Тролли против клик-ферм: как соцсети искажают реальность в эпоху «постправды»

Не так давно на Би-би-си вышел новый фильм одного из ведущих британских мастеров политической документалистики Адама Кертиса «Гипернормальность», в котором он в течение трех часов диагностировал современность. Термин «гипернормализация» Кертис позаимствовал у американского антрополога Алексея Юрчака, которым тот описывал позднесоветскую реальность, когда все знали о неэффективности и лжи властей и о пустоте официального дискурса, но считали это вполне нормальным. Согласно Кертису, капиталистическое общество, включая Россию, сегодня как раз перешло в состояние гипернормализации, когда границы между фактом и вымыслом максимально стираются, о коррупции власть имущих известно всем и каждому, но это воспринимается как норма. Характерно, что в качестве синонима «гипернормализации» выступает слово «постправда», которое спустя несколько недель после выхода фильма стало словом года по версии Оксфордского словаря.

О «постправде» активно заговорили после победы Дональда Трампа на выборах в США и июньского «Брексита», хотя самому слову уже более двух десятков лет.

Постправда — обстоятельства, при которых объективные факты имеют меньшее влияние на общественное мнение, чем апелляции к эмоциям и личным убеждениям. (Оксфордский словарь)

Политика в режиме post-truth — это подмена фактов фейками, часто спекуляция на самых низменных эмоциях и отказ играть по правилам. Таким образом, «постправда» — это и про Трампа, и про «Брексит», и про Путина, и про всех остальных, кто открыто бросает вызов политическому истеблишменту и экспертному знанию. Россия, с богатым опытом распространения дезинформации и агрессивной медиариторики, в данном случае оказывается в авангарде такой политики. Интересно, что одним из архитекторов гипернормализации Кертис называет Владислава Суркова, что лишний раз указывает на схожесть методов западной «постправды» и российской пропаганды. Однако до конца неясно то, о какой именно «правде» идет здесь речь.

О том, что truth в понятии post-truth отсылает ко вполне определенному политическому дискурсу, говорит четкая граница между фактом и эмоцией. Современная либеральная мысль, включая классиков Джона Ролза и Юргена Хабермаса, отвергает эмоциональную составляющую политики, взамен фокусируясь на идее максимально рационализированной дискуссии, основанной на внимании к фактам и разумным доводам. Проще говоря, политика не место для эмоций. Однако поставить галочку в бюллетене — это часто не рациональный, а эмоционально окрашенный акт, о чем давно говорит один из главных критиков Хабермаса бельгийский философ Шанталь Муфф.

В конечном счете именно пренебрежение эмоциональным и перформативным аспектами сыграло с истеблишментом злую шутку. Обличая лицемерие западных элит и используя прямолинейную риторику, что Трамп, что Путин создают образ аутентичных, лишенных притворства личностей, при этом не прекращая тасовать факты и вымыслы. В этой черно-белой картине мира западный истеблишмент предстает сборищем технократов, потерявшим всякую связь с народом и не имеющим ни малейшего понятия о том, что этот народ чувствует. Если заменить «истеблишмент» на «московский либерал», то такая картина приобретет более знакомые черты.

С упомянутой выше характеристикой соглашаются как правые, так и левые. Культ больших данных и сухих фактов и вера в то, что простой доступ к информации моментально ведет к познанию и верной интерпретации, были важными мотивами в кампании Клинтон. Ее штаб активно использовал сложный алгоритм Ada, названный в честь женщины-математика Ады Лавлейс. 400 тысяч раз в день программа симулировала предвыборную гонку и даже сообщала, какой именно город Клинтон необходимо посетить с агитационной речью. Но алгоритм оказался не столь надежен, а факты вроде неуплаты Трампом налогов не возымели никакого воздействия на умы жителей Среднего Запада.

Медиатеоретик Натан Юргенсен назвал такой подход factiness, то есть апелляцией к голым и разрозненным фактам, не позволяющей увидеть более полную картину происходящего, — то, что от неконтролируемой глобализации и социального неравенства устали очень многие.

Отдельного внимания заслуживает фактор соцсетей, который, согласно точке зрения медиаэлит, стал ключевым в политике «постправды». Сразу после выборов в США на фейсбук обрушился шквал критики, сводящейся к тезису о том, что победу Трампа предопределили так называемые информационные пузыри и потоки фейковых новостей.

Пузыри — порождение алгоритмов фейсбука, которые структурируют ленту особым образом. В итоге пользователи видят только тот контент, который согласовывается с его уже сформированными убеждениями. В июне алгоритм фейсбука скорректировали, чтобы в ленте стало отображаться еще больше постов от друзей и родственников — в ущерб информации от других каналов в том числе и медиа. Интересно, что примерно в то же время у постов с фейковыми новостями, над которыми ради прибыльных кликов работают как американские взрослые, так и македонские тинейджеры, начала расти вовлеченность, и перед самыми выборами по популярности они перегнали проверенные новости.

Кроме того, популярность Трампа в фейсбуке — часто результат деятельности клик-ферм, расположенных в Бангладеш или на Филиппинах — и даже не на территоррии США. Таким образом работники клик-ферм играют роль ольгинских троллей наоборот.

Когда о проблеме информационных пузырей и фейковых новостей заговорили, Марк Цукерберг отказался ее признавать, что не делает ему чести. Колумнист The New York Times Зейнеп Туфекчи права, когда говорит, что компания должна поменять свои алгоритмы и активнее бороться с фейковым контентом (например, снова нанимая редакторов), приводя в пример Мьянму, где, по некоторым данным, потоки дезинформации способствовали нарастанию этнического напряжения. С другой стороны, многочисленные заявления, что это именно фейсбук сделал Трампа президентом, являются в лучшем случае преувеличением. Новости в этой соцсети потребляют только 44% американских избирателей, и если медиа и политический истеблишмент утратили доверие одной части населения, то в этом виноват не Цукерберг. Пять лет назад те же самые медиа точно так же преувеличивали роль соцсетей в событиях «арабской весны», только в восторженных тонах.

Информационные пузыри в сети сложно представить без тех же пузырей офлайн или того, что медиатеоретик Венди Чан называет обратной связью между цифровой и физической сегрегацией. В этом смысле, например, московский либеральный фейсбук мало чем отличается от нью-йоркского, слабо понимающего настроения и мотивы рядового жителя Канзаса. Довольно глупо отрицать, что классовые и географические различия между различными социальными группами напрямую влияют на онлайн-активность и выбор подписок.

Критика понятия «постправда» не означает, что Цукерберг во всем прав, а глобальное потепление придумали китайцы, как утверждает новый президент США. Скорее это критика догм, составляющих каркас либерального (точнее, неолиберального) медийного дискурса, существующего в своем собственном информационном пузыре. Отнюдь не случайно, что такие авторитетные издания, как The New York Times и The Guardian обвиняли в отрицании фактов не только правых в лице Трампа и Бориса Джонсона, но и левых — Берни Сандерса и лидера лейбористов Джереми Корбина. Как результат многие теперь уверены, что Сандерс был бы более удачливым кандидатом, в то время как Корбин, несмотря на всю критику, со впечатляющим отрывом выиграл внутрипартийную гонку.

Между тем фейсбук уже пообещал бороться с фейковыми новостями, хотя никто не может быть уверен, что компания изменит свои алгоритмы для борьбы с информационными пузырями. Но наивно думать, что если информационные пузыри лопнут, то все моментально прозреют, отбросят приставку «пост» и вернутся к «правде». Нельзя недооценивать значение как позитивных, так и негативных эмоций в политической жизни, а также вполне реальных последствий глобализации и роста социального неравенства.

Как верно заметила исследователь интернета Кейт Кроуфорд, сухой анализ больших данных не способен отразить всю сложность социума и политики. Понятие «постправды» в итоге оказывается симптомом возвращения политической и идеологической борьбы, которая включает в свой арсенал как факты, так и эмоциональное ими манипулирование. Правый популизм, главными фигурами которого теперь является трио из Путина, Трампа и Ле Пен, научился находить эмоциональный отклик, соединяя риторику национализма и социальной справедливости. И тем более странно, что об эмоциональной составляющей политики забыли те, кто еще восемь лет назад голосовал за кандидата, чьи главным лозунгом было простое и всем понятное слово «надежда».