За последние двадцать пять лет англичанин Джулиан Барнс сочинил более десятка романов, в том числе таких известных, как «Англия, Англия», «История мира в 10 ½ главах» и «Попугай Флобера». В каждой книге рано или поздно возникает шокирующе откровенный персонаж, явно списанный с автора, но в каждом интервью Барнс упорно отрицает даже минимальную автобиографичность своих текстов. Накануне выхода русского перевода романа «До того, как она встретила меня» и английской премьеры романа «Артур и Джордж» Лев Данилкин проник к нему в дом, полистал его дневник 1965 года, обсудил с ним попугаев и «Бриджит Джонс» и попытался выяснить, почему именно Барнс стал в России самым популярным современным английским сочинителем.
В тот час, когда в Лондоне начинает смеркаться, а рододендроны, остролисты и магнолии Хэмпстедской пустоши окутывают соседние кварталы гигантским одуряющим облаком, я оказался на одной из здешних широких аллей, где, словно яхты в покойной бухте, тонут в зеленых волнах изящные двухэтажные особняки. Узнав по номеру на решетке, что здание с монументальным крыльцом, украшенное по фасаду нескромными лепнинами в виде львиных голов, принадлежит именно лауреату премий Сомерсета Моэма, Э.-М.Форстера, Медичи и Гринзане-Кавур, я по мраморной лестнице поднимаюсь к витражной двери, за которой немедленно обнаруживается поджарый носач, похожий на Семена Альтова.
Памятуя о горьком опыте одной своей предшественницы, о которой еще пойдет речь, я решаю сразу зайти с интеллектуальных бубей: «В вашей новой повести «Возрождение» Тургенев произносит фразу: «Моя профессия — форма» (Form is my business). А ваш бизнес — в чем состоит?»
Правильно идентифицировав меня как иностранного поклонника, карьера которого сегодня достигла своей наивысшей точки, он моментально превращается в шахматный компьютер, отражающий атаку Е2–Е4: «Форма — это часть моей профессии. Прочее — это стиль, это наблюдения за жизнью, это воображение. Что такое роман? Это отчасти воображение, отчасти наблюдения за жизнью, выраженные в форме, которая помогает говорить правду лучшим, максимально экономным способом, и изложенные стилем, который тебя самого максимально удовлетворяет; таков мой бизнес». Голубые, будто подведенные тушью, глаза старого Пьеро светятся ровным блеском; большой рот с очень узкими губами отвешивает слова размеренными, заранее упакованными порциями.
Я думал, вы с попугаем будете.
Простите?
Ну как же — знаменитая фотография на «Истории мира».
Без птицы он выглядит странно, будто без скальпа. «С чего вы взяли? Нет, попугая у меня нет. Когда я писал «Флобера», мне приносили деревянных попугаев, пластмассовых попугаев, ситцевых попугаев, плюшевых попугаев, присылали открытки с попугаями, лупу даже подарили с ручкой в виде попугая, но, слава богу, никому не пришло в голову подарить мне настоящего попугая — только этого мне еще не хватало. Хотя моя английская издательница — у нее всегда жили два попугая — привезла своих питомцев на презентацию романа».
Фотография, однако ж, не оттуда — того попугая принес фотограф, который, вспоминает Барнс, почему-то захотел его снять именно таким образом и зачем-то долго усаживал ему птицу на плечо так, чтоб она тоже оказалась в профиль.
Вы не боялись, что она вас по носу тюкнет? Все-таки не волнистый какой-нибудь, крупный попугаище. Это какаду или ара?
Это чучело.
Вот как… Знаете, самая часто, наверное, цитируемая ваша фраза: «Писатель говорит правду через ложь, тогда как все остальные лгут…»
«…оперируя фактами». Да, да, этим мы и занимаемся — произносим прекрасную ложь, которая содержит больше правды, чем у кого бы то ни было. Наша работа — ну часть нашей работы — описывать жизнь, какая она есть на самом деле, людей, какие они на самом деле — что они на самом деле делают, думают, знают. И мне кажется, писательская ложь красивее, чем иные, которые с ней соперничают: религиозная, политическая, журналистская. Есть несколько причин, в силу которых я стал писателем, — мне свойственны любовь к словам, страх смерти, честолюбие, неприязнь к офисным часам, но главная состоит в том, что, по моему убеждению, искусство умеет говорить о жизни правду.
А правда, что… Смотрите-ка, — я вытаскиваю затрепанную «Историю мира в 10 ½ главах» по-русски, — видите, что тут сказано…
Давненько не видал я русских букв! Дьжюлиан Быарыныс…
Тут сказано, что вы лауреат Букеровской премии. Представляете, в Англии нет, а в России уже есть.
По страдальческому выражению его лица ясно, что так и не полученный за двадцать лет творческой деятельности «Букер» для него — больная мозоль.
Я ничего об этом не знал, меня никто не спрашивал.
Я понимаю, что, упомянув о премии, совершил явное faux pas, но уже не могу остановиться.
А смотрите, что тут еще написано: «Барнс может быть изысканным и жестким, утонченным и циничным, агрессивным и озорным».
Злосчастная книжка действует на него как красная тряпка на быка.
Мы говорим обо мне как писателе или человеке? Кто вообще автор этого текста? Я не хочу себя описывать, понятия не имею, какой я.
А вот смотрите, тут сказано, что вы самый яркий из всех британских прозаиков, а тут, что вы — квинтэссенция английскости: ирония, сдержанность, снобизм. Вы в самом деле идеальный англичанин?
Нет, положим, не спорю, я англичанин, и во мне есть известные английские черты — больше как у писателя, чем у человека. Но я не понимаю, к чему вы клоните? Не знаю, собаки нет у меня. Сад есть. Дом.
Скажите, а у вас есть садовые гномы?
ГНОМЫ???!!! Знаете, это самый оскорбительный вопрос, который мне когда-либо задавали. Уверяю вас, у меня нет и никогда не было садовых гномов. Ха-ха-ха-ха. Гномы?! Феноменально!
Может, вы, как ваш сэр Джек Питмен из «Англии, Англии», член Ассоциации пеших странников?
Нет, Лев, я НЕ являюсь пешим странником, как сэр Джек Питмен, то есть я в самом деле люблю загородные прогулки и довольно часто выезжаю на природу, но я не член Ассоциации пеших странников, ровно как и любой другой организации подобного рода. Чтобы покончить с этой темой, открою вам, что и по части сексуальных привычек с сэром Джеком Питменом у нас мало общего.
Не бог весть какое признание — сэр Джек любил заниматься сексом в гигантских памперсах, — но принеси я эту статью редактору английской газеты, он наверняка бы сделал из него вынос крупными буквами. Здесь вот уже много лет тлеет искра интереса к личной жизни человека, который на протяжении многих лет разыгрывает — явно со знанием дела — в своих романах «ситуацию Бовари», «любовь-измена-ревность». Говорят, Барнс даже не пускает к себе в дом отечественных журналистов, чтобы те не делали умозаключений на основании мельком увиденных деталей. Мне повезло, и я даже разглядел в коридоре вешалку с женскими головными уборами. Наверное, если лучше знать материал, шляпы могли бы стать важной уликой, но лично я не могу сделать никаких выводов, кроме того, что, по-видимому, они принадлежат его жене — литагенту Пэт Кавана; на всех, между прочим, барнсовских книгах стоит посвящение хозяйке этой вешалки.
В любом случае у меня возникает дурное предчувствие, что в следующем своем романе он выведет иностранного журналиста-идиота. Утешает, что обещанный в июле «Артур и Джордж» — вроде бы из викторианской жизни, вряд ли он сможет так уж запросто вставить меня туда, а потом, даст бог, забудет.
В поисках материалов для хотя бы самого приблизительного психологического портрета обвожу взглядом комнату. На столе припаркована книга «Итальянские пословицы». С кресла свисает раскрытый журнал-радиогид — интеллигентский таблоид. Хозяин особняка одет по-пенсионерски: серая фланелевая рубаха, на ногах дрянные кроссовки, выполняющие роль домашних туфель. Самое время пригласить меня на экскурсию по своей энотеке, которая, я знаю, есть у него в подвале. Или позвать меня на кухню — и приготовить мне седло барашка, чтобы я рассказал читателям о том, что Барнс выдающийся кулинар, подтвердив таким образом впечатление, которое складывается по прочтении «Педанта на кухне», сборника его гастрономических колонок в «Гардиан».
Ситуация «интервью с Барнсом» неизбежно напоминает о «Попугае Флобера» — романе про то, как читатель гонится за автором. «Почему, — размышляет герой, — прочитанное заставляет нас охотиться на автора? Почему книг оказывается недостаточно?» Ответа на эти вопросы нет, но подмечено очень точно — в самом деле, интересно, откуда берутся эти таинственные люди, которым удается поймать и сказать то, что ни у кого больше не получается. Пытаясь ответить на этот вопрос, мы начинаем собирать любые артефакты — вплоть до каких-то сомнительных попугаев, пытаясь восстановить по ним биографию владельца.
Если бы я был биографом Джулиана Барнса, то, не исключено, плясал бы от одного курьезного, но показательного случая — появления моего клиента в романе «Дневник Бриджит Джонс» и загадочной замены его совсем другим человеком в экранизации. В России мало кто знает об этом случае, потому что в циркулирующем у нас переводе А.Н.Москвичевой Барнса трудно узнать — собственно Барнсом его называют лишь в первый раз, а затем явно тот же персонаж фигурирует под фамилией Варне, чем бы при этом ни руководствовалась вышеупомянутая А.Н.Москвичева.
Факт тот, что в оригинале, у Филдинг, Бриджит встречает Барнса на какой-то литературной вечеринке. Чувствуя себя не слишком уютно среди высоколобых писателей и пытаясь продемонстрировать свое интеллектуальное равноправие с присутствующими, она несколько навязчиво расхаживает вокруг, чем и привлекает к себе его внимание. На прямой вопрос, чего, собственно, она хочет, Бриджит пытается ответить каким-нибудь запоминающимся mot, но, парализованная присутствием этого интеллектуального удава, находит в себе лишь силы спросить: «Вы не знаете, где здесь туалет?» «На его узких, но интересных губах возникло подобие улыбки».
Не знаю наверняка, но скорее всего, где-то вон там, — показывает Барнс.
В фильме обстоятельства этого позорного инцидента радикально изменены. Бриджит Джонс здесь сама проводит презентацию новой книги своего издательства («Мотоцикл Кафки», если не ошибаюсь). Во-вторых, никакого Барнса там нет. Координаты же уборной ей демонстрирует подлинный букеровский лауреат, автор романа «Сатанинские стихи» и жертва фетвы Салман Рушди.
Я довольно долго пытался разобраться в этой путанице и, оказавшись рядом с первоисточником, спрашиваю у него:
Вы можете объяснить мне, почему вас не взяли в фильм?
Как почему? Потому что Салман Рушди более известный писатель, чем я, ха-ха. Нельзя же ждать от киношников, чтобы они следовали книге во всех деталях; кроме того, я же все-таки остался в фильме.
В самом деле?
Я есть там в сцене с вечеринкой. Когда Бриджит Джонс произносит речь, камера наезжает на шокированных гостей, среди которых в первом ряду стоим мы, писатели, — я, Ален де Боттон, еще кое-кто.
И что, прямо-таки можно там вас разглядеть?
Конечно, целых три раза.
(Тут в самый раз будет вспомнить якобы существующую русскую поговорку, поставленную Барнсом эпиграфом к «Как все было»: «Врет как очевидец». Если просмотреть этот эпизод несколько раз в режиме slow, то на пятый можно разглядеть похожего на него человека со стаканом белого вина в руке.)
«Нельзя сказать, чтобы я был обижен или удивлен тем, что они меня заменили, — им ведь надо было прокатывать фильм на Среднем Западе Америки, и хотя можно предположить, что они могли там что-то слышать о Салмане Рушди, но уж точно не обо мне. Так что то было правильное коммерческое решение продюсеров. Но, подумаешь, в книге-то я, а ведь гораздо важнее быть в книге, чем в фильме, ха-ха».
Встреча Бриджит с Барнсом — всего лишь очередной комический социальный провал мисс Джонс; но в их столкновении можно разглядеть и кое-что еще. Подмененный в фильме, в романе и сам Барнс некоторым образом замещает другого писателя. По существу, Бриджит Джонс — героиня, взятая Филдинг во временный лизинг у Флобера, современный вариант Эммы Бовари, тогда как Барнс — патентованный местоблюститель французского писателя. Соответственно, тонкость этого эпизода состоит в том, что их встреча — это свидание героини, через голову Барнса, со своим подлинным автором.
А теперь вы не стали более узнаваемым, чем Салман Рушди?
Слушайте, я не знаю, насколько я популярен; вообще-то, я не уверен, что писателю следует думать на эту тему слишком много.
Будь вы сейчас режиссером, вы бы заменили персонажа Барнса или оставили?
Да пожалуй что, заменил бы — правда, Рушди я бы сейчас уже не взял на эту роль, как-никак пять лет прошло. Кто бы мог меня заменить?
Тут он замечает некоторую комичность этой реплики, и тут же как будто надувает ее гелием и пускает в самостоятельный полет. «Кто бы мог меня заменить? — вопрошает он риторически. — Ха-ха-ха. Ну не знаю, не знаю. Может, Зади Смит? Ха-ха-ха». Не уверен, что это вполне политкорректная шутка. Зади Смит — негритянка.
А вот Ален де Боттон. Он подозрительно на вас похож — франкофил, в каждом абзаце — расшаркивания перед «Мадам Бовари», психология любви. Такое ощущение, что он нарочно позиционирует себя как ваш наследник.
А чего — вполне себе писатель. Нон-фикшн его, правда, мне больше, чем романы, нравится.
Из его книг моя любимая — про Пруста.
Да, про Пруста я тоже люблю.
Но главный в Англии эксперт по французской культуре — по-прежнему вы?
Да, я, по-прежнему я. За все, что бы там ни произошло, приходится отдуваться мне. — Он жмурится от удовольствия. — Всех собак на меня вешают.
Барнс — признанный эксперт по французским собакам, но не сильно реже в его текстах возникают русские волки. «Мой любимый роман — «Герой нашего времени» Лермонтова. Он доказывает, что каким бы англичанином ты себе ни казался, твоя сардоническая романтическая душа — русская». Мне он этого не говорил, но я прошу подтвердить его эту фразу. «Я такое сказал? Ну и ну. Вообще-то, да; если б меня попросили составить список из 10 любимых романов, я бы его обязательно включил: потрясающе умный роман, такой, знаете… жалко, что вы всех своих писателей убиваете на дуэлях».
Отношения Барнса с Россией не ограничиваются исключительно интертекстуальными связями. В одном из эссе из сборника «Письма из Лондона» я наткнулся на странный пассаж, где Барнс, рассуждая о роли территориальных границ в культуре, вспоминает случай из собственной жизни, когда у него, студента, при въезде из Польши в СССР наши пограничники отняли не то овощи, не то фрукты. Я спрашиваю его, как он вообще там оказался.
Выясняется — вот уж точно никто про это не знает, — что в 1965-м он вместе с группой оксфордских студентов предпринял путешествие по СССР. Не исключено, решение было связано с тем, что в школе и на первых курсах он учил русский язык. Соврав в агентстве, что собираются в Шотландию, они арендовали на шесть недель микроавтобус на 8 человек, проехали Францию, ФРГ, ГДР и Польшу и лишились в Бресте завтрака. Затем через Минск и Смоленск докатились до Москвы, откуда поехали «вверх», в Ленинград, а потом «вниз» — в Харьков, Киев и Одессу. Зачем он туда поехал? — «Ну просто посмотреть».
Что это за странные англичане, которые в середине 60-х на микроавтобусе разъезжают по СССР? Я корректно выражаю свои сомнения.
Неожиданно Барнс выбегает из комнаты. Я тем временем выглядываю из окна и вдруг обращаю внимание, что рядом с авто марки «сааб» ровно перед барнсовским домом стоит совершенно невозможное на этой улице — омерзительный контейнер ПУХТО с мусором; объяснить его существование здесь так же затруднительно, как представить себе Барнса в Одинцове, Барнса в Мелитополе, Барнса в Виннице; пустую породу он, что ли, туда сбрасывает? — перфекционист ведь, наверняка изрядно остается после переработки словесной руды.
Через минуту перфекционист возвращается с каким-то предметом в руках. Это самодельная книга, похожая на дембельский альбом: с наклейками и через один интервал напечатанным текстом. Оказывается, дневник вела не только Бриджит Джонс, но и Джулиан Барнс. «Мой дневник», — говорит он.
«Вот этот микроавтобус, на котором мы ездили. Все это было страшно утомительно. Ехали бесконечно, конца и края не было, гонка — сумасшедшая, тысячи километров всего за несколько дней. Не помню, почему маршрут был составлен именно так, но ехали мы почти без остановок, часами, большее время суток». Им приходилось заранее оповещать власти о своем маршруте и указывать место, где они собираются переночевать.
«А жили?» — «Жили в палатках». — «Неужели в палатках?» — «Да вот фотография, смотрите».
«Alionka, — по складам читает он надпись на наклеенном фантике от шоколадки. — Это что же, сладость какая-то, что ли?» Надо же, насобирал: квитанции об обмене валюты, чеки об оплате гостиницы, счет в столовой («сок, курица, пирожное»); какой там попугай — сорока.
«Вот, — Барнс щелкает холеным ногтем по фотокарточке, — Novgorod». Русские слова он произносит с комическим английским акцентом, как Фельтон в «Трех мушкетерах»: «СестРа!» «Ну и как — понравилось вам?» — хлебосольно спрашиваю я. «О да-а-а!» — отвечает он с интонацией американской школьницы. Он листает довольно быстро, но я успеваю рассмотреть, что чаще всего здесь встречается словосочетание «not very attractive». Похоже, русский язык он бросил изучать как раз после этого путешествия.
Неужели это вы — в ГУМе у фонтана?
Да нет, это девушка, которая с нами ездила.
СССР не произвел на него благоприятного впечатления, но на отношение к русской культуре XIX века это, слава богу, не повлияло, и двадцать лет спустя в сборнике «Лимонный стол» даже появится целая повесть, действие которой будет разворачиваться на Курском вокзале, в Орле и Мценске — именно там Тургенев сообщит своим читателям, в чем состоит его бизнес. Разумеется, Барнса интересуют «русские старого образца», которые убивают друг друга на дуэлях и воплощают собой романтический бунт, анти-Метроленд; Россия для Барнса — как Кавказ для Лермонтова. В «Метроленде» есть замечательный пассаж на эту тему, когда Крис, выбравший путь буржуа, оправдывается: «Когда я надраиваю машину на подъездной дорожке… не думайте, что я не слышу внутренний голос, который живет в глубине каждого из нас… кто-то, кто тоже ты или когда-то был тобой, — до сих пор мчит на санях сквозь березовый лес в России, и за ним по пятам гонятся волки».
Удивительнее всего то, что произошла и обратная реакция. Именно Барнс стал в России современным английским писателем номер один; с появлением перевода «До того, как она встретила меня» можно сказать, что на русский переложены все его книги; каждую из них можно приобрести чуть ли не в трех вариантах обложки; из живых англичан так полно представлен только Фаулз, писатель совсем другого поколения.
В довершение всего Барнс обзавелся в России «народным Букером». Впервые эта утка появилась на «Истории мира в 10 ½ главах», изданной «Иностранкой» — той самой, что я ему показывал. Оттуда она перекочевала на обложки всех прочих его романов в черной серии АСТ. Это ошибка, но ошибка показательная.
Разумеется, читателей завораживают его артистизм, юмор, психологические туше, персонажи, которые в состоянии поддерживать интеллектуальный градус беседы на зависть нам с Бриджит Джонс — Крис из «Метроленда», Оливер из «Как все было» и «Любовь и так далее», Марта Кокрейн из «Англии, Англии». Но все это скорее норма для современных английских авторов, чьими усилиями Россия нулевых годов превратилась в интеллектуальную колонию Британии. Любопытно, почему именно Барнс стал Кортесом и Киплингом этого нашествия.
Наверное, дело в том, что в России Барнс воспринимается как воплощение «английской вменяемости», буржуазности, идеологии среднего класса, житейской социальной нормы. В этом смысле главный роман Барнса — «Метроленд», коллизия которого — отказ Криса от метафор и презрения к родителям. Дело, может быть, даже не в том, что Барнс именно англичанин; важно, что он — принципиальный буржуа, демонстративно отказавшийся от романтики бунта в пользу семейного счастья, респектабельности и прямой номинации, которой, по его мнению, можно сказать не менее точные вещи, чем самой яркой метафорой.
Легкомысленный и глубокий одновременно, предлагающий за разумную сумму приобрести коллекцию точных высказываний о жизни, Барнс прижился в России даже больше, чем на родине; он — идеальный писатель-иностранец, живое доказательство того, что, выполняя важную этическую миссию — говорить правду, писатель не обязательно должен отказываться от психологически и материально комфортной частной жизни и писать толстые, навязчивые, претенциозные, с космическими амбициями романы, в которых нет ни одной шутки.
Русские Марты Кокрейн чувствуют в Барнсе своего и покупают «Англию, Англию» как ампулу с противоядием от действительности; это своего рода литературный аналог паспорта с открытой английской визой.
Вы можете сказать, как Флобер: «Madame Bovary — cʼest moi» — Марта Кокрейн — cʼest moi?
Нет, нет. Тут, во-первых, встает вопрос о различных интерпретациях того, что он имел в виду, когда говорил «Madame Bovary — cʼest moi». Сейчас попробую вспомнить. Это могло быть истинное утверждение. Это могла быть шутка. Это могло быть отсылкой к тому эпизоду, когда Сервантеса спросили: Дон Кихот — это он? Это могла быть отговорка: к нему же приставали все кому не лень, чтобы он указал прототип — это она? а может, она? — и он ответил — да нет же, это я. Это могло быть намерение выразить близость, которую автор чувствует по отношению к своей героине. Нет, между тобой и твоими персонажами всегда есть какая-то дистанция. Мне нравится Марта Кокрейн, но не думаю, чтобы она могла заменить меня.
Воспоминания о бенефисе в «Бриджит Джонс» и советских гаишниках действуют на мистера Барнса размягчающе. Он чаще начинает улыбаться, демонстрируя мне свои не лучшим образом выглядящие зубы, — как выражаются в таких случаях деликатные американцы, «английские». Мало-помалу он приходит в благодушное настроение и начинает самостоятельно импровизировать на предложенные ранее темы.
«Есть, мне кажется, своя прелесть в том, что пока я пишу художественные произведения, моя биография становится все более и более вымышленной. Я даже не имел бы ничего против, если бы для каждой страны существовало особенное описание моего характера, для русских одно, для французов другое. Где-то Барнс будет этаким сахар-медовичем, а где-то — агрессивным циником».
Я соглашаюсь с ним, что такое, в принципе, можно устроить.
Неожиданно он не без удовлетворения вспоминает и о том, что в России награжден Букеровской премией: «Я не думаю, чтобы это было существенно для русских читателей. Однако, возможно, мне следовало бы убедить моих английских издателей снабдить этой информацией и мои домашние публикации».
Нельзя сказать, что в разговоре он так же фонтанирует остроумием, как его герои. Пожалуй, я бы назвал его несколько пресноватым. Английский бутерброд с огурцом — вот на что он похож.
Уже прощаясь, в последний раз разглядывая лепнины со львами и готовясь выдвинуться в хэмпстедскую тьму, я думаю о том, что раз уж мне сошел с рук вопрос про гномов, то можно высказать ему и все остальное:
Э-эх, я-то думал, вы циник, с гномами и попугаем, а вы-то ни в городе Богдан, ни в селе Селифан.
Что ж, пожалуй, вы правы. Наверное, вам лучше все-таки придумать какой-то другой текст для моих обложек. Прощайте.