«Над волшебниками не смеются и не плачут — их едят»
В 1999 году художники Сергей Ануфриев и Павел Пепперштейн опубликовали роман «Мифогенная любовь каст». Это было бессовестно длинное, тысячеликое и завораживающе смешное повествование о советском гражданине, парторге Владимире Дунаеве, которого в первые дни Великой Отечественной войны контузило; оказавшись в лесу, он пожирает галлюциногенные грибы и становится колдуном. В частности, ему кажется, что он Колобок, а в голове у него спит девочка Машенька (Снегурочка, Советочка). Парторг собирает партизанский отряд из разных фольклорных персонажей (Избушка, Скатерть-Самобранка, Кощей Бессмертный и т. п.) и ведет галлюцинаторную войну против немцев — точнее, потусторонних сил из авторских детских книг, воюющих на стороне немцев (Карлсон, Малыш, некто Синяя, Фея Убивающего Домика, Гудвин, Айболит и так далее). Колобок-Дунаев побывал в Бресте, Смоленске, Киеве, Москве, Ленинграде — словом, вел как бы параллельную войну. Удивительно, как авторам не надоедало кумулировать этот крайне разветвленный, кажущийся бесконечно разнообразным бред — объем романа составил страниц 450 довольно убористым шрифтом.
Книжка получила кучу восторженных рецензий. Много говорили о том, какие наркотики должны были принимать авторы, чтобы сочинить это. Вряд ли кто‑то всерьез раздумывал о том, почему главный герой — парторг Дунаев — превращается именно в Колобка, а не, скажем, в Буратино, Аленушку или Змея Горыныча. Никто не вспоминал про странный эпизод — историю про ученых Вострякова и Тарковского, с которой начинался роман. Никто особенно не обращал внимания, что в конце книги значилось: «Конец первого тома», поскольку книжка была бредом, и название — бредом, и прочитать ее до конца было почти невозможно из‑за передозировки делириумом.
Четыре года спустя выходит, наконец, «Мифогенная любовь каст» том второй. Еще 539 страниц еще более убористым шрифтом. Подписана книга только одним именем — Павла Пепперштейна. Второй том состоит из двух частей: «Путешествие на Запад» (90 процентов текста) и «Настенька». Мы вновь следим за галлюцинаторными приключениями парторга Дунаева — с начала 1942 года. Дунаев обеспечивает перелом в Сталинградской битве, появляется на Кавказе, Дону и Украине, героически участвует в событиях на Курской дуге, затем освобождает от фашистов Европу и под конец оказывается в Берлине. Ближе к финалу Дунаев превращается в Вечный огонь у Могилы Неизвестного Солдата в Александровском саду, а в 90-е годы его разоблачают: к нему тянет нос церетелиевская скульптура лисы перед Манежем. Затем следует часть «Настенька», в которой снова появляются Востряков и Тарковский, и мы узнаем, что было с Дунаевым-человеком после войны, как он писал письма внучке Настеньке («Внученька, твой деда стал волшебником») и участвовал в октябрьских событиях 1993 года.
«Ведь Родина — это тоже Энизма!»
Главное, что произошло во втором томе, — галлюциноз обрел рамку, организовался, систематизировался и упорядочился. Мы точно понимаем, что есть два Дунаева. Один Дунаев — настоящий, которого контузило в начале войны, и он не попал на реальный фронт, а после войны обнаружился в лесу под Смоленском без памяти. Второй — Дунаев-нечеловек, колдун, шаман, воображающий, что воюет против немцев с помощью магических искусств. А кроме того, мы понимаем, что нам рассказана от начала до конца сказка про Колобка в нестандартной аранжировке. В-третьих, мы видим коммуникативную рамку повествования — то есть понимаем, кто, собственно, произносит этот бред. Фронтовые приключения Дунаева-колдуна описывает Корреспондент (похоже, это Мурзилка — желтый, пушистый, в шарфике и беретике), а историю Дунаева реального — «реальный» автор (выглядящий как сам Пепперштейн).
Если в первом томе читатель раздавлен навалившимся на него массивом бреда, занесен галлюцинаторным сугробом, то во втором многое проясняется. После нескольких разъяснений мы уже более-менее представляем, что значит «перещелкнуться», что такое «Синяя ликует от морозов», как действует дунаевский Трофей — Ослиный Хвост, и так далее. Это, конечно, бред, и в нем, разумеется, очень сильно вязнешь, но, в общем-то, контролируемый бред, не просто все подряд. Например, мы понимаем, почему Дунаеву свойственна «хлебо-солярная символика», почему он превращается то в кусок теста, то в бублик, то в плюшку, то в кулич, то в Солнце, то в огонь. Ведь Колобок — это не только еда из муки, но и символическое изображение солнца. Кстати, понятно, почему «автор» называет «Мифогенную любовь каст» «Молоком» — «МЛК». Колобок-то на молоке замешивают.
Наконец, мы довольно точно осознаем, что значит название. Люди, разъясняют Дунаеву, — только одна из каст; существует множество других, которые далеко не люди: есть еще колдуны, Избушка, Родина, Синяя и так далее, и пропасть между ними непреодолима. Но между кастами может возникать любовь — человека к Родине, Дунаева к Синей, Карлсона к Малышу. А любовь, как говорится, — самая страшная сила.
Война — время, когда бушует эта страшная сила, любовь каст; время, порождающее мифы.
«Никаких людей нет!»
Короче говоря, после второго тома у нас появляется ответ на главный вопрос, беспокоящий читателя «МЛК»: «Зачем тратить время на этот бред, это же всего лишь наркотический галлюциноз постороннего человека?» На самом деле пепперштейновский бред — это литературная фиксация бреда (или, если угодно, коллективного бессознательного) русского народа в разные периоды его истории. Это не чужой галлюциноз, это коллективный галлюциноз. Следы (или целые залежи) его видны в нашем фольклоре, в нашем языке, в нашей детской литературе, в нашей истории, в наших фантомных воспоминаниях о Великой Отечественной войне.
«Советское» удалось наложить на «фольклорное», потому что советские ритуалы во многом сродни архаичным. Пепперштейн очень точно подобрал профессию для Дунаева: парторг в советском мире — это ведь то же, что шаман в архаическом. Соответственно, парторг уместен. И советский идеологический пандемониум (с его мумией Ленина, Родиной-матерью на Мамаевом кургане и песней про синий платочек), и русский фольклор — система затвердевших, застывших галлюцинаций, сновидений целого народа.
Это страшно яркие, страстные сны. Тысячестраничная «Мифогенная любовь» — русская «Махабхарата»; парторг Дунаев в пыльнике, с биноклем и Ослиным Хвостом — русский воин-демон, излучающий евразийскую мощь, полыхающий материковым, геологическим безумием. Пепперштейн — русский Толкин; он мифологизировал историческое противостояние первой половины ХХ века и создал оригинальный параллельный мир, выстроенный на фольклоре своего народа. Судя по двум успешным авторским эпосам, толкиновскому и пепперштейновскому, некоторые особенно значительные исторические события не могут быть адекватно описаны в реалистической манере: вместо стандартных черненьких буковок на страницах должны появиться мириады клацающих зубами демонов, не имеющих никакого отношения к нашему повседневному опыту.
Пепперштейн, воспользовавшись «Колобком», как Розеттским камнем, расшифровал советский язык и советскую историю.
«Баклажан мой, баклажан! Гутен абенд, гутен абенд!»
«Мифогенная любовь каст» — безупречных пропорций храмовый комплекс, возведенный из всяческого пограничного, трешевого языкового опыта. Реальности Колобка и реальности парторга связаны в этом романе через язык. У галлюциноза есть лингвистическая подоплека: в языке и фольклоре скрыта информация о других мирах и обитающих там существах. Многозначность, омонимия, застывшие фразеологизмы, общеязыковые метафоры — это двери в галлюциноз, в «Прослойки», в пространство, где разворачивается мифогенная любовь каст. Все эти вроде бы ничего не значащие выражения типа «за себя и за того парня», или «сикось-накось», или «за синий платочек» — они на самом деле очень осмысленные, просто их значение становится очевидным исключительно в параллельном мире бреда и галлюциноза.
«Мифогенная любовь каст» — магнум опус русской литературы рубежа веков. Пепперштейн продемонстрировал блистательное владение двумя главными русскими литературными практиками ХХ века — модернистским и соцреалистическим письмом и концептуалистским («сорокинским») способом их «перещелкивания». «МЛК» — состоявшийся синтетический литературный продукт, убедительно доказывающий, что советская литература со всеми ее романами, эпопеями, фронтовой лирикой и мемуарами ветеранов — не черная дыра, зияющий прогал в мировой словесности, а совершенно полноценная, прекрасная ее область.
Вообще, от «МЛК» с ее тысячью изумительных стихотворений, миллионом изящных каламбуров, ожерельем матерных прибауток, сотнями отлитых в благозвучные фразы эпизодов возникает радостное ощущение, что все было не зря: символистская муть Блока, обэриутская дичь Введенского, соцреалистическая бронза Симонова, реализм с человеческим лицом Василя Быкова и Астафьева, концептуалистская гекатомба над трупом литературы Сорокина, чапаевский опыт фольклоризации текста Пелевина — все сошлось и все примирилось в «МЛК». Эта сказочная военная эпопея оказывает какое‑то необычайно благостное, мирное воздействие: во время чтения ты чувствуешь себя маленьким Пушкиным, которому рассказывает сказки светлая Арина Родионовна.
Всегда впечатляет, когда кому‑то удается предъявить свою модель объяснения реальности, более убедительную, чем традиционная; в последнее время это удавалось разве что Филипу Дику и Пелевину. Пепперштейн — не просто Выдающийся Мастер Бреда; в какой‑то момент его вселенная становится настолько убедительной, что наша реальность запросто вписывается в его делириум.
«Повествование течет к вершкам. Пушистая желтая лапка устала бить по черным и белым клавишам, на которых проступают острые буквы, пахнущие перцем и камнем. Я здесь, читатель. Увидь меня, если сможешь. Теперь уже можно. Я — желтый, пушистый. Как цыпленок. Но я не цыпленок. И не труп. У меня черные блестящие алмазные глазки. Одежды я не ношу, кроме беретки и шарфа, которым обматываю горло. Я всегда слегка простужен. И мне приходится много говорить. Все ведь надо объяснить. На груди у меня висит большой черный фотоаппарат на кожаном ремешке. Вообще-то я — фотограф. Но вот решил стать писателем. Таков долг всякого корреспондента — щелкать и писать, щелкать и писать. Хорошо, что закончилась война!»
Текст был впервые опубликован в январе 2003 года.
Выставки, посвященные «Мифогенной любви каст» проходят в «Наковальне» и в Центре Вознесенского.
