«Призраки в солнечном свете»: Капоте про Чаплина, Пикассо, Моэма и Коко Шанель

Незадолго до того, как навсегда покинуть Америку в 1952 году, Чаплин попросил Аведона сфотографировать его на паспорт. Во время съемки, не изменяя своей обычной клоунаде, он изобразил рогатого сатира, насмехающегося над ханжеством государственных границ. Это, конечно же, именно то фото, которое вклеил бы в свой паспорт симпатичный бродяга — в качестве сюрприза для скучающих чиновников. Забавно вспомнить уходящую за горизонт дорогу времен чаплиновского немого кино, пустынную и пыльную, по которой в конце каждого приключения спешно ретировался маленький бездельник с узелком, вспомнить и сообразить теперь, куда вела эта дорога: ни много ни мало — в Швейцарию! А жалкий узелок-то, оказывается, набит банкнотами: хватило на покупку мраморного замка на берегу озера, столь же синего, как птица счастья. Такой вот прощальный поклон под названием «хеппи-энд», где слегка подновленный бродяга, в окружении души в нем не чающей красивой жены и семерых прелестных детишек, праздно слоняется, нюхая свои любимые цветочки. Так оно и должно быть (человек, создавший «Огни большого города», «Золотую лихорадку» и «Новые времена» — творения столь же законченные и совершенные, как лев или вода, совершенно законченные, — заслуживает блаженства уже здесь, на земле), почти так оно и есть, но не совсем, ибо в последующие годы Чаплин позволил раздражению захлестнуть себя. Ему кажется (возможно, он и прав), что Америка, ее пресса, ее Госдепартамент дурно обошлись с ним, и он мечется по своей вилле, клокоча от злости, что, конечно же, ему позволительно, но, к сожалению, слишком дорого обходится: его последний фильм «Король в Нью-Йорке», где он всласть оттузил США, был совершенно неудачным, разве что высосал всю его желчь.

Вдобавок к своей гениальности Чаплин обладает другим, еще более редким преимуществом — возможностью быть самому себе хозяином: он одновременно спонсор, продюсер, режиссер, сценарист и звезда. По замыслу природы, у ребенка должен быть только один отец; необходимость смешивать семя — вот то изощренное проклятье кинематографа, которое пытаются преодолеть как гиганты, так и люди меньшего калибра. Честь им и хвала.

В 1981 году нашей Земле, если она по-прежнему будет вращаться вокруг Солнца, предстоит отпраздновать столетие Пикассо. Так уж ему повезло, великий человек наверняка доживет и до этого юбилея; он всегда на виду, всегда доступен средствам массовой информации: вполне вероятно, что по этому случаю телевидение, выйдя за рамки общечеловеческой морали, продемонстрирует художника обнаженным, подобно античному божеству. Пикассо, чудо-ребенок, родился в Малаге — краю фиг, камней и гитар; годы его не изменили: всегда оставаясь чудом и в чем-то ребенком, он блистал мальчишеским задором, непризнанием канонов, неутолимым любопытством. Как говорил его старейший друг Хайме Сабартес, «Пабло — это само любопытство. Он любопытнее сотни миллионов женщин». Когда Пикассо исполнилось тринадцать лет, его отец, желчный андалусский учитель рисования, который вымучивал из себя поздравительные открытки с натюрмортами во вкусе барселонской буржуазии, вручил сыну свои палитру и кисти и никогда больше к ним не прикасался; это была в своем роде первая победа Пикассо — и он принялся засевать пажити своего времени художниками, которые творили в его тени, паслись у его ног. Если задуматься, то кажется удивительным, почему эти ребята не объединились, чтобы уничтожить спрута от искусств; Пикассо был не столь профессионален, как Матисс, и не обладал композиционным чутьем Брака, но благодаря своему бурному воображению и нескончаемым потокам художественных новшеств он обогнал всех их: он — победитель.

Однажды Шанель, маленькая и аккуратная, как воробушек, шумная и энергичная, как дятел, в одном из своих бесконечных монологов сказала, имея в виду очень дорогой стиль «бедной сиротки», который она разрабатывала в эти десятилетия: «Отрежьте мне голову, и мне тринадцать лет». Но ее голова всегда была на плечах, наверное, уже в тринадцать лет или чуть позже, когда один богатый «добрый господин», первый из благодарных и благожелательных покровителей, спросил малышку Коко, дочь баскского кузнеца, научившего ее помогать ему подковывать лошадей, какой жемчуг она предпочитает, черный или белый. «Никакой, — ответила она. — Я предпочитаю, chéri, немного денег, чтобы открыть магазинчик». Так появилась Шанель, модельер-провидец. Являются ли творения модельера крупным вкладом в развитие культуры, неважно (возможно, что и так: Мейнбохер, Баленсиага — это люди, в творческом отношении более значимые, чем многие поэты и композиторы), но такую деловую женщину, целеустремленную и многогранную, как Шанель, хочется запечатлеть документально, что отчасти выполняют фотографии ее загадочного лица: с одной стороны, милый облик из медальона-сердечка, с другой — сухая алчная карьеристка; посмотрите, как напряжена ее тонкая шея — точно старое многолетнее растение, все еще стремящееся вверх, хотя его уже подпалило солнце успеха, — оно неизменно светит с холодного неба амбиций для этих беспокойных талантов, воспламененных желанием и питаемых своим эгоцентризмом, неумолимая энергия которого толкает вперед всех нас, бездеятельных и апатичных. Шанель живет одна в квартире напротив отеля «Ритц».

Говорит самоуверенно-категоричный юнец Холден Колфилд, этот Гекльберри Финн с северной Парк-авеню, рассказчик повести «Над пропастью во ржи» Дж.Сэлинджера: «А вот, например, такая книжка, как «Бремя страстей человеческих» Сомерсета Моэма, — совсем не то. Я ее прочел прошлым летом. Книжка, в общем, ничего, но у меня нет никакого желания звонить этому Сомерсету Моэму по телефону. Сам не знаю почему. Просто не тот он человек, с которым хочется поговорить. Я бы скорее позвонил покойному Томасу Харди. Мне нравится его Юстасия Вэй». Что ж, умник Холден вроде бы метил точно в цель — но промахнулся. Мистер Моэм вовсе не хочет, чтобы ему звонили, он хочет, чтобы его читали; хотя его проза слишком безличная и слишком ясная и рациональная, чтобы вызвать читательскую любовь, он добился желаемого: не так давно бригада аудиторов подсчитала, что в течение каждого часа он ежеминутно зарабатывает на потиражных тридцать два доллара. Это вовсе не свидетельствует о том, что он хорош. А ведь он хорош! Был бы Холден начинающим писателем, ему бы стоило дозвониться до старика: тот мог бы многому его научить, ибо мало кому удалось так строго следовать хитроумным правилам повествования. Желательно знать эти правила, особенно если вы, подобно большинству начинающих, намерены их сломать.

За последние двадцать лет мистер Моэм сделал больше прощальных выходов, чем сэр Гарри Лодер: каждую его новую книгу объявляли лебединой песней — и сегодня, в свои восемьдесят пять, он постоянно грозит в последний раз осчастливить нас выдающимся писательским дерзанием. Раз ему хочется пуститься в это путешествие, то остается только собраться на пирсе и в знак благодарности за все доставленные нам радости от всей души пожелать ему bon voyage.