Джонатан Коу: «Я бы мог написать о Стравинском»

— «Номер 11» связан с одним из ваших ранних романов — «Какое надувательство!». Почему вы решили вернуться к его героям двадцать лет спустя?

— Чем дольше я пишу, тем больше пересечений я вижу между своими книгами: они не выглядят как отдельные романы — скорее как главы одного длинного, разветвленного повествования. Впрочем, они все равно довольно сильно отличаются. На самом деле я давно начал помещать персонажей из своих старых книг в новые — так было с «Пока не выпал дождь» и «Экспо-58», «Клубом ракалий» и «Круг замкнулся».

В данном случае я ощущал сильное тематическое родство между двумя романами. В «Какое надувательство!» я изобразил британский истеблишмент в виде семьи из шести человек: они ненавидели, помогали и продвигали друг друга. Даже сейчас эта метафора имеет для меня значение — потому я и решил включить в книгу как можно больше отсылок к семье Уиншоу: они есть в каждой главе. Конечно, это было непросто, потому что в «Какое надувательство!» все Уиншоу умерли, так что я не мог полноценно вернуть персонажей обратно — зато попытался придумать обходные пути. Ну и, говоря откровенно, за двадцать лет, разделяющих оба романа, Британия не сильно изменилась.

— Когда-то вы сказали, что планировали написать роман в шести томах, но не могли бы провести так много времени со своими героями и потому закончили только два: первый («Клуб ракалий») и последний («Круг замкнулся»). Есть ли в вашей библиографии книга, которую вы бы хотели продолжить?

— В последнее время я много думаю о персонажах «Клуба ракалий» и «Круг замкнулся» — хотелось бы посмотреть, как они живут сейчас. Эта мысль пришла мне в голову, когда в этом году я пошел в театр на постановку по «Клубу» вместе со своими дочерьми — они не читали эту книжку (как и другие мои тексты; они вообще не читают). И вот, глядя на адаптацию романа, написанного мной много лет назад, я почувствовал, что мои герои — по-настоящему реальные; мне показалось интересным к ним вернуться. И потом — после 11 книг уже не так просто выдумывать новых персонажей: зачем утруждаться, когда они — такие разные — уже и так доступны. Может быть, я вообще больше не буду создавать новых героев.

— В свое время Бен Троттер из «Клуба ракалий» унаследовал некоторые ваши собственные черты и воспоминания. Какой герой «Номера 11» вам ближе всех?

— Отчасти — Рейчел, хотя она принадлежит к другому поколению и полу; не могу сказать, что мы с ней так уж похожи. К сожалению, персонаж, у которого больше всего от меня, — это Роджер из главы «Хрустальный сад», человек, одержимый одним редким фильмом и разрушивший свою жизнь, пытаясь его найти. Кстати, мое среднее имя — Роджер: так я посылаю сигнал своим читателям. Кроме того, как и многие люди, я склонен к ностальгии. Но сейчас, на шестом десятке, мне кажется, она ослабевает — я просто не думаю, что ностальгия помогает. Особенно когда речь идет о политике: в этот момент она становится разрушительной силой. В конечном счете «Номер 11» — это жестокая сказка об опасностях ностальгии.

— В новом романе есть пассаж про современный политический юмор: он канализирует протестную активность общества, делает существование людей комфортным — вместо того чтобы распалять их. Вы согласны с утверждением вашего героя — между прочим, убийцы?

— Я думаю, это справедливо для Британии и едва ли касается более авторитарных режимов. У диктаторов все-таки тонкая кожа: они не любят, когда их высмеивают, — Дональда Трампа вот очень расстраивают скетчи SNL. В свою очередь, британские политики — которые все-таки либеральнее прочих — знают: чтобы нейтрализовать шутку, надо посмеяться над ней самому. У нас вообще великая традиция самоиронии и самоуничижения. Так что, на мой взгляд, сатира в современной Британии неэффективна: это все равно что пускать стрелы в резиновую стену— они не пробивают ее, а просто отскакивают.

— И тем не менее каково это — быть писателем-сатириком, когда все вокруг («Брексит», американские выборы) такое выпуклое и наглядное?

— Признаться, довольно тяжело. Очень немногое в «Номере 11» выдумано. Некоторые полагают, что это моя самая абсурдная и сюрреалистичная книга, — тогда как уйму вещей для нее я взял из жизни. Например, головы официантов, которые помещают в центр стола, чтобы они оглашали меню, — люди думают, что я шучу, но это чистая правда. Или нелепая идея премии за лучшую премию в той же главе: кто-то в Британии ее сейчас запустил — называется «Награда наград». Я всякий раз пытаюсь что-то высмеять, но понимаю, что всего лишь записываю за реальностью, — потому и решил ввести так много фантастических элементов в «Номер 11»: скажем, гигантских пауков ближе к финалу. Читая газеты, мы постоянно твердим: «Гротеск! Жуть! Ни в какие ворота!» Эти слова сильно обесценились, ведь мы используем их в ежедневном контексте. Мне хотелось, чтобы читатель снова почувствовал настоящий ужас и безумие.

— Как на вас влияет ваш филологический опыт — если влияет вообще?

— Не думаю, что он сказывается: я закончил университет тридцать лет назад. Ну и вообще, для писателя самосознание и самокритика — довольно опасные вещи: они могут парализовать и поработить тебя. В прошлом году вышли три академические книги, посвященные моему творчеству, — еще одна будет в следующем году. Мне их прислали, и я из любопытства начал читать, но после нескольких страниц вынужден был остановиться. Не потому, что это неинтересно, — напротив, чересчур интересно. Иногда исследователи все путают, и вы не видите связи между тем, что вы написали, и их интерпретацией. Но порой они все понимают правильно — и погружают тебя в твои произведения на неуютную глубину. Литература сродни ходьбе по канату: посмотришь вниз — потеряешь равновесие. В общем, во мне еще что-то осталось от ученого — но я стараюсь игнорировать это, принимаясь за работу.

— Вы написали книгу о Б.С.Джонсоне…

— Вот, кстати, хороший пример — автор с обостренным самосознанием, от книги к книге рассуждавший, о чем писать этично, а о чем — нет, и пытавшийся переизобретать форму от текста к тексту. Я думаю, это его и поглотило.

— …романисте, который ненавидел роман как жанр. Что, на ваш взгляд, происходит с ним сейчас? Куда роман дрейфует?

— Я не верю в эволюцию романа. Первосортный роман для меня — «История Тома Джонса, найденыша» Генри Филдинга, опубликованный в 1749 году — тогда, как это был еще очень молодой жанр, а самого писателя считали его изобретателем. В этой книге есть все, на что роман способен; едва ли тут можно что-то добавить; со временем романы стали более психологически достоверными и внимательными к внутренней жизни героев, но вряд ли можно как-то усовершенствовать Филдинга или даже «Дон Кихота» Сервантеса. Меняются только персонажи и исторический контекст: вот причина, по которой нужно писать новые книги, — чтобы они помогали нам понимать мир, в котором мы живем сейчас. В ближайшее время может начаться перекрестное опыление между интернетом и романом — пока очень немногие делают что-то радикально новое в этой сфере. Парадоксальным образом интернет заставляет нас выше ценить печатную книгу вообще: в том, что является продуктом индивидуального сознания, куда больше определенности, это своего рода противовес случайности и нестабильности сети, бесконечного потока информации. Я считаю, роман помогает нам удержаться на плаву и смотреть на вещи более объективно.

— Вы пишете больше тридцати лет. Кто-то когда-нибудь пытался превратить ваши тексты в сериал или фильм?

— Если честно, я пишу почти пятьдесят лет — это книги я выпускаю около тридцати. На самом деле несколько адаптаций уже было: из «Клуба ракалий» получился очень милый мини-сериал в трех частях — ну а про британский спектакль я говорил выше. В прошлом году во Франции сняли фильм по «Невероятной частной жизни Максвелла Сима». Признаться, я не люблю, когда меня приглашают в этом участвовать, но мне очень нравится результат. Крайне интересно наблюдать, как другой автор работает с твоим материалом: я всегда надеюсь, что обнаружу нечто неожиданное — найду в книге то, чего раньше не замечал. В конце концов, просто переносить книгу с одного носителя на другой — это немного скучно.

— К сожалению, сегодня холодная война уже не материал для исторических романов: Запад и Россия периодически оказываются на грани военного конфликта. С этой точки зрения ваша книга «Экспо-58» кажется по-своему уютной. Собираетесь ли вы писать об этом новом мировом порядке — когда мир в Европе снова стал хрупким?

— «Экспо-58» — горько-сладкая вещь, попытка прославить тот момент в 1950-х, когда европейские нации объединились, движимые духом сотрудничества. Теперь я очень грущу: когда роман вышел, мы еще не знали, что Евросоюз вскоре начнет разваливаться. Я не испытываю никакого оптимизма по поводу его будущего и не думаю, что смогу сейчас написать такую же комедию о холодной войне, как четыре года назад. Все те вопросы, которые, казалось, были разрешены, вновь — очень быстро и самым тревожным образом — оказались на поверхности. Мои книги — о Британии, и я не думаю, что это изменится. Меня спрашивают, думаю ли я написать роман о Трампе, и я обычно отвечаю: «Нет», потому что это американский герой — и он нуждается в американском писателе. Но я, безусловно, продолжу высказываться о ситуации в Британии — и неизбежно о ситуации в мире.

— Среди британских интеллектуалов (от Алана Мура до Хилари Мантел) это довольно общее место — яростно критиковать Маргарет Тэтчер. В свою очередь, в странах, долгое время находившихся под властью левых режимов, — например в России, — ее часто воспринимают как своего рода либеральную икону. Что бы вы сказали местным поклонникам Тэтчер здесь — они бредят?

— Нет, я так не думаю. Конечно, для жителей Советского Союза 1980-х годов миссис Тэтчер выглядела как либеральная икона: контекст был совсем другой. Когда я сейчас оглядываюсь на Британию между 1945 и 1979 годами, я думаю, что нам всем очень повезло жить в ту пору. И правление Тэтчер, конечно, воспринималось как пощечина нашим идеалам. Не только интеллектуалы — много простых людей ее ненавидели за то, что она разрушила этот послевоенный консенсус и среди прочего демонтировала систему вэлфера. Но сейчас, боюсь, мы начинаем ностальгировать по ее эпохе. Эра Тэтчер и Рейгана, безусловно, выглядит как золотой век англо-американских отношений — в сравнении с тем, что мы имеем сейчас, — ну вы понимаете: Тереза Мэй и Дональд Трамп или, упаси бог, Найджел Фарадж и Дональд Трамп. Я никогда не думал, что скажу это, но я скучаю по восьмидесятым — по той политике.

— В этом году Джулиан Барнс выпустил «Шум времени» — роман о великом русском композиторе Дмитрии Шостаковиче. Есть ли в русской истории или культуре фигура, которой вы — теоретически — могли бы посвятить книгу?

— Я бы мог написать о Стравинском — русском, который покинул Россию и стал на свой манер американцем. Ну и вообще, я предпочитаю его Шостаковичу — уж не знаю, связано ли это с политикой или просто дело вкуса. Мне всегда были интересны европейские эмигранты, которые в XX веке приехали в Америку и, в общем, создали ее культуру; в особенности — кино. Стравинский — очень любопытный персонаж именно с этой точки зрения.

— Несколько лет назад в интервью вы сказали, что самые важные качества, которые нужны для сатирика, — гнев и острое чувство юмора. Тогда же вы заметили, что с годами смягчились, поскольку стараетесь писать не сатиру, а трагедии. Что вы ощущаете сейчас — гнев и юмор по-прежнему в пике или, наоборот, стали усиливаться?

— Я стараюсь поддерживать в себе и то и другое. «Какое надувательство!» — результат гнева, «Номер 11» — продукт гнева и смирения. Что до чувства юмора, то я думаю, что после тридцати лет творчества я уже придумал — или подслушал — все шутки, на которые был способен. На одном из уровней «Номер 11» — критика политической комедии как оружия, как средства политики. Но мы не должны забывать, что смех — это удовольствие, это то, что делает жизнь выносимой. Последнее, что я хочу, — вгонять моих читателей в депрессию. Это ведь несложно — достаточно каждый день читать прессу. Роман должен давать что-то другое — необязательно надежду, — нечто большее.

— Какая ваша любимая книга — из написанных вами, я имею в виду?

— У меня нет любимчика. Но я назову два моих наименее популярных — во всяком случае, в Британии — романа: «Пока не выпал дождь» и «Экспо-58». Они располагаются как бы на противоположных краях спектра: первая — очень трогательная, меланхоличная и частная, в ней много моих личных детских воспоминаний; вторая — крайне фривольная, легкая и даже в чем-то глупая. Я правда люблю каждую из них, потому что они совсем не похожи на то, что я обычно пишу.