«Целую тебя в твою поэтическую жопку»: как Пушкин и Хемингуэй переписывались с друзьями

Отношения двух главных американских писателей первой половины прошлого века были непростыми. Они были похожи: оба романтики того сорта, когда романтичность разрушает и человека, и его близких; у обоих были проблемы с алкоголем и, видимо, то, что впоследствии назовут ПТСР; наконец, романы «Великий Гэтсби» и «И восходит солнце» при всех различиях выглядят близнецами (это отмечали и критики-современники). Но были они и разными — огромный корпулентный Эрнест (младший из двоих) на полголовы возвышался над тщедушным Скоттом; один недолюбливал Европу и был любителем гламурных вечеринок, другой бросался участвовать в любой военной авантюре, до которой только мог добраться.

Поэтому и отношения их были сложными. Вспыльчивый Хемингуэй легко обижался даже на близких друзей. В 1929 году он сошелся на ринге с канадским коллегой Морли Каллаганом, а Фицджеральд, рефери, потерял счет времени и опомнился, только когда Эрнест получил удар в челюсть и оказался на полу. «Если ты хотел увидеть, как из меня выбьют дерьмо, то так бы и сказал», — разозлился он. В другой раз Фицджеральд уговорил Хемингуэя вырезать из «Солнца» две главы; тот послушался, но потом сокрушался об этом и винил приятеля в ошибке.

Тем не менее, когда их отношения не были омрачены ссорами, писатели ценили друг друга. Именно Фицджеральд познакомил юного Хемингуэя с издателем, а Хемингуэй же, обычно скупой на комплименты коллегам, искренне считал «Великого Гэтсби» «абсолютно первоклассным романом». В письмах друг другу они обсуждали литературу, жизнь, личные проблемы, делились впечатлениями от путешествий, планами и мечтами, язвили над тугодумами-критиками и подкалывали друг друга. Кто знает, если бы сто лет назад существовала психотерапия, возможно, их дружба продлилась бы куда дольше.

24 ноября 1926 года
Париж

Дорогой Скотт, как дела и как ты жил-был все это время? Работал ли и как продвигается роман? Готов поспорить, что роман, коль скоро ты за него наконец взялся, удастся на славу, а последнее время в Жуан-ле-Пен у тебя было вдоволь времени для работы. <…>

Судя по объявлению в «Уорлд», «И восходит солнце» переиздается… Рецензии были хорошими, хотя критики, похоже, разошлись во мнении, кому я больше подражаю — тебе или Арлану, так что я вам обоим очень признателен, особенно тебе, Скотт, ведь я тебя люблю, с Арлана даже не знаю… Я попрошу «Скрибнерс», чтобы, начиная с восьмого издания, они ставили подзаголовок:

Как бы мне хотелось тебя повидать. Ты единственный малый во всей Европе и за ее пределами, о котором я могу сказать так много доброго (и наоборот), но одно точно — я хочу тебя видеть… И все же, черт побери, как ты там.

Я передал ей все имеющиеся деньги, а также все полученные и предстоящие гонорары за «Солнце…».

<…> Как бы там ни было, я вошел в колею, и выбить из нее меня могут только чрезвычайные обстоятельства, которые, надеюсь, не возникнут. Я обошелся без включения газа или вскрытия вен стерилизованной безопасной бритвой. Продолжаю жить в присущей мне манере сукина сына sans peur et sans rapprocheВ переводе с французского «без страха и упрека».!

Напиши мне и поведай все сплетни. Что слышно из Нью-Йорка? Где ты намерен жить? Как Зельда и СкоттиЖена и дочь Фицджеральда.? Бамби и ХэдлиЖена и сын Хемингуэя. чувствуют себя просто здорово. Пока Хэдли была в отъезде, Бамби провел со мной десять дней, и как‑то утром мы пошли в кафе, я взял ему мороженое и купил новую губную гармонику, и он, держа ее и уплетая мороженое, сказал: «La vie est beau avec papa»В переводе с французского «жизнь прекрасна с папой».. Он очень любит меня, и когда я спрашиваю его, что делает папа, надеясь услышать, что папа — великий писатель, как это следует из газетных вырезок, он отвечает: «Папа ничего не делает». Тогда я научил его говорить: «Бамби будет содержать папу», и он повторяет это без конца. Что будет делать Бамби? Бамби будет содержать papa en Espagne avec les taureauxВ переводе с французского «папу в Испании вместе с быками»..

Всем вам моя любовь. Эрнест

23 декабря 1926 года
По пути в Нью-Йорк

Дорогой Эрнест!

Твое письмо меня расстроило. Это глупо, ведь я более или менее знал, что происходит. Хотелось бы мне быть сейчас с тобою рядом, выслушать тебя, отыскать причину, отчего так все с тобою вышло. Мне жаль и тебя, и Хэдли, и Бамби, надеюсь, вы сумеете как‑то сгладить боль и все случившееся для вас не сделается непереносимым.

Не могу выразить тебе, что значила для меня твоя дружба все эти полтора года; знакомство с тобой — самое прекрасное из всей нашей поездки по Европе. Постараюсь в Америке защитить твои интересы у «Скрибнерс», но, вероятно, теперь в этом уже нет необходимости, и вскоре финансовые твои дела совсем поправятся.

Жаль, что ты не приехал в Марсель. Я возвращаюсь, так и не закончив романа, не поправив, а только ухудшив здоровье и имея денег не намного больше, чем до этой поездки, и все же я доволен — и тем, что не сижу на месте, и тем, что скоро опять увижу Нью-Йорк, и тем, что Зельда совсем выздоровела, — а главное, я так продвинул книгу, что это просто делает меня счастливым.

Кстати, напечатанным роман мне понравился даже больше, чем в рукописи…

Преданный тебе СкоттПисьмо Фицджеральда приводится по изданию «Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Портрет в документах»

Вообще-то близкая дружба творца и поклонника — случай довольно редкий, но история этой переписки очень особенная. Двенадцатилетняя Сара Юнгкранц (позже она возьмет фамилию Швардт) написала своей любимой писательнице письмо безо всякой надежды на ответ. Сара не расплывалась в комплиментах: она немного покритиковала книги Линдгрен и особенно прошлась по выбору детей-актеров в недавней экранизации. Видимо, именно эта бесцеремонность зацепила адресата, и Сара получила ответ на трех с половиной машинописных страницах.

Линдгрен увидела в Саре родственную душу — и сама стала для нее важным человеком. Когда в подростковые годы Сара закурила, то не бабушкины причитания, а именно длинное письмо Астрид заставило ее бросить вредную привычку. Девочка доверяла своей собеседнице самые страшные тайны — от неуверенности в себе до влюбленности в школьного учителя — и получала в ответ внимание без осуждения, которое так нужно любому человеку, а в особенности ребенку.

Несмотря на полувековую разницу в возрасте, Астрид и Сара стали настоящими подругами и обменивались письмами тридцать лет, до самой смерти Линдгрен. А еще через пятнадцать лет Сара решила опубликовать переписку отдельной книгой. «Я точно уверена, что наша переписка сделала меня сильнее и помогла мне стать более уверенной в себе, — рассказывает Сара. — Когда ребенку или подростку тяжело и есть хотя бы один взрослый, который показывает, что ему не все равно, — это может спасти ситуацию. Астрид была для меня таким человеком».

(Письма приводятся по изданию «Ваши письма я храню под матрасом» в переводе Екатерины Чевкиной.)

4 апреля 1972 года

<…> На книжной полке лежало письмо…

Это мне, подумала я. Мне привиделось? Я разорвала конверт, прочла адрес в левом углу. И сердце заколотилось. (Не понимаю почему, но сердце у меня вечно колотится, вовремя и не вовремя.) Спасибо. Огромное спасибо за письмо! Никогда в жизни я не забуду писем от вас/вам. Как я писала то первое письмо. Ффу, у меня прямо щеки горят, как только о нем подумаю. А потом, когда вы ответили! Сначала я взбесилась и обиделась и собралась вам написать. А потом как‑то задумалась и поняла, что вы на самом деле правы. Это меня даже разозлило. А главное, я испугалась, вы плохо обо мне подумаете. (Вы же мне так нравились, в смысле ваши книги и когда я вас по телику видела.) Поэтому я и ответила. Я ужасно раскаивалась за то глупое письмо (оно правда было жутко глупое).

Сперва я, может, и надеялась на ответ. Но нельзя же хотеть сразу все. Я даже представить себе не могла, что вы честно отвечаете на все письма и тратитесь на 65-эровую марку.

Сейчас у меня в общем все хорошо. Но несколько месяцев назад я здорово «шалила». Убегала, воровала, прогуливала и т. д., и т. п. Ага. Ничего хорошего, потому что меня отправили в Подростковую психиатрическую клинику в Буросе. Многие, к сожалению, считают, что это психушка. Надеюсь, вы так не думаете. Ну, это такое заведение для ребят от 12 до 18, у которых сложности. Напр., с наркотиками, нервами, выпивкой и т. п. Я туда попала, потому что боюсь темноты и дома постоянные скандалы.

Потом я вернулась домой и несколько месяцев жила тут у одних соседей, но снова пошли скандалы, и я вернулась домой.

В том, что девчонка в школе втаптывала меня в грязь, я тоже виновата. Я не понимала на самом деле, что человеку, чтобы выжить, надо всегда соглашаться и подлаживаться под власть (популярных одноклассников). Разве что ты сам популярный. Для меня невыносимо, если кто‑то со мной «рассорится». Слишком впечатлительная, к сожалению. Как это было ужасно… Ой-ой-ой! Никто со мной ужаснее не поступал. Может, только человек, который растрезвонил по школе, что я была «в психушке». Мне от таких вещей очень тяжело.

Я посмотрела фильм про ЭмиляРечь про шведско-немецкий сериал 1974–1976 гг.. Просто отличный! Я даже не представляла, до чего он прекрасный! И играют замечательно! На все сто, особенно Ян Оллссон и Аллан Эдвалль. «Лина» тоже получилась хорошая (может, не совсем такая, как в книге, но ведь это, по-моему, не важно). Хочется пересмотреть по телевизору сыщика К.БлюмквистаКалле Блюмквист, юный сыщик, герой серии повестей Линдгрен. и Сальткроку«На острове Сальткрока» — повесть Астрид Линдгрен..

Не заставляйте себя отвечать, я пойму, если вы решите, что и так мне достаточно написали. Сара.

P. S. Раз вы родились в Смоланде (по крайней мере, мне так кажется), вдруг вы видели или слышали (может, случайно) название старинного хутора недалеко от Эльмхюльта, в районе Энерюды? Он называется Хоралюкке. Там родилась моя мама, и она там выросла, а бабушка и дедушка до сих пор там живут, и все мои двоюродные тоже. Мне кажется, там так красиво (ну не в том смысле красиво, но, в общем, не знаю, как объяснить), дома и лес, и вообще. Если вы его видели, вам он все равно никогда не понравится так, как мне, но я пишу это просто потому, что мне всегда-всегда кажется, что действие всех ваших книг происходит у нас на хуторе. Особенно про ребят из Бюллербю и Эмиля.

Не то чтобы там было совсем так же, но похоже. Напоминает, во всяком случае.

(Фу, бред какой‑то получается, но это правда.) (Я, кстати, тоже родилась в Смоланде; я люблю его, наверное, больше, чем те, кто там живет по-прежнему.) (Звучит, наверное, не слишком убедительно, но есть вещи, которые невозможно объяснить.) (Говорят: Я люблю мою страну, а я Смоланд больше люблю. Может, мне потому и нравится Эмиль и др., что там про Смоланд. Но не только поэтому, конечно.) Фуу, как глупо.

Захоти я правда чего‑то эгоистического, то это было бы догадаетесь что? Начинается оно на Теат. Шк. Именно. Я бы даже платила за роли. В детстве я хотела стать писательницей, но не смогла написать ни одной книги — через 10–15 страниц мне надоедает. Не отвечайте! Если вам не хочется, конечно.

Простите за это длинное, занудное, тупое, неряшливое письмо.

От Сары 13 лет.
некрасивой
тупой
глупой
ленивой

<…> Надо же, сколько я о себе нарассказала, но вы не знаете еще и тысячной доли всего. А мне кажется, что я с вами давно знакома, хотя это, разумеется, не так. Конец.

Апрель 1972 года

Сара моя Сара, ты написала длинное и такое прекрасное письмо, что я теперь поневоле все время о тебе думаю. Как я понимаю, ты из тех, кому в жизни приходится непросто, именно потому, что ты человек с развитым интеллектом и чуткими нервами — такие подростки всегда все принимают близко к сердцу и видят, сколько на свете происходит несчастий и нелепостей. Те, кого ничего не волнует, кто думает только, как бы покомфортнее провести время, никогда не попадут в подростковую психиатрическую клинику — для меня это означает только то, что ты ранимый человек, и ничего больше, я правда считаю, что это ни в какой, даже мало-мальской степени не означает, что ты побывала в сумасшедшем доме или что ты сумасшедшая.

Хотя тебе ведь вроде помогло — по крайней мере, я надеюсь. А на идиотов с допотопными представлениями о психиатрии постарайся не обращать внимания. Знаешь, что меня мучает еще больше после этого твоего письма, — что предыдущее столько пролежало без ответа, а тебе в это время приходилось так тяжко. Ты пишешь, что «сейчас у меня все в общем хорошо» — надеюсь, «в общем» не означает, что ты не совсем уверена в этом «хорошо». Ты называешь себя «некрасивой, глупой, тупой, ленивой». Что ты не глупая и не тупая, можно с уверенностью сказать по твоим письмам, насчет остального судить не берусь. Но в тринадцать лет уродом себя считает каждый, я в этом возрасте была убеждена: я самая некрасивая и никто никогда в меня не влюбится, — но постепенно убедилась, что все не настолько страшно. Думаю, так же будет у тебя. Знаешь, чего я от всей души желаю и на что надеюсь? Что ты выдержишь все то трудное, что, по-видимому, происходит в твоей жизни, не ища утешения — как многие из нынешней молодежи, — в том, что дает временную передышку от ужаса и горя, но потом все становится в десятки раз хуже — я имею в виду выпивку и наркотики. У меня нет ни малейших оснований так про тебя думать, но сама знаешь, когда человеку тоскливо и горько, он хватается за что угодно, лишь бы помогло, — за что угодно, за что угодно. Вот сейчас я желаю изо всех сил, чтобы ты все одолела — сама, без допинга. Ведь даже за такую вещь, как курение сигарет, нашему телу, которое нам досталось и будет с нами, пока мы живы, приходится страшно расплачиваться. Не думай, я не собираюсь пугать тебя старушечьими страшилками. Я просто хочу хочу хочу, чтобы у тебя все было хорошо, Сара тринадцати лет!

Хотелось бы знать, почему ты так боишься темноты, есть какие‑нибудь предположения, с чего это у тебя? Сама я никогда ее ни капли не боялась, поэтому не представляю, как это, но думаю, что ужасно. Как жаль, что ты не выросла на том смоландском хуторе, — тогда все было бы по-другому. Я очень хорошо понимаю твою любовь к Смоланду — я так же люблю Нэс, это хутор, где выросла я сама, и прототип Бюллербю.

Была бы рада получить твою фотокарточку, хоть самую маленькую. Слушай, а что, в Ульрисехамне нет ни одной театральной студии? Может, при Городской библиотеке? Как я понимаю, игра на сцене помогла бы тебе многое выплеснуть. Ты сможешь стать и настоящей актрисой, но мне не кажется, что киносъемки в подростковом возрасте как‑то могут в этом помочь. В отличие от школьного образования — но ты же ленивая, говоришь? По-моему, без школьного образования актрисой не стать, так что уж придется подналечь на учебу. Может, тебе это и не нужно, но постарайся почувствовать, с какой силой я желаю, чтобы ты справилась. И чтобы больше не «убегала, воровала или прогуливала».

Как бы устроить, чтобы эти письма больше никто не прочел?

Могу я писать тебе все что угодно? До свидания, Сара моя Сара!

АстридПисьма приводятся по изданию «Ваши письма я храню под матрасом» в переводе Екатерины Чевкиной.

Князь-интеллектуал Петр Вяземский познакомился с юным лицеистом Пушкиным еще в 1816 году — и они подружились на всю жизнь. Вяземский, в котором, по словам Пушкина, соединялись «богатство, знатный род с возвышенным умом/И простодушие с язвительной улыбкой», призывал уничтожить крепостное право, стоял за введение конституции и вообще был даже либеральнее своего визави. В своих записных книжках, скажем, он язвил насчет столь любимого до сих пор русофилами стихотворения «Клеветникам России»: «Мне также уже надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что мы лежим врастяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст?..»

Пушкин Вяземского ценил чрезвычайно — не только цитируя и посвящая ему стихи, но и сделав эпизодическим персонажем «Евгения Онегина». А переписка их — возможность увидеть поэта не забронзовевшим «солнцем русской поэзии», а живым человеком. Именно в одном из писем Вяземскому появилась знаменитая фраза про «сукиного сына». Она считается хулиганской, но надо признать: даже в этом письме восклицание «Ай да Пушкин!» — самая безобидная строчка.

16 и 18 октября 1825 года
Остафьево — Москва

Ты сам Хвостова подражатель,
Красот его любостяжатель,
Вот мой, его, твой, наш навоз!
Ум хорошо, а два так лучше,
Зад хорошо, а три так гуще,
И к славе тянется наш воз.

На меня коляска имеет действие настоящего судна сухопутного и морского: в дороге меня рвет и слабит Хвостовым. — Это уже так заведено. Вот испражнение моей последней поездки. Улыбнись, моя красотка, на мое говно. Я получил твое письмо, а Горчакова видел только мельком. На днях еду в костромскую деревню дней на 15. А ты что сделаешь с жилой и жильем? Только не жилься, чтобы не лопнуть. «Телеграф» получил от тебя письмо, уполномочивающее его взять у меня твоих стихов мелких. Я всё боюсь, потому что ты превздорный на этот счет. Того и смотри, что рассердишься после, моя капризная рожица! — Не дашь ли мне прочесть своего «Бориса»? Брюхом хочется! <…>

Твоя статья о Лемонтее очень хороша по слогу зрелому, ясному и по многим мыслям блестящим. Но что такое за представительство КрыловаПушкин писал о Лафонтене и Крылове: «Оба они вечно останутся любимцами своих единоземцев. Некто справедливо заметил, что простодушие (naïvité, bonhomie) есть врожденное свойство французского народа; напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое‑то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться: Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов».? Следовательно, и [художник Александр] Орловский — представитель русского народа. Как ни говори, а в уме Крылова есть все что‑то лакейское: лукавство, брань из‑за угла, трусость перед господами, все это перемешано вместе. Может быть, и тут есть черты народные, но по крайней мере не нам признаваться в них и не нам ими хвастаться перед иностранцами.

Назови Державина, Потемкина представителями русского народа, это дело другое; в них и золото и грязь наши par excellenceВ переводе с французского «по преимуществу»., но представительство Крылова и в самом литературном отношении есть ошибка, а в нравственном, государственном даже и преступление de lèsenationВ переводе с французского «оскорбления нации». , тобою совершенное.

Обнимаю тебя сердечно. Приготовь мне что‑нибудь к приезду моему из Костромы. Подарок эпистолярный и поэтический.

Здесь Баратынский на четыре месяца. Я очень ему рад. Ты, кажется, меня почитаешь каким‑то противуположником ему, и не знаю с чего. Вполне уважаю его дарование. Только не соглашался с твоим смирением, когда ты мне говорил, что после него уже не будешь писать элегий. — Здесь есть [издатель Михаил] Погодин, университетский и, по-видимому, хороших правил: он издает альманах в Москве на будущий год и просит у тебя Христа-ради. Дай ему что‑нибудь из «Онегина» или что‑нибудь из мелочей. Прости, голубчик.

Около 7 ноября 1825 года
Михайловское

В глуши, измучась жизнью постной,
Изнемогая животом,
Я не парю — сижу орлом
И болен праздностью поносной.

Бумаги берегу запас,
Натугу вдохновенья чуждый,
Хожу я редко на Парнас,
И только за большою нуждой.

Но твой затейливый навоз
Приятно мне щекотит нос:
Хвостова он напоминает,
Отца зубастых голубейПушкин издевается над басней Дмитрия Хвостова «Два голубя», в которой голубок, попав в силки, «Кой-как разгрыз зубами узелки —/И волю получил…».,
И дух мой снова позывает
Ко испражненью прежних дней.

Благодарствую, душа моя, и целую тебя в твою поэтическую жопку — с тех пор как я в Михайловском, я только два раза хохотал; при разборе новой пиитики басен и при посвящении говну говна твоего. — Как же мне не любить тебя? как мне пред тобой не подличать — но под­личать готов, а переписывать, воля твоя, не стану — смерть моя и толь­ко.

Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын! Юродивый мой малый презабавный; на Марину у тебя встанет — ибо она полька, и собою преизряд­на (вроде Катерины ОрловойЕкатерина ОрловаЖена декабриста Михаила Орлова., сказывал это я тебе?). Прочие также очень милы; кроме капитана Маржерета, кото­рый все по-матерну бранится; цензура его не пропустит. <…>

В старину наш народ назывался смерд (см. господина Карамзина). Дело в том, что Крылов преоригинальная туша, граф Орлов дурак, а мы разини и пр. и пр…

Я из Пскова написал тебе было уморительное письмо — да сжег. Тамошний архиерей отец Евгений принял меня как отца ЕвгенияТо есть как автора «Евгения Онегина».. Губернатор также был весьма милостив; дал мне переправить свои стишки-с. Вот каково! Прощай, мой милый.