В предисловии книги «О чем речь?» написано, что вы рассматриваете ее как более серьезную, чем ваша предыдущая, «Русский со словарем». В чем проявляется эта серьезность?
В двух отношениях. Во-первых, она по настроению не такая веселая. Первая книга вышла пять лет назад, и она отражала то мироощущение, которое у меня и у многих из нас было начиная с 90-х годов и кончая началом двухтысячных. А вышедшая сейчас довольно сильно отличается по тональности: гораздо меньше надежд, веселья, легкомыслия, больше какого-то... огорчения и разочарования.
Это настроение как-то в филологии русского языка проявляется?
Моя книжка называется «О чем речь?», и ее основная идея в том, что язык неотделим от жизни. В языке проявляется абсолютно все, и если посмотреть на наш язык, можно все узнать о нашей жизни. Отделить одно от другого совершенно невозможно.
То есть язык стал мрачнее, тоталитарнее? Что произошло с ним за это время?
Языковые процессы, как и процессы в обществе, в какой-то степени двинулись в обратном направлении. Например, в прошлой книжке описывались языковые изменения, которые происходят с целой группой слов, связанных с самооценкой человека. С успехом, с идеей что когда человек чего-то добывается — это хорошо, по крайней мере не обязательно плохо. Это новая идея для русской культуры, в которой много десятилетий царил культ скромности: человек не должен себя выпячивать, а успех не является такой уж важной экзистенциальной ценностью. Слова, которые были нужны — самоуверенность, самонадеянность, апломб, амбиции, преуспевающий, — имели негативные коннотации. Но постепенно, с девяностых годов, это начинает меняться, появляется целый пласт лексики, например, выражение «успешный человек», которого просто раньше не было. Слово «амбиция» перестало ассоциироваться с чем-то плохим, как и слово «карьера», и даже слово «карьерист» стало менее осуждающим. Также можно увидеть новые ценности, связанные с обществом потребления: шопингом, гламуром, креативом. Эти слова очень бурно вторглись в нашу речь, стали страшно популярными. Появилась идея, что человек истосковался по нормальной жизни, по благополучию, хочет, чтобы кругом была красивость, обиходная ежедневная приятность.
В новой книге тоже есть разделы, посвященные движению в эту сторону, в частности, в сторону общеевропейских ценностей. Когда мы сейчас хотим похвалить человека, мы говорим: он очень адекватный, вменяемый. Эти прилагательные — адекватный и вменяемый — в таких значениях раньше не использовались. Это совершенно новая вещь — идея, что когда человек просто ведет себя в рамках психической нормы и с ним можно иметь дело, — это само по себе уже ценность. Причем важно, что когда человека ругают идиотом, кретином, дураком — это обычно, во всех языках это совершенно стандартное явление. А вот когда в качестве похвалы используется указание на психическую нормальность — это уже новое для нас, это движение в сторону ценностей нормы, комфорта, благополучия.
А что сейчас?
А сейчас хлынул поток совсем других языковых средств, о которых не очень даже хочется писать. Царит дискурс обиды, угрюмой враждебности и ксенофобии. Общее настроение, конечно, более печальное. Но не то чтобы старых процессов больше нет, ведь язык просто так не собьешь. Я как раз очень надеюсь, что раз уж эти процессы идут, они будут развиваться в языке, и язык даже против желания людей как-то изменит их сознание. Но книжка более серьезная не только поэтому. Она чуть более лингвистическая, в ней несколько больше науки. Там говорится о том, что такое перформативность или лексические функции, например. В связи с описанием конкретных случаев. Именно не вообще рассказывается о лингвистике, а описывается какой-то языковой казус — и делается экскурс в лингвистику, чтобы его объяснить.
Вы считаете, что изучение грамматики дисциплинирует, вводит современного русского человека в более вменяемое русло?
Не грамматики, а лингвистики. Ваша оговорка очень показательна. В силу разных причин, в частности, структуры нашего школьного образования и содержания предмета «русский язык», у людей сложилось представление о лингвистике как о науке про то, как правильно ставить запятую и как правильно склонять числительные, вообще «как правильно». Это далеко не самая важная часть лингвистики. Лингвистика — это наука о языке, наука о том, как люди с помощью языка генерируют, транслируют смыслы, как мы воздействуем друг на друга. В своих книгах я как раз пытаюсь показать, что как правильно ставить ударение и какого рода слово кофе — это интересный вопрос, но далеко не самый важный. Важно — это как мы иной раз не можем понять речь друг друга.
Сейчас существует калька «грамматический нацизм». Вам не кажется, что именно в последнее время, в последние лет 20, грамматический нацизм расцвел бурным цветом в России, что это постперестроечное явление?
Это постперестроечное явление, но сейчас просто еще ухудшилось владение нормами. Люди пишут с ошибками, люди менее правильно говорят, телевизор уже не является источником языковой нормы и так далее. Это вызывает протест, который может принять такую форму. Но я, вообще-то, к «граммар-нацизму» отношусь не очень хорошо. Потому что обычно говорят, что вот, мол, ты неправильно поставил ударение, люди, которые мало что знают о языке. Они выучили какой-то список «как не надо говорить»: кофе, одеть-надеть, звОнишь, лОжишь и т.д. — и считают, что на этом основании имеют право на то, чтобы всех терроризировать. Более сложные вещи эти люди не понимают. Не понимают, в частности, что нормы могут меняться.
Вот с кофе — они поднимают этот вопрос на принципиальную высоту, но дело все в том, что вариативность рода кофе была всегда. Еще в словаре Ушакова, который выходил в середине тридцатых годов, указано, что это слово мужского рода, но в разговорной речи допустим средний. Люди, которые ратуют за кофе мужского рода, совершенно не знают, что слово метро было тоже мужского рода когда-то: «Метро сверкнул перилами дубовыми…» в песенке Утесова.
У вас есть очень хорошая фраза в книге — что существует некий «небесный Розенталь»...
Как раз нет, не существует! Люди думают, что существуют какие-то абсолютные нормы, что они записаны на скрижалях «небесного Розенталя» (Д. Э. Розенталь — автор самых известных справочников и пособий по русскому языку. — Прим. ред.) и что надо только посмотреть и узнать. На самом деле нормы меняются, варьируют. Очень часто, когда читаешь какую-нибудь лекцию, люди спрашивают: ну вот такое-то слово — какое там ударение? Я говорю, что есть старшая норма, младшая норма, некоторые словари такое-то ударение называют допустимым, некоторые — недопустимым. И люди страшно раздражаются, спрашивают: и все-таки, а как на самом деле правильно?!
Может быть, это связано с отношением к языку как к латыни в дореволюционной гимназии? Что это некий предмет, дисциплинирующий сознание.
Это верно, но ведь латынь — это мертвый язык. Живые языки меняются — и меняются на протяжении жизни одного поколения. До последнего времени орфоэпические словари сохраняли давно уже практически не существующие ударения как единственно допустимые: фОльга, гренкИ, кетчУп, знаменитый йогУрт — можно было прожить жизнь и никогда не услышать этого ударения, а словарь допускал только его.
А вам не кажется, что современная норма русского языка как-то очень сильно расползлась? Есть ощущение, что это дух времени такой, дух постмодерна. В современной коммуникации слова превращаются в слова-символы, становятся все больше привязаны к каким-то отдельным маленьким контекстам.
Когда это было по-другому? Бахтин еще говорил: «Слово пахнет контекстами». Если мы возьмем слово «надрыв», например, оно помнит все свои контексты. Каким оно было у Достоевского, у Леонида Андреева, какие оно имело ассоциации. Это нормальное явление.
Дело все в том, что многие процессы сейчас, во-первых, стали намного нагляднее, а во-вторых, идут быстрее — опять же, за счет технологий. Скажем, существует какое-то ругательство, негативно-оценочное слово. Санкюлоты («бесштанники»), например. Дальше очень часто сами эти люди поднимают его на щит, начинают себя так называть, у слова появляются свои положительные коннотации. Теперь такие процессы, которые всегда присутствовали в языке, происходят со страшной скоростью. Появляется слово «укроп» как негативно-оценочное — но буквально за считаные недели оно становится самоназванием, обрастает положительными ассоциациями, появляются нашивки с укропом и так далее. Такие процессы абсолютно универсальны, но благодаря интернету слово, появившись в каком-то значении, через секунду становится известным миллионам людей, появляются миллионы словоупотреблений. Новое — это дикая скорость.
Мне кажется, это очень сильно осложняет коммуникацию. Мы говорим на одном и том же языке, но одними и теми же словами разные группы общества посылают совершенно разные послания друг другу. Это делает общение невозможным.
Почему общение невозможно? Как раз для того, чтобы это общение было возможно, надо научиться говорить о языке. Не только в терминах «правильно — неправильно», а надо научиться сравнивать свои слова, сравнивать свои ассоциации, сравнивать то, что разные люди вкладывают в то или иное слово. Сейчас, когда возникает какое-то недопонимание, люди делают вывод, что мы разные, взаимопонимание невозможно. А хорошо бы, чтобы они сделали из этого вывод, что надо посмотреть — может быть, мы просто по-разному говорим, по-разному понимаем слова?
Но, допустим, у двух людей совершенно разные русские языки. У них разная символическая система вокруг практически всех слов. И тут, на мой взгляд, очень важно наличие общей платформы, на которой они могли бы встретиться, — я говорю о кодифицированном русском языке. Том, которым вы занимаетесь в Институте им. Виноградова.
Конечно, кодифицированный русский язык — это прекрасно: чем лучше человек владеет речевыми нормами, тем лучше. Тем не менее очень важно уметь обсудить смысл каких-то слов, которые люди употребляют. Часто люди ругаются, не понимая, что они вкладывают просто разный смысл в слово. Например, толерантность. Люди готовы друг друга убить по поводу толерантности. При этом один под толерантностью понимает одно, а другой — совершенно другое. Если бы они остановились и сказали: погоди, давай сначала обсудим, что мы понимаем под этим словом, то, может быть, оказалось бы, что противоречия не такие уж непримиримые.
Зачем тогда нужна кодификация, если все дается в узусе общения?
Потому что так устроена культура. Культура предполагает определенные нормы, часто нелогичные, часто просто традиционно сложившиеся. Когда люди выступают по радио, по телевидению, мы можем ожидать, что они будут говорить не абы как (это мешает восприятию), а в соответствии с литературной нормой. Это создает и культурную преемственность.
Как будет эволюционировать русский язык? Какими могут быть предсказания на, допустим, ближайшие 10 лет? Вы сказали, что это зависит в том числе от политического контекста.
Кое-что зависит, кое-что не зависит. Я как раз надеюсь, что смысловые процессы, уже будучи запущены, будут развиваться даже независимо от политической реальности и даже помогут впоследствии ее изменить.
Но есть какая-то общая динамика? Какие морфемы будут доминировать, какие приставки будут выдавливать другие приставки?
Это очень интересно. Можно заметить экспансию какого-нибудь предлога — это происходит десятилетиями, вне зависимости от каких-либо обстоятельств. Скажем, это активизация предлога «по». Это отмечалось давно, еще до всякой перестройки: «договорились по крылатым ракетам». В старых работах приводится запись разговорной речи: «Так, а теперь давай по твоему пальто». У «по» были другие значения, и вдруг он выскочил и стал вытеснять другие предлоги.
Или сейчас распространяется, особенно в речи молодежи, конструкция «то что» на месте стандартного «что» (говорили о том, то что…; потому, то что…). Это трудно объяснить внешними факторами: в языке вдруг что-то стало происходить с союзом «что». Почему-то языку так захотелось. И такое происходит постоянно.
А есть и вещи более общие. Например, с середины XX века или даже раньше идет процесс, который называется «тенденция к аналитизму». Это когда становится больше конструкций с неизменяемыми, в частности, несклоняемыми, словами. «Пемолюкс гель сода эффект» — четыре именительных падежа подряд! Раньше такое было вообще невозможно. Я помню, один коллега приехал из эмиграции в Москву и увидел «Арбат Престиж». Он страшно хохотал. Для людей, которые долго жили без контакта с русским языком, «Актимель малина клюква», «салат-бар» — это совершенно нерусские конструкции. Мы говорим о сложных процессах, они происходят отчасти под влиянием английского, но влияние бывает эффективным, только когда оно встречает какой-то субстрат, некий внутренний процесс в языке и совпадает с направлением этого влияния. Об этом писали еще и в середине XX века: аналитическое прилагательное «цвет беж», «цвет крем» — это еще у Маяковского. Название рассказа Чехова раньше всегда читали как «Палата номер шестой». Сейчас прочтут «Палата номер шесть».
Причины?
Не нужно придумывать локальные причины, это полная ерунда. Язык — очень сложный объект: в значительной степени он устроен как объект природный и в значительной — как культурный. Например, сейчас ударение «звОнишь» считается чем-то страшным — и таковым является, так обычно говорят малокультурные люди. Но это проявление общей тенденции: например, «варить» — «себе варИшь» у Пушкина. Сейчас говорят «вАришь», и никто не считает это катастрофой. А вот глагол «звонишь», в котором проявляется абсолютно та же самая тенденция, вдруг попал в центр общественного внимания и оказался очень важным — лечь костьми, но сохранить старое ударение даже вопреки общей грамматической тенденции.
Язык меняется: ошибки, которые раздражают грамотных людей, потом постепенно становятся чаще, старая норма уходит, и дальше, когда мы этот новый вариант слышим уже от культурных людей, начитанных, мы думаем, что надо и в словаре написать — мол, это допустимо. А бывает так, что ошибка долго так и держится именно как ошибка: тенденция недостаточно сильна или же у слова слишком сильная культурная охранная грамота, как у кофе, например. Представление о том, что мужской род кофе — это последний бастион цивилизации, так сильно, что, я думаю, этой норме в обозримом будущем ничего не грозит.
А вас лично какие ошибки больше всего раздражают?
У человека отношение к разным словам очень субъективное. Если мы какую-то необычную языковую форму слышали от своих родных, любимых людей при приятных обстоятельствах, нам это скорее симпатично. Если же мы это узнали при неприятных нам обстоятельствах, от отвратительных людей, это вызывает у нас раздражение. Это касается и ошибок, потому что есть ошибки, которые кажутся нам даже милыми. Какое-нибудь «показалося»: если мы это услышим от малообразованных людей, нас это раздражает, мы думаем, что это признак страшной некультурности. А другой человек слышал это от Лотмана, от Сахарова, носителей старой интеллигентной нормы, которые так и говорили: «оказалося», «получилося». Тогда это будет уже приятный архаизм.
Меня часто раздражает какое-то слово, но я обычно понимаю, что это в силу тех или иных причин. Например, меня очень раздражает «о том… то что». Однако вот есть сейчас новая популярная конструкция «журналисты такие журналисты». Она мне нравится. Я понимаю, в чем здесь идея, в каком ряду эта конструкция находится, сама это использую с удовольствием. Наш язык общий, но при этом принадлежит каждому. Он не существует в отдельном пространстве, а явлен нам в речи каждого отдельного человека.
Читать «О чем речь?»