Лауреат «НОСа», «Аппендикс» и еще две книги, о которых спорили в январе

От премии «НОС» — помимо заявленных в регламенте задач — на этот раз ждали своего рода искупления грехов литературного сезона: в шорт-листе оказались книги если не вовсе обделенные вниманием критики, то по крайней мере оставшиеся на периферии — в отличие от, скажем, триумфаторов «Букера» и «Большой книги». В конечном счете ожидания публики сводились к тому, какой именно из длинных русских романов прошлого года будет удостоен награды — «Калейдоскоп» Сергея Кузнецова или «Аппендикс» Александры Петровой. Жюри удивило: вопреки всем раскладам премия досталась «Сумеречным рассказам» Бориса Лего — литературной маске издателя серии «Уроки русского» Олега Зоберна.

Эксцентричность решения экспертов, впрочем, едва ли подкрепляется качеством материала: короткие вещи Лего свидетельствует о внимательном чтении Сорокина, Мамлеева и других авторов, актуализирующих хтонь русской жизни, но где этой тепличной демонологии до, скажем, мрачной пиротехники «Первого субботника». «Сумеречные рассказы» вообще поразительно несовременны (душный ремейк «Чистого понедельника»; прагматичные сатанисты; Ленин-в-заботливых-ладонях-Диавола: ну-ну); какая уж тут новая социальность. Эта проза не ранит и не веселит, и можно понять читателя, который предпочтет «Трансмутации мужика» какую-нибудь пелевинскую «Проблему верволка в средней полосе».

Новая книга Сергея Кузнецова («Шкурка бабочки», «Хоровод воды») весь год проходила в статусе потерпевшего — Большой Русский Роман, о котором вы ничего не слышали; пинчоновский, а то и толстовский масштаб; оправдание поколения, воплотившего наконец мечту о своем собственном «Саде расходящихся тропок», — и всего лишь суперфинал «НОСа».

«Калейдоскоп» вообще довольно ярко звучит в пересказе — панорамный роман про расширенный XX век, богатая география, уйма зарифмованных сюжетных линий, отсылки к изысканной (см. «Список литературы») прозе прошлого столетия: шедевр в пассиве, не иначе. Непоредственное обращение к словесной ткани, впрочем, довольно скоро обнаруживает, что тревога — ложная: в этом космополитичном романе в ходу только одно наречие — неизменный реалистический суржик, на котором тут говорят герои всех эпох, полов и возрастов. «Нет, он мечтает о простой девушке, чистой и неискушенной, вместе с которой он познал бы таинства плоти». «Я люблю чрезмерность: книги, рвущие изнутри свои обложки, сексуальность, от которой лопаются термометры, и стихи, способные разбить окно, как брошенный булыжник». «И этот вечно изменчивый город… он переживет его и всех нас». Борхес, конечно, круче.

Велик современный роман: высказывание сегодняшнего новатора или традиционалиста — непременные 500+, точно короткая вещь (ну вот как проза Модиано или, возьмем этажом выше, «Бесчестье») недостаточно основательна. Таков — в смысле дороден — и «Аппендикс»: но модернистскому эксперименту (см. «Улисс», «Человек без свойств», прустовское семикнижие) и подобает быть грузноватым. Другое дело, что инфракрасного излучения — эффекта, который применительно к тому же Джойсу отмечал критик Эдмунд Уилсон, — в данном случае не наблюдается: несмотря на всю почтенную машинерию, близкие уму и сердцу ходы и приемы, это вполне user-friendly произведение; не обожжешься.

Вместе с тем «Аппендикс», к счастью, нельзя назвать совсем уж подпольным сочинением: премия Андрея Белого — награда, может быть, скромная в финансовом отношении, но чрезвычайно престижная — в эстетическом. И если книга Петровой станет не вехой — как некогда «Между собакой и волком» и «Слезы на цветах» Евгения Харитонова, — но напоминанием, что и до нее (барочной, ассоциативной, развертывающейся не вширь, но вглубь) в русской литературе что-то да было, то и этого, в общем, достаточно.

А вот текст, которому пока явно не хватает публичной подсветки — несмотря на растущий интерес к теме детства (во всяком случае, в криминально-социологическом аспекте) и непрекращающийся — к Кавказу. Материал «Ослиной породы» как будто не такой раскаленный, как в «Муравье в стеклянной банке» (дневнике, который Жеребцова вела во время чеченских кампаний), но все равно крайне примечательный — в первую очередь тем, как автор обращается с темой домашнего насилия.

Из существующих в русской культуре модусов детства — как царства тьмы (от Горького до Санаева), так и кисельных берегов («Другие берега») — «Ослиная порода» вроде бы тяготеет к первому. Героиня книги — осел в теле ребенка, по материнскому определению — регулярно получает зуботычины и пинки, подвергается словесным оскорблениям и угрозам — короче, готовый персонаж для щемящей беллетристики о травмах юности. Но Жеребцова отказывается на этом спекулировать: хотя каждая новелла цикла так или иначе строится вокруг «преступления» (всегда несущественного) и «наказания» (несоразмерного), авторское осуждение — тайное или явное — не дает о себе знать. Нынешний читатель, очевидно, сталкивается здесь с парадоксальной для себя ситуацией: вещество эмпатии ему теперь приходится вырабатывать самостоятельно — потому что автор за него делать это не намерен.