Во дворе князя Нахрача Евплоева рос огромный разлапистый кедр. На его узловатом и крепком суку за шею был подвешен тяжеленный убитый лось. Юван и Пуркоп держали лося за ноги, разведя их в разные стороны, а Нахрач шаманским ножом с натугой вспарывал утробу. У лосей жесткая и прочная шкура; в старину вогулы делали из лосиных кож воинские доспехи — панцири и щиты, склеивая кожи в три слоя. Однако Нахрач, подобно многим горбунам, отличался пугающей силой корявых рук, и его нож, подрагивая, без остановки доехал до спутанной гривы у лося в паху. Нахрач убрал нож в ножны, раздвинул разрез и вывалил клубок спутанных внутренностей.
— Кишки синие, а не черные, — разглядывая потроха, сказал он. — Значит, зима будет без проталин.
Чуть присев, князь Нахрач почти до плеча засунул ручищу в чрево лося, нащупал сердце, дернул его, отрывая, и вытащил наружу. Из кровавого кома в ладонях князя торчали, обвисая, толстые кровеносные сосуды.
— А сердце у него большое, он много бегал, его по тайге гоняли менквы, — сообщил Нахрач. — Где ты убил его, Юван?
— За Волосатым болотом, где старая могила.
— До глубоких снегов охотиться ходите на Волосатое болото, — сказал Нахрач вогулам. — Менквы покинули его, знали, что мы придем.
Все охотники деревни Ваентур — юноши, мужчины и почти старики — собрались во дворе князя на осеннее гадание. Двор был неряшливо забросан корягами, углями из очага, всяким домашним мусором и поломанными охотничьими приспособлениями. Проход в редкозубом невысоком частоколе Нахрач обычно загораживал жердями, но сейчас снял их и ворохом сложил в крапиву у тына. Айкони вошла, смешалась с толпой и протолкалась поближе к кедру с подвешенной тушей лося. По вершине этого кедра, вздымающегося над рогатыми крышами вогульской деревни, она и определила дом князя.
Многие охотники явились на гадание с собаками и удерживали их на ремнях. В деревне собаки жили впроголодь — «точили носы», как говорили вогулы, и сейчас оголодавшие зверюги жадно глядели на лосиные потроха, натягивали поводки и хрипели. Айкони потрепала ближайшего пса по мохнатой холке и вспомнила Батыя и Чингиза. Нахрач присел на одно колено, положил на другое лосиное сердце и принялся разрезать его ножом. Он бросил кусок сердца на землю перед собой; псы забились на ремнях, понимая, что мясо для них, и один сумел вырваться из руки хозяина. Он мгновенно очутился возле куска, проглотил его и сразу вперился в Нахрача. Нахрач, понимающе кивнув, кинул псу остатки. Другие псы заскулили.
— Удача будет у Микая, — поднимаясь, сказал Нахрач. — Ты дашь мне потом кабана, Микай.
— Но это мой пес, Нахрач, а не Микая! — возмутился хозяин пса. — Это Хуба, мой вожак! Почему удача Микаю?
— Ты глупец, Епьюм, — свысока ответил Нахрач. — Неважно, чья собака. Хуба седой, как Микай, поэтому Хуба указывает на Микая. А тебе никогда не добыть кабана, ты слабый охотник.
Нахрач вернулся к лосиной туше и принялся рыться в груде кишок и во вскрытом брюхе. Отыскав зелено-багровый шмат селезенки, Нахрач надрезал его, рассмотрел и протянул одному из вогулов.
— Высуши дома, Веляшка, и принеси мне завтра. Когда эта селезенка побелеет, она скажет мне, в каких лесах на Конде будет много снега.
Потом Нахрач снова полез в тушу и вытащил большую, упругую печень лося. Отрезав кусочек, Нахрач с задумчивым видом попробовал его на вкус.
— Кровь жесткая, — сказал он. — Это знак на волков. Они придут в дожди с Чепурьи. Но доля Торума у печени небольшая, значит, мы можем не отгонять лошадей на Юконду. Возьми печень себе, Щенька, у тебя мало храбрости, тебе надо есть больше крови.
Айкони надоело смотреть на гадание Нахрача. Ее это не касается. Она все равно не знает лесов, окружающих Ваентур. Если Нахрач оставит ее в деревне, то она будет заниматься женскими делами, а не мужской охотой. Скучно, хотя лучше скучать среди людей, чем жить одной в тайге. Она знает это по своему опыту. Она вышла из толпы и присела на корягу у входа в дом Нахрача. Дом был большой и стоял на толстых коротких столбах. Меж почерневших бревен торчали лохмотья конопатки. По стенам висели сети и плетеные морды. Свес кровли рыжел сухим лапником.
Нахрач бестрепетно ощупывал кровавые кишки лося.
— На кишках много тугих пережимов, — сообщил он. — Всем нам зимой придется тяжело. Потребуются жертвы Омолю. Я возьму у вас много коз.
Нахрач вытащил кровавые руки из кровавой кучи и вытер ладони о свою свалявшуюся меховую одежду.
— Лось сказал все, больше он ничего не знает. Расходитесь по домам. А вы, Юван и Пуркоп, освежуйте и разделайте тушу. Мне оставьте заднюю левую ногу и язык, а потом принесите череп.
Вогулы, озабоченно переговариваясь, пошли со двора, встревоженные недобрыми предсказаниями князя-шамана. Юван и Пуркоп топтались под кедром, примеряясь, как лучше освежевать лосиную тушу. Вогул Щенька подбирал с земли вываленные потроха и шлепал их в долбленое корытце.
Нахрач остановился напротив Айкони и разглядывал ее. Айкони была одета по-мужски, подбористо: штаны и рубаха из волчьей шкуры, на ногах — кожаные кисы с завязками, пояс обмотан волосяной веревкой, на поясе — нож в ножнах, украшенных бисером, на боку — колчан со стрелами, за спиной — котомка и охотничий лук, лишь голова по-женски повязана уламой.
— Ты похожа на лесную женщину Мис-нэ. Ты сама убила этих волков?
Нахрач указал на одежду Айкони. Он заметил, что шкуры еще свежие, весенние, не до конца вылинявшие. Причем шкуры разные, от двух зверей.
— Сама, — сказала Айкони.
— Это хорошо. Тебе можно немного доверять. Но перья для стрел бери от совы, а не от глухаря. Перья глухаря замедляют стрелу.
Айкони тоже разглядывала Нахрача. Она не раз слышала о горбатом вогульском князе-шамане. Кряжистый и плечистый, он напоминал мохнатого паука. Темное лицо, седая щетина, глубокие морщины, узкие умные глаза. Перекошенный уродством, Нахрач выглядел отталкивающе и притягательно. В нем чудились бесстрашие, бесстыдство, жестокость и жадность к жизни.
— Не говори, я знаю, кто ты, — ухмыльнулся Нахрач. — Ты половинка дочери Ахуты Лыгочина. У тебя есть мертвец на привязи. За тобой идет Человек-с-крестом. Я знаю, что тебе надо.
— Тогда помоги мне, — угрюмо сказала Айкони.
— В моем доме еще теплый чувал. На жерди висит рябчик, я поймал его вчера вечером. Очисти его и запеки мне в углях. Потом я отведу тебя в убежище, если ты этого захочешь.
Нахрач распоряжался по-хозяйски, будто уже определил в жизни место для Айкони, и она поверила, что ее скитания закончились.
Сбежав из Тобольска, она прибилась к купеческому каравану, который направлялся в Обдорск. Через два дня ее догнали Чингиз и Батый. Собаки радовались встрече и скакали вокруг Айкони, а по ночам на стане спали вместе с ней, согревая своим теплом. Батый сказал Айкони, что отныне его будут звать Хынь-Ика, потому что голос у него очень страшный, как у Хынь-Ики, а Чингиз сказал, что его будут звать Пунгкынг — Зубастый.
В Певлоре она сошла с каравана и, оставшись с собаками на льду Оби, долго махала рукой вслед купцам. У проруби она встретила князя Пантилу.
— Это я, Айкони, — сказала она. — Я хочу домой. Здравствуй, Пантила.
— Теперь меня зовут Панфил. Я надел крест.
— Здравствуй, Панфил, — послушно исправилась Айкони.
— Ты тоже надела крест и тебя отпустили?
— Нет. Я подожгла дом, где жила, убила человека и убежала.
В Певлоре все охотники собрались в доме обсудить, что им делать с беглянкой. Отец Айкони, Ахута, пропал у самоедов; никто не знал, что с ним случилось; но и он не заступился бы за дочь, Айкони это знала.
— Ты должна покинуть Певлор, — наконец за всех сказал Пантила. — Иначе нельзя, Айкони. Русские отомстят Певлору за то, что ты совершила.
Айкони заплакала и закрыла лицо руками.
— Куда мне идти? — спросила она.
— Куда хочешь. Возьми то, что тебе надо.
— Я дам тебе малицу своей жены, — сказал Негума.
— Я дам тебе свой лук, — сказал Гынча Петкуров.
— Я дам тебе лыжи на выдрах и старый нож, — сказал Лелю.
И вот Нахрач куда-то уверенно вел ее по тайге без тропы прочь от Ваентура. Плечи Айкони оттягивало тяжелое старинное ружье, русский самопал, — его дал Нахрач. В осенних дебрях было свежо и сумрачно. По сторонам и сверху все пространство загромоздили мокрые еловые лапы, отягощенные острыми плотными шишками. Под ногами, продавливаясь, хрустел мягкий древесный опад и чвикали раздавленные поганки. Ядовито зеленели мхи на валежинах — они ожили, напитанные дождями и согретые теплом преющей древесины. Айкони не знала, куда ее тащит Нахрач, и тихонько заломила еловую веточку, делая приметку для возвращения. Но хитрый горбун остановился и указал на заломленную веточку пальцем.
— Не пытайся меня обмануть, — сказал он. — На обратном пути я уберу твои знаки. Дорогу на Ен-Пугол знаю только я. Это мое капище. Там есть дом. Ты будешь жить в нем на Ен-Пуголе.
— Я хочу жить с людьми, — возразила Айкони.
— Когда я поверю тебе, то разрешу приходить в Ваентур. Но поселить тебя там не могу. За тобой гонятся русские, хотя они этого не понимают. Ты сама виновата. Ты пленила душу Человека-с-крестом. Его тянет к тебе.
— Я не проживу зиму одна, — с отчаяньем тихо сказала Айкони.
— Я буду приносить тебе то, что нужно.
— Я боюсь жить там, где только боги. Они меня погубят.
Нахрач опять остановился и указал рукой куда-то в чащу.
— Смотри, видишь менквов? — спросил он.
Айкони пригляделась внимательнее, и ей почудилось, что поодаль в полумраке за деревьями стоят два человека: очень-очень высокие, худые, с длинными деревянными лицами и заостренными головами.
— Менквы пропускают нас, — пояснил Нахрач. — Значит, тебе разрешено.
Тайга потихоньку редела, сползая в низину, деревья мельчали, гнилого валежника стало больше, за еловой хвоей замелькали желтизной березы, и наконец открылось болото. Из черной воды, усыпанной белыми и красными листьями, косо торчала осока, плавали бурые лохмотья ряски, шишки и россыпи клюквы. Кое-где на буграх из кустов поднимались жалкие деревца. Вдали виднелся низкий остров, его осины светлели сквозь сизую мглу.
— Это Ен-Пугол, — сказал Нахрач. — На нем жили перны, шестипалые женщины, я их прогнал. Теперь там идол Ике-Нуми-Хаума. На Ике кольчуга Ермака. Но я не дарю тебе это убежище. Ты должна его заслужить.
В укромном месте у Нахрача были заготовлены длинные слеги. Нахрач взял жердь, погрузился в болото и побрел вперед, ощупывая слегой путь. Он знал приметы, чтобы преодолеть трясину, и Айкони поспешила за ним.
— Как я заслужу убежище? — в спину Нахрача спросила она.
— На Ен-Пуголе поселился Когтистый Старик.
— Медведь? — ужаснулась Айкони.
— Когтистый Старик, — с недобрым уважением повторил Нахрач. — Он людоед. Он приходил к Ваентуру и съел Кужему, Микипура и Еню, жену Щеньки. Убей его и живи на Ен-Пуголе.
Айкони поняла, чем ей придется заплатить за приют у вогулов. По этим пустынным, гнетущим болотам, откуда в страхе сбежали менквы, в глухих осенних туманах как призрак рыщет чудовищный вещий зверь, у которого злой бог Хынь-Ика похитил звериное естество, взамен наделив его разумом и коварством человека. И Нахрач придумал, как одолеть этого демона.
— Я никогда не убивала медведя! — в отчаянье крикнула Айкони.
— Я дал тебе ружье. Пусть оно всегда будет заряжено.
— Мне не убить медведя, если даже мужчины не смогли!
Нахрач остановился возле осклизлой коряги, извилистые корни которой высовывались из затхлой воды, как руки, вздернутые в мольбе.
— Мои охотники не смогли, а ты сможешь, — убежденно сказал Нахрач. — У женщины четыре души, а не пять, как у мужчины. А ты половинка, и у тебя только две души. Одну свою душу ты уже отдала Человеку-с-крестом. Осталась всего-то одна. Тебя очень мало, Айкони, дочь Ахуты. Когтистый Старик не учует тебя, ты подкрадешься к нему и застрелишь его.
Издательство
Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017