Алексей Леонов — о детстве в бараке, выходе в космос и Стэнли Кубрике

«О славе я никогда не думал и не беспокоился — это глупость, неважная вещь. Конечно, разные случались ситуации. Последний раз я отдыхал в 1989 году, в санатории. Там, бывало, придешь в столовую, и все смотрят — как ты ешь, куда ты пошел. Неприятно, но стараешься не обращать внимания — живи как живешь. Да и времена менялись. Когда‑то нас, космонавтов, было десять, и о каждом много писали, каждый полет был интересен всей стране. А сегодня только российских и советских космонавтов — 118 человек, и их даже по фамилиям не помнят. Помнят первых: Гагарин, Попович, Быковский, Николаев, Терешкова, Леонов, Беляев, Комаров, да вот и все. Понимаете, когда я был маленький, у нас на весь район была одна легковая машина, мы за ней бегали, нюхали, как она работает. Водитель Володя для нас был настоящий герой. Еще бы, у него же очки были, краги!

А уж когда я увидел летчика… Это был 1939 год. К нам в барак приехал летчик, в отпуск к родственникам. Я его как сейчас вижу: галифе, сапоги хромовые, френч, портупея. Пилотка! Я его увидел и сразу решил — буду летчиком, только летчиком! Бегал за ним все время, пока он меня наконец не заметил: «Малыш, иди сюда». Я подошел. «Ты чего за мной бегаешь?» Я со слезами: «Хочу быть таким, как вы». Шестой годик мне был. Он говорит: «Так в чем же дело? Давай расти. В школу хочешь?» «Хочу, не пускают, еще два года ждать». — «Ну дождись, закончи школу. И вот еще что. Умываться надо!» А у нас грунтовая дорога, сибирский чернозем — страшная пыль. Мы ею набивали кулечки из газеты, бросали на землю и прыгали по ним. Такой кайф, настоящие взрывы! Я посмотрел на себя в зеркало, а у меня по пыльному лицу дорожки от слез. На другой день я, уже весь чистый, прихожу утром к его порогу, жду. Летчик выходит, со мной уже как со старым знакомым: «Ну что?» Я говорю: «Вот, умылся!» А он: «Знаешь что, шею-то мыть тоже надо!» А я рубашку надел парадную, голубенькую, и весь воротник — черный. Но я решил тогда твердо: стану летчиком.

Вот пишут: «Павел Беляев и его напарник Алексей Леонов, необстрелянный и горячий, мечтающий о подвиге. Два человека, готовых шагнуть в бездну». «Необстрелянный»? Я был летчик-профессионал, 27 лет летал на всех типах самолетов, во всех условиях, днем и ночью. Какой я необстрелянный, если меня лично выбрал Сергей Павлович, сказал комиссии: «Прошу поддержать»? Королев дал персональные характеристики только двум космонавтам: Гагарину и мне. И ни о каком подвиге я не мечтал. Я всю жизнь говорил: если ты идешь на работу и считаешь, что это подвиг, то не будет ни подвига, ни работы. А меня выставили, что я хотел себя прославить. Это глупость. Как тебя оценят — не твое дело. Ты выполнил программу или не выполнил — и все. Кто думал о подвиге и славе, плохо заканчивал. Такие мысли сами искореняются в процессе работы, особенно во время выхода в космос.

На 8-й минуте того первого выхода я почувствовал, что у меня фаланги пальцев вышли из перчаток. Что‑то произошло со скафандром, он раздулся. На Земле такого не было. Ступни стали свободно болтаться в сапогах. И я начал думать, как же я буду возвращаться, как же я буду входить в шлюз? Мне надо перед входом собрать фал, 5,5 метра длиной, колечки по 2,5 сантиметра нужно надеть на крючок, на защелку, иначе я не войду, не закрою люк. Восемь минут прошло, и восемь минут осталось до входа в тень. Я принял решение, ни с кем не согласовывая, за которое меня могли наказать. Перешел на второй уровень давления в скафандре, стравил кислород, загнал себя в условия, когда в крови мог закипеть азот. Я просчитал — не должно быть закипания. Повезло, не ошибся, его не было, только покалывание почувствовал. Зато смог работать дальше.

Испуганный человек не может работать, он не анализирует, теряется. Я не мог бояться, я выполнял одно действие и уже думал о следующем — и больше ни о чем. Уже потом, когда вернулся, я понял, что не помню, как смотал фал одной рукой, — а в другой была камера, — как закрепил его. Я не смог согнуть себя в тазовой части, чтобы пойти в шлюз ногами. Не получалось — и все. На Земле получалось, а здесь — нет. Перехватил левой рукой за леер, правой толкнул кинокамеру в шлюз и втащил себя за ней головой вперед. Но мне все равно надо было разворачиваться, иначе не закрыть за собой люк. Он должен был закрыться по команде с корабля, но мы знали, что в глубоком вакууме масло может испариться и автоматика — не сработать, там был специальный вороток, и он оказывался у меня в ногах. Нужно было перевернуться, сложиться пополам. Диаметр шлюза — метр двадцать, а я — метр девяносто в скафандре. Вот здесь была колоссальная затрата энергии, температура поднялась. Но я вернулся. Как я это сделал? Не понимаю до сих пор.

Каждый год 18 марта для меня не праздник, это день памяти. Мой напарник Паша Беляев в 70-м году погиб по непонятным причинам, но я считаю, что по вине врачей. Если я 18 марта в Москве, мы приезжаем на Новодевичье кладбище, на его могилу. Я взял его семью на себя — двух дочерей, зятьев и внуков. Они стали моей семьей. И для меня этот день — день памяти Беляева. Он был человек с большим внутренним содержанием, неторопливый, рассудительный. Самое суровое осуждение меня с его стороны: «Ну, Леха, ты даешь!» Ничего больше он не говорил, а для меня это уже был сигнал: стоп. Беляев плохо известен, вот разве что в этом новом фильме показан его образ. И в том, что я снимал на орбите. Там Паша показан только в профиль, иначе было камеру никак не разместить.

Самый лучший фильм о космосе — и по восприятию, и по технике, по философии, по картинкам — «2001 год: Космическая одиссея», которую снял Стэнли Кубрик по книге Артура Кларка. Я был на премьере, в 1968 году на Международном конгрессе космонавтики в Вене. Там впервые был проведен стереозвук, невероятное впечатление. В фильме прекрасная музыка. Помните, первобытный человек бьет другого берцовой костью, потом бросает ее вверх, она вращается и под звуки вальса «Голубой Дунай» превращается в орбитальную станцию. Знаете, мы опередили Кларка. Наша станция в 2001 году была лучше той, которую он описывал.

Потом Кларк сделал «Одиссею 2010 года». Попросил меня написать предисловие к книге. Мы встретились, он говорит: «У меня есть для тебя один сюрприз. Действие книги происходит на большом космическом корабле. Знаешь, как он называется? «Алексей Леонов». Что ты думаешь?» Я отвечаю: «Артур, я буду хорошим космическим кораблем. Не бойся». Я написал предисловие, книгу решили издать в Союзе. И тут оказалось, что в начале там написано: «Двум великим русским: генералу Леонову — космонавту, художнику, и академику Сахарову — ученому, гуманисту». Вызвали в ЦК: «Чего это ты с Сахаровым записался?» Я отвечаю: «Вы вообще понимаете, кто такой Артур Кларк? Вы видите, с какой симпатией к советскому народу написана книга?» А Кларк назвал членов команды станции фамилиями советских диссидентов: Ковалев, Якунин, а капитана звали Орлова, в честь Юрия Орлова. И в ЦК спрашивают: «Как ты в такую компанию попал?» Я говорю: «Я считал, что Орлова — это в честь великой советской актрисы! И потом, вы что думаете, со мной согласовывали список диссидентов?» Но Кларка, конечно, печатать перестали, «Одиссея Два» вышла только в конце перестройки».

Редакция благодарит команду фильма «Время первых» за помощь в организации интервью.