, раньше принадлежали рыцарю. Они пешочком доходят до мастерских, колоссальный парк, 26 гектаров, старинный. Там они рисуют, гуляют. Я готовлю их выступить на международной арене. Но тянуть тяжело, поскольку государство не помогает, все финансовые проблемы решаю я: влезаю в долги, покупаю билеты туда и обратно. Включая аспирантов, это где-то 10 человек. Две фермы плюс ко всему, естественно, еда, поездки в магазины, прочее, прочее. Все это, так сказать, я беру на себя, включая и закупку инструментов, холстов. Это обходится довольно дорого.
— Вы сказали, что влезаете в долги, но вы по-прежнему прилично зарабатываете?
— Для того чтобы пригласить студентов, у меня нет денег, и я начинаю клянчить у кого-то, никакого отношения к искусству не имеющего: это не государство и не фонды — просто люди, которые могут мне одолжить десятку там, двадцатку.
— То есть вы, по сути, все делаете за свой счет?
— Да, но бросить все это я не могу. Правда, вот челябинскую группу оплачивают.
— Я понимаю, что вопрос деликатный, но все же… Было время, когда ходили слухи, что вы один из богатейших эмигрантских художников. У Довлатова даже была маленькая заметочка в книге, где он собрал такие анекдоты про всех, якобы вы переиначили его фразу: «Охотно меняю мой рост на ваши заработки».
— Сережа даже получил за это!
— Как это получил?
— А вот так получил. Он меня порядком нахвалил в эссе «Верхом на улитке», а потом писал что-то вроде: «Шемякин, не имея никаких контрактов, в гусарских сапогах валяется пьяный от отчаяния и постоянно пьет посреди своей мастерской». Во-первых, это все было не так, я, в общем, впервые его увидел в Нью-Йорке, пересекались очень мало. Я обратил внимание на его рост. Когда я открыл дверь в своем номере своего отеля, он пришел брать интервью, я сказал, помню: «Ни фига себе рост». И он сказал: «Меняю свой рост на ваше величие». Может быть, в этот момент он искренне и выразился, а потом он все переиначил. Я ему позвонил, когда было это позорное письмо, когда он всех нас обосрал, как говорится, с ног до головы. Письмо называлось «Письмо оттуда». Это было опубликовано в газете, и всем было понятно, что это, так сказать, работа Довлатова. Когда я ему позвонил, он мне сказал: «Стиль мой, а писал не я». Кстати, об этом есть в моем спектакле.
— Что за спектакль?
— Спектакль в театре у Стаса Намина, называется «Нью-Йорк. 80-е. Мы». В «Новой газете» была замечательная статья, которая называлась «Болевой порог Отечества». Очень умная, я даже не ожидал, что автор так точно поймет суть этого спектакля, во имя чего он задумывался. Это проблема сегодня малопонятная, но которая может возникнуть. Это проблема изгнания навсегда. Сегодня мои студенты даже не понимают, в какую эпоху они живут. Они ходят в Лувр, им покупают билеты во Францию. А мы же в то время даже не могли подумать о том, чтобы куда-нибудь в Болгарию или в Польшу. Легче было в космос слетать, нежели выехать за границу.
— Кстати, для некоторых современных художников эта история актуальна. Вот Павленский получил политическое убежище во Франции. Отчасти его судьба немножко похожа на вашу?
— Не обижайте меня так, иначе мы с вами просто прекратим интервью. Мы не похожи ни в чем — ни в движении, ни в желании привлечь внимание, как он это делает У него же нет никакого искусства, у него есть поведение.
— Я скорее про судьбу, про то, что человек оказывается вынужден…
— Вы порете хреновину. Мне, человеку, который прошел самые страшные сумасшедшие дома. У меня была 64-я статья, расстрел, понятно? Вот сейчас вышел 10-й том истории КГБ, и там описано, какая была слежка за мной, внутренняя, внешняя, сколько машин следило за мной, хотя я ничего антигосударственного не делал, я всего-навсего убирал помои, а ночью писал картины. Вот такая была ситуация. Поэтому, когда я вижу, что человек взял, уже подготовил журналиста, и пошел поджег дверь КГБ, а после этого выясняется, что он еще, оказывается, во Франции, в Париже получает убежище, мне просто смешно — смотрите, какой страдалец. Вы знаете, что бы было, если бы мы подожгли в наше время или хотя бы плюнули на эту дверь… Если бы у кого-то хватило пороху, что бы было с нами? Вот мой друг, например, дружбой с которым я горжусь, — это Володя Буковский, который почти полжизни просидел в лагерях. Вот это настоящие люди, его в наручниках привезли на Запад и обменяли на Корвалана. А я с Володей был знаком еще до того, как его выслали, между посадками состоялось наше знакомство, наша дружба. Вот это настоящие люди, которые шли, понимая, что во имя свободы они будут сидеть в лагерях, проходить страшные круги ада. А это желание привлечь к себе внимание… яйца он к мостовой прибил! Его нужно было отправить просто немножко подлечить.
— А его и отправили в Институт Сербского, туда же, куда и Буковского в свое время.
— Вот и все, ну значит, не подлечили, раз так… У человека простая жажда прославиться. Вот еще была эта история с этими, Пуссикэт или как их…
— Pussy Riot.
— Да, Pussy Riot. Ну, во-первых, глупейшая история. Они прыгали в тот момент, когда можно прыгать, — это же была Масленица. Безграмотные русские попы не понимают, что в Масленицу много чего разрешалось, никакого такого великого кощунства там нет. Но ведь когда начали раздувать кадило, так сказать, вот у таких людей, мастеров перформанса, как вот этот Павловский, проснулось чувство зависти. Потому что, смотрите, девчонки сплясали, немножко отсидели… Давайте не будем сегодня придумывать страшнейшие истории: лагеря и все это. Для тех людей, которые прошли их тогда, сегодняшняя обстановка — она просто комическая. Ничего такого сверхстрашного не происходит. Эта история вообще была раздута до предела. В результате открываешь любой западный журнал — целые интервью, они уже прыгают на Западе, друг на друга, в этих масках, без масок.
— Но вы же тоже были не чужды перформансу?
— Перформансы делались у нас в коммунальной квартире для самих себя, мы даже не думали, что это перформансы. Нам просто было интересно создавать атмосферу и делать интересные фото. Это как в кино стоп-кадр. Кинокамеры не было у нас, и мы делали такие сюровые фотографии, которые на сегодняшний день воплощены в нашем пока не законченном фильме, который мы делали с Антоном Адасинским и со Славой Полуниным. Там у меня прыгает голый Антон Адасинский, карабкается по каким-то балкам в замке, Слава Полунин вытворяет какие-то странные вещи.
— Удивительно, насколько резко вы не принимаете акции своих молодых коллег.
— Вы знаете, вот такая шпана от этого перформанса, она только, извините за выражение, нам подсирает очень сильно. Я не против перформанса, наоборот, это очень интересно, и я думаю, что именно в России, где были Мейерхольд, Маяковский, «Мистерия-буфф» и прочее, какой-то безумный карнавал вот этих необычайных постановок, как это делал в свое время Петр I — «Всепьянейший собор», — вот вам перформанс, грандиозный, совершенно безумный. Но когда я читаю вот эти истории, это просто смешно. Павленский получил политическое убежище во Франции…
— Я читал опять же у Довлатова, что в свое время Помпиду за вас заступался!
— Да никто никогда за меня не заступался, что за бред. Довлатов же литератор.
— То есть он все придумал просто?
— Когда он написал, что я валяюсь пьяный, я ему позвонил и говорю: «Ты что пишешь такое? Про всех нас, мы все в говне, один ты в белом халате. Ты хотя бы один раз в Нью-Йорке зашел бы в мою мастерскую». Я повесил трубку, и никогда в жизни мы с Довлатовым не общались. Я из той породы людей, которые прошли довольно суровую школу, и для нас так: обосрался один раз — все, баста!
— Когда мы с вами встречались в Петербурге, это было лет 7 назад, вы сказали, что ощущаете опасность и боитесь за свою жизнь, когда вы в России. У вас по-прежнему такие чувства?
— У России непредсказуемое прошлое, вот что самое страшное. А из непредсказуемого прошлого мы можем создать очень печальное, предсказумое и угадываемое будущее. Я говорю об опасности погрязнуть в мракобесии, понимаете? Мракобесие просто надвигается со страшной силой. Если дать волю сегодня разгулявшимся попам, то куда мы придем вообще? Скоро костры запылают и появятся новые Аввакумы?
И все время идет тенденция кого-то посадить, кого-то схватить, кого-то пригвоздить статьей за «Оскорбление чувств верующих». Но ведь эта статья тоже оскорбляет чувства людей, которые верили в коммунизм, которые верили в ленинскую идею? В нашем обществе множество атеистов, людей иного вероисповедания, и на сегодняшний день это исступленное православие может уже какой-то вариант православного ваххабизма напоминать.
— Может, это наш ответ происходящему на Востоке?
— Совершенно верно, я даже читал где-то программу того, что они планируют уничтожить во Франции. Уже 6 раз были попытки взорвать Страсбургский собор, в списке, естественно, собор Парижской Богоматери, даже Эйфелева башня как символ Франции. Они очень активно действуют, и я думаю, что победа все равно будет за ними.
— За ними?!
— За мусульманским миром, конечно.
— Вы серьезно?
— Да.
— Ваш старый приятель Эдуард Лимонов в последнее время не выходит с телевизионных каналов, участвует в телепрограммах и ток-шоу. Он же остался гражданином Франции — следит за прессой, комментирует выборы президента и так далее. Так вот, он предсказал, что Франция неизбежно разделится на две стороны, на два государства, и это уже неизбежно: северная, где будут жить французы, и южная, которая станет мусульманской республикой.
— Я гораздо мрачнее смотрю на все это. Когда-то я покинул Францию, на 30 лет уехал жить в Америку. Я уехал, потому что меня просто раздражала их неспособность, неумение работать, сибаритство чудовищное. Но когда я вернулся 30 лет спустя, я понял, что я покинул ее просто бушующую, энергичную. Она превратилась в такое, знаете, мощное кладбище красивое.
— То есть вообще все мертвое?
— Ну вы знаете, возможно, что-то там и происходит: театры и прочее… Я не театрал и не владею французским языком. Но что касается изобразительного искусства, там нуль. Люди не хотят работать, социализм там убил всю энергию. Франция — это страна победившего пролетария, все для них, ты не имеешь права уволить человека. А это приучило людей просто ни хера не делать.
— А как вам результаты американских выборов? Вы там долго жили, да? Никто не ожидал, что американцы выберут Трампа президентом, тем не менее.
— Избрание Трампа я приравниваю к крушению двух башен. Когда такой великой державой начинает управлять человек, психически не совсем нормальный (не говорю уже о его умственных способностях), это опасно для всего земного шара.
— Вы считаете его непредсказуемым?
— Он просто-напросто глуп. Мы не были на выборах, естественно, мы с женой голосуем по почте. Но я видел, показывали американцев в Нью-Йорке: молодые ребята, пожилые — лица были залиты слезами, понимаете? Потому что американцы понимают, что это позор для Америки. А здесь я видел, как кричали «Браво!» Ну и что в итоге? Недавно он сказал, что надо объединиться, чтобы бороться с терроризмом, что есть две угрозы: это терроризм, и второй он назвал — Россию. А я многим, мне когда говорили: «Браво, победил Трамп», отвечал: «Придурки. Скоро будете почесывать тыкву».
— Вы были ближайшим другом Владимира Высоцкого. Я понимаю, что это совершенно гипотетический вопрос, но так как вы его знали очень хорошо, как вы думаете, сейчас, в нынешней культурной и политической ситуации как бы он себя чувствовал, к кому бы он примкнул? Например, как бы отнесся к возвращению Крыма?
— Мы с ним были настолько большими друзьями, у нас не возникало никаких разногласий, тем более, хотя он был и старше по возрасту, но ко мне он, как ни странно, относился как к старшему — ну может, из-за моего опыта, и жизненного, и опыта изгнанника. Я думаю, он мыслил бы точно так же, как я. Разногласий не возникало. Он прекрасно понимал, что существует опасность впасть в мракобесие, и так же, наверное, переживал бы, как и я, о том, почему у людей такая короткая память и почему полностью отсутствует способность к аналитическому мышлению.
Ну, например, мы знаем прекрасно, что до 1917 года Россия в основном, 90%, была православной державой. Царь-батюшка, ходили перед полками попы, кропили святой водой, кропили святой водой пушки. Сказано — не убий. То есть священник, получается, поощряет войну. Хотя я понимаю, что необходимо вооружаться, необходимо сражаться, но если уж ты так исповедуешь четко, тогда скажи: «Все. Вы идете на войну — я вас не благословляю, потому что нельзя никого убивать». Такие бывают придурки, верно? Например, Виктор Ерофеев. Я как раз выступил в какой-то газете против того, что он сказал: «А зачем вообще нужно было устраивать блокаду Ленинграда? Можно было сдать вообще и мы бы не потеряли…» Ну как? Люди просто-напросто шли, для того чтобы отстоять этот город, умирали, эти люди — герои. И они выбрали смерть, потому что они не хотели другого. А мы сидим и блямкаем, попивая коктейль: «Можно было бы сдать». Ну как можно такие вещи говорить? А я к чему говорю? Пожалуйста — пришел Ленин с небольшой бандой и каким образом вообще выяснилось, что церковь, которая веками насаждала вот это православное сознание и прочее, каким образом в короткий срок в 17-м году уже начали расстреливать священников, взрывать соборы? Значит, что-то было в них такое, что люди отказались от этого очень быстро. А сегодня молодежь — она вообще иная. Я вот наблюдаю этих верующих — ну это в основном женщины, очень мало молодежи, ну есть какая-то фанатично настроенная, да, но по большому счету это совершенно другое, и подход церкви к молодежи и к верующим должен быть совершенно иным. Не вот этим средневековым, а просто-напросто им нужно понять, что сегодня даже с верующими нужно говорить современным языком и понятия должны быть иными. Оставаясь христианами, мы должны понимать, что живем в XXI веке, а не в XV.
— Но может так случиться, что вот этот весь всемирный фундаментализм наберет такую силу, что не останется места чему-то еще, культуре и тому, что вы продвигаете?
— До тех пор пока будет наживаться вот эта в тени стоящая банда, это все будет продолжаться и принимать довольно уродливые формы, страшные, потому что, допустим, сколько выделяется денег на борьбу с терроризмом. Источник дохода целых громадных организаций, он падает, потому что вы можете взять, допустим, на борьбу с терроризмом — ну, возьмем Америку — 300 или 500 млн долларов. Операция якобы провалилась. Вы можете объяснить, почему она провалилась? Вы не имеете права, потому что это секретная операция. Кто в ней принимал участие, вы тоже не знаете.
— То есть вы считаете, что это коррупция?
— Я считаю, что если бы мы хотели прекратить войну, а не наживались на ней, войну можно было давным-давно прекратить. А пока этого нет, мы движемся согласно формуле, которую незадолго до смерти Капица сформулировал в газете «Аргументы и факты»: «Мир погубит не атом, не рак, а погубит жадный дурак».