Осенью 1946 года MI5 допрашивает белогвардейского эмигранта и анархиста Леонида Федоровича Ира — тот провернул крупнейшую шпионскую аферу Второй мировой, долгие годы фабрикуя для немцев данные заведомо ложные, но настолько убедительные, что абверАбверОрган военной разведки и контрразведки Германии в 1921–1944 годах. полагался на них вплоть до последних месяцев войны. Британская разведка, в свою очередь, уверена, что Ира был двойным агентом и работал на СССР. Так что Леонид Федорович в формате допроса рассказывает о своей жизни, а эмигрировавшая в Лондон по учебным делам Александра, наша современница, все это дело читает.
Подросток Катя — правда, она предпочитает, чтобы ее звали Кутей, — тоже спонтанно окунается в прошлое. Нью-йоркская бабушка-эмигрантка перед самой смертью передает Куте несколько папок. В них — письма, которые бабушка Вера отправляла своей ученице; в письмах — много про работу учительницей, поиски Бога и немецкую оккупацию 40-х. Формально они с ученицей разыгрывали эпистолярную шахматную партию Нью-Йорк — Париж; фактически же Вера фиксирует свою жизнь, «чтобы принести жертву времени».
Но и это не все: Иоахим, тоже плюс-минус наш современник, отсидел за двойное убийство. Убивал он в состоянии аффекта, из‑за чего этим кейсом увлекается доктор психологии; он даже находит для освободившегося из тюрьмы Иоахима кое-какие кассеты. На них отец Иоахима, о котором тот мало что помнит, озвучивает свою биографию. Отец был родом из немецких колонистов, живших около Одессы, и бежал, когда большевистская продразверстка перевернула его жизнь и село вверх дном. Скоро он очнулся студентом в Штутгарте, а затем и переводчиком в немецких войсках, наступающих на Москву. Кассету отец записывает в 1965 году, когда, казалось, все миновало, но прошлое уже караулит с дубиной наперевес.
Новая, художественная книга журналиста и писателя Николая В.Кононова — как и предыдущий его текст, документальное «Восстание», обнаружившееся затем в шорт-листе «НОСа», — как ни крути, вдохновлена взаправду произошедшим. Видимо, поэтому исторические события волнуют автора в первую очередь. То есть фактура и суть историй — «о чем?» — в случае с этой книгой куда важнее, чем «как?»
С «как?» у Кононова в целом тоже все в порядке. Со своей главной задачей — транслировать факты и, что особенно важно для этого «головного» во многом романа, идеи — текст вполне себе справляется. При этом список сдержанных претензий «Ночи, когда мы исчезли» можно выкатить весьма солидный. Что имеем: внятный язык, который, стремясь быть красивым, порой оказывается банальным. Зримые, предметные описания, в которых иногда вздремываешь, настолько они обстоятельны. В меру правдоподобная «архивная» манера, которая иногда оступается, не нащупывая тот самый канат между документальным и художественным. А ведь именно прогулка по этому канату рождает ощущение не просто документальности — это дело немудреное, Ctrl+C да Ctrl+V, — но достоверности. Не очень удается Кононову и экшен — редкий, впрочем: действие тонет в той самой обстоятельности и рефлексии, которой этот роман полон до краев.
Но тут, опять же, главное — о чем именно эти истории. А они примерно о том, о чем сегодня все новости и помыслы. О людях, раздавленных танцующими макабр империями, о лишенных родины беглецах, о том, что слово, которое больше нельзя говорить, вытворяет с человеческим нутром.
«Слухи о том, что большевики рассылают отряды, которые должны забирать парней в армию, циркулировали уже год <…> Открыв планшет, гражданский перелистнул несколько страниц, начал показывать нечто патеру, и тот учтиво кивал. Списки, просвистел староста сверху». Или вот: «Не меньше совести меня мучала внезапность происходящего. Еще вчера утром я проснулся в своей кровати, в своей комнате, в своем доме, чье тепло еще хранило мое тело, а нынче я беглец…»
Отношения человека и времени явно по-особому волнуют Кононова, он не раз и не два говорит об этом в разных ракурсах — в основном, конечно, в трагических: «Я возражал ей, что всегда рад сыграть в рулетку со временем, но сейчас прошлое держит меня, как щенка в руке». И то, что книга появилась, когда силуэты прошлого идеально совпали с контурами настоящего, поневоле рождает какое‑то мистическое почти ощущение сопричастности. «Смерч времени и родства с дрожащими в нем призраками», как говорит одна из героинь. Лучше бы этого смерча не было, но он уже есть, даже если никаких книг не читать. Все мы вертимся в нем вверх тормашками прямо сейчас.
Жаль только, что она так и не выходит за пределы документа, то есть действует слишком прямо, примерно как новостные сводки и аналитика в стиле «почему это случилось». Это не плохо, но не покидает ощущение, что если бы роман играл по правилам литературы до конца и прятался в тенях истории, а не водил по ней фонариком, он мог бы сказать куда больше.
В итоге главным героем текста становятся именно что история и ее уроки — историософские, социальные, психиатрические, — и вся эта теоретизирующая кутерьма заслоняет живых людей. Приходится смотреть на них, как в послании Коринфянам: «Как бы сквозь тусклое стекло, гадательно». А хотелось бы, как в том же послании, «лицом к лицу», но хорошо, что можно хоть как‑то смотреть. И читать, например, такое:
«Теперь все чаще звучит полезное слово „человечество“. Я говорю не о нациях, неизбежно впадающих в ненависть к чужакам, а о единстве всех людей, желающих не попасть под ядерную бомбу и не видеть разрушения и ужас еще одной войны <…> Следует оборонять наши личные права до последней капли крови <…> Потому что это последний рубеж. Самая же важная хитрость заключается в том, что нельзя отстаивать одно право и одновременно пренебрегать другим… <…> мир будет не новым, а все тем же старым, пока мы не станем благовествовать о правах и равновеликости каждой личности и ее выбора.<…> Удивительное и пугающее будущее встает перед нами: человечество или использует шанс объединиться поверх пропастей между пещерными страстями наций и их интересов, или уничтожит само себя».
Аминь, что тут еще скажешь.
Издательство