Лев Данилкин о «Ненастье» Алексея Иванова

Сюжет в романе — как из палп-фикшна 90-х: инкассатор из бывших афганцев ограбил собственный броневик и взял наличными, в мешках, сто сорок миллионов рублей: эта — первая — сцена датирована 2008-м, а дальше мы узнаем, как протагонист пришел к этому решению, что собирался с этими деньгами сделать и чем все это кончилось. Насильственное перераспределение собственности, «приключения больших денег» — почтенный, проверенный временем сюжет; на такой клюют любые читатели. Существенно, что история Германа Неволина помещена в региональный контекст: действие разворачивается в вымышленном, но похожем по атмосфере и реалиям на Екатеринбург, уральском городе. В малахольной Москве столько полнокровных персонажей и не сыщешь, там все на одно лицо; а здесь — все что ядреный орех, все на отбор: бандиты, менты, парикмахерши, тренеры; мужья, жены, дети, родители, любовницы. Как они все «защелкиваются» друг с другом? Да как — как обычно: скандалы, аборты, конфликты, рейдерские захваты, разборки. Латиноамериканский, в общем, сериал, в Дантовом аду: много спаривания — без любви, случайного; и впечатляющее изобилие насилия — бытового, сексуального, алкогольного, связанного с коммерческими мотивами или немотивированного. Вот только с деньгами, пожалуй, в этом кино что-то не то: они как будто не являются эквивалентом стоимости потребительских товаров — или даже «свободы», как в вестернах.

Проблема с Ивановым состоит в том, что он поначалу делает вид, будто он обычный беллетрист-душезнатец, рассказчик курьезных анекдотов из жизни своих сограждан, бытописатель с узнаваемым материалом из повседневности; затем, однако, оказывается, что его миссия гораздо менее тривиальна: (формально) описывая предпринимательскую, криминальную, военную или авантюрную деятельность, он все время сочиняет истории о спасении души. Так было со Служкиным, с Осташей, с Моржовым; вот и грабитель Неволин тоже руководствуется странными мотивировками: намереваясь не столько разбогатеть, сколько «спасти» кое-кого, причем спасти не от чего-то конкретного, а — в экзистенциальном смысле — от свинцовых мерзостей.

Иванов всегда был «краеведом» — в смысле исследователем странных особенностей территорий, на которых он исторически окопался. Он такой же географический детерминист, как Джаред Даймонд: география определяет внутреннюю структурную закономерность жизней людей, проживающих на этой территории; выстраивает их судьбу — и не только физическую, характеризуемую количественными, естественнонаучными, параметрами, но и метафизическую. Ивановский Урал — магнитная аномалия: вместо того чтобы действовать «как москвичи», из рациональных экономических соображений, тамошние жители «спасают душу»; душа здесь, на пропитанной насилием «территории ненастья», такой же не подлежащий сомнению, неотменяемый орган, как тело. И поэтому чем распространеннее изуверство, чем более «быдляческая» массовая культура — тем сильнее «трение», коллективное сопротивление. Суровая география порождает в генерируемых ею существах идею духовной ответственности друг за друга, а сложные исторические ситуации — стихийное возникновение форм самоуправления, отражающих низовые представления о справедливости: от дублирующих органы самодержавной власти пугачевских квазигосударственных структур в конце XVIII века до фамильона в «Блуде и МУДО», от «профсоюза» капитанов барок до «Коминтерна» в «Ненастье». В момент кризиса иммунной системы социальный организм начинает вырабатывать антитела — и создает самопальные институции, замещающие государство, уклоняющееся от выполнения своих обязанностей; с их помощью народ пытается обуздать анархию, хаос, энтропию, к которым подталкивает география, создающая сугубо дарвинистский уклад, где выживает сильнейший. Как Советы в 1905-м и 1917-м были реакцией на политические кризисы, так ивановские фамильоны — на моральный кризис 1990-х, а «Коминтерн», братство бывших афганцев, созданное для защиты традиционных ценностей и выглядящее как аналог каморры на Урале 1990-х, — на кризис экономический.

Трагизм ситуации 1990–2000-х состоит, по Иванову, в том, что, сумев на свой лад сохранить в душах идею справедливости, массы, обладающие инстинктом социального творчества, оказались преданными образованной частью общества. Интеллигенция — которая одна только и могла бы придать стихийному бунту масс политическую окраску, помочь не просто временно отобрать у государства монополию на насилие, но отобрать саму власть, — сочла массы за быдло, пролетариев, шариковых, отказалась считать себя с ними единым народом, воспринимала их страдания, и нравственные в том числе, как сюжеты для палп-фикшна и латиноамериканских сериалов. Смотрите свой «Дом-2» и не трогайте нас. «Быдло», как говорит в «Ненастье» один «московский» персонаж, «не в смысле упырь, ублюдок, уголовник. Я говорю в культурном смысле». «Быдло — это тот, кто слушает шансон, ест чипсы, читает желтяк, смотрит футбол, носит спортивные штаны и гоняется за дисконтом». Персонаж этот чеканит свою формулировку — что характерно — «с презрением». Результат этого предательства интеллигенции — серое ненастье и для тех, и для тех; в тупике московские дауншифтеры в Индии, в тупике Герман Неволин, обладатель мешка со 140 миллионами. Эпоха, давшая столько материала для социального творчества, прогорела зря, ни за что ни про что. Ивановские герои остались ни с чем — без денег, без любви, без (политического) будущего.

Сам Иванов, надо сказать, также не понятый, не прочитанный обществом писатель, пролетарский в самом лучшем смысле этого термина художник, как раз не забыл, не просмотрел и не плюнул на тех, кого бросили гнить у телевизоров; кого косвенно, через невмешательство, поощряли истреблять друг друга. Избегая народнического умиления и интеллигентского презрения, он всегда чувствовал потенциал этой сформировавшейся в условиях войны и узаконенного насилия, плохо образованной, разбомбленной некачественной поп-культурой массы; массы, поведение которой вопреки московским о нем представлением регулируется не только биологическими и консюмеристскими инстинктами, но и еще иррациональными, для нее самой не вполне ясными побуждениями. «Ненастье» — роман не про то, что «быдляческие 90-е» закончились; это и так все знают — а про то, что те, кого в условной Москве полагают быдлом, способны превращаться в мессию; спасать и спасаться; генерировать паранормальное излучение, Strahlungen, как у Юнгера; запаливать пожар, который откроет путь к воскресению. «Пламя заката столбом стояло над горизонтом, словно там, за мощным сферическим изгибом планеты, открылось огромное сопло и выбросило во Вселенную хвост лучевого выхлопа: это ангелическое топливо любви сгорало в двигателе всемирного тяготения, который гнал планету по дуге орбиты»; собственно, именно эта картина — а не склады, хрущевки, бытовки и рынки — и есть настоящее описание ивановской «территории ненастья»; вот так — космически прекрасно — выглядит его земля под его небом.