5 новых филологических книг, которые нельзя пропустить

Поэты, утверждает несравненный знаток, и создают, и воспитывают своих почитателей. Учитель и ученик, Анненский и Гумилев были обожаемы за стихи, но не меньше — за прожитую жизнь. Драматический надрыв Анненского, величественная искренность Гумилева — особый стиль жизни, вызывавший желание не просто писать как они, но и быть как они. Эпигоны этих поэтов хотели испытать подлинные приключения, по-новому воспеть мир и раз и навсегда в него поверить. Но это были вовсе не секты последователей: все понимали, что Анненский и Гумилев не досказали всего, что хотели. Но досказать за них нельзя — можно только равняться на их интуиции, усваивать их точнейшие прозрения, перенимать их литературные приемы как самый совестливый взгляд на происходящее. Подземные классики — классики для читателей, которые умели сдерживать восторг и без уничижения чувствовали себя крепкими звеньями культуры в годы великих перемен. Ряд сюжетов-расследований книги — от экзотики крокодила в русской поэзии до судьбы образа трамвая — необходимая рамка.

Сборник архивных материалов крупнейшего филолога, мемуаров о нем и вдохновленных его примером статей — почти семейная хроника филологии. Открывающие книгу статьи о каждом стихотворении Мандельштама, подготовленные для «Мандельштамовской энциклопедии» — пересказы стихотворений как документированный поиск себя. Каждое стихотворение для Гаспарова — не просто сообщение, но путь от одной далекой точки до другой: от опыта к большой истории, от веры к любви, от переживания к событию. Особенности стиха — необходимая часть такого движения. В мемуарах Гаспаров предстает путешественником на дальние расстояния, который в Риме или Принстоне чувствует и бег истории, и радость узнавания знакомого. Без напряжения между тревогой и встречей не было бы Гаспарова. Исследователи подчеркивают «экономию» Гаспарова: он мог сжато излагать любой предмет не только по внешним условиям советского дефицита, но и потому что ему было что сказать людям прошлого — объясняя Пиндара Пиндару, ты раскроешь ему самое важное.

Поиск «кукишей в кармане» в позднесоветской литературе сменился ретроутопией советского, но, по счастью, филология противостоит соблазну простых объяснений. Комментарий к Ковалю — своеобразная теодицея: как могут быть оправданы слитые в одном повествовании детектив и приключение, журналистский очерк и фантастика, психологическая миниатюра и точный слепок быта. Комментаторы находят общий знаменатель: перед нами переработка именно случайного и тем более верного материала — от детских воспоминаний до случайных заметок в прессе, от городских впечатлений до краеведческих трофеев. Позднесоветская жизнь у Коваля — это жизнь, в которой случайности должны радовать, а не пугать, и в которой детективный жанр — способ не разоблачить сговор, но показать, что мир может быть устроен без постоянного надзора. Коваль слишком хорошо показывал эфемерность и суровую условность советского, смягченную только добротой вовсе не простодушных персонажей: в Васе Куролесове простодушия не больше, чем в Кабакове и Пивоварове — иллюстраторах детских журналов, в которых печатался Коваль.

Исследовательница языка поэзии скептически смотрит на два великих культа: Хлебников и Хармс для нее не новаторы, а ответвления символизма. Настоящие первооткрыватели языка — это Андрей Белый и Михаил Кузмин, создавшие больше чем миф: язык, который приостанавливается перед реальностью в своих метафорах, застывает в материализовавшихся образах, язык, робкий и деликатный во всей новизне. Хлебников и Хармс для Пановой чересчур энтузиастичны и торопливы, слишком уж планируют свой успех, легко берут из воздуха сюжеты, философские и научные идеи и эффектно представляют их публике. Настоящий писатель скорее застынет в недоумении перед дружбой и любовью, залюбуется головокружительной новизной своего слова и бережно воспримет разочарования и неудачи, чем пойдет за новизну на бой. Но сразу вопрос: разве не отважнее поставить на кон самого себя? Даже если это кажется властолюбием, удача дается смелым. Хармс и Хлебников слишком понимали равную уязвимость себя самих и всей мировой культуры.

Жанр литературных портретов восходит к русскому модерну, трудам Айхенвальда или Гершензона. Главное преимущество такого рассказа: биография есть смена не только возрастов, но и форм повествования — у писателей бывают периоды одического восторга, лирической влюбленности или элегического прозаизма. Но авторы книги, специалисты Института мировой литературы, не ограничиваются изящным соотнесением жизненных стратегий и периодов творческой активности — они взывают к здравому смыслу читателя, который сам может понять, что конфликты и недопонимания писателей после революции не были вызваны только бытовой логикой или несовместимостью «мировоззрений». И та и другая причина были бы слишком мелки: на самом деле, ссорясь и вновь сближаясь, писатели невольно спорили, какой должна стать миссия литератора в ХХ веке. Время символистского «жизнестроительства» давно прошло, и движущей силой новаций в литературе стало мучительное недопонимание общего будущего. В огромной книге всем советским и эмигрантским писателям теперь есть что сказать в свою защиту.