Как современная поэзия пишет о мусоре, свалках и загрязнении планеты

Марина Юрьевна воет с башни,
Я ее слышу.
У нее повесили сына, трехлетку-воренка,
Вороны летают над Воловичами.
Марина Юрьевна видит, как из Москвы едет
мусор,
Я вижу его еще в Москве,
Я произвожу его еще в Москве,
А потом еду в Коломну.
Марину Юрьевну венчали два раза:
с Лжедмитрием номер один
в Кракове, даже без его присутствия
обручение per procura,
Потом ее обвенчали с Лжедмитрием номер два
в его присутствии,
Тушинский вор с бородавкой на роже, он был ей мерзок,
Ее тошнило от его запаха,
Как тошнит от свалки, расположенной рядом с домом,
И ей пришлось с ним спать,
И рожать воренка
А потом ехать в Коломну.

Коломну обвенчали с Москвой
Даже без присутствия последней,
Вот он однополый брак, и никого не смущает,
обручение per procura,
обручение мусором,
отходами, остатками чужой жизни.
Так обвенчали с Москвой Тарусу,
Чехов, Клин, Тучково, Наро-Фоминск,
Сыктывкар, Архангельск
и другие города, которых тошнит
от запаха московского мусора,
которым вынашивать теперь
детей под запах московского мусора.
Так обвенчали с Москвой Тарусу,
Чехов, Клин, Тучково, Наро-Фоминск,
Сыктывкар, Архангельск
и другие города,
в которые пришло мусорное время.

Полный текст поэмы был опубликован в первом и втором выпусках журнала «Незнание» и в книге Некрасовой «Домовая любовь».

«Пару лет назад я была в резиденции «Арт-коммуналка» в городе Коломна. Символ Коломны — Маринкина башня, где, по легенде, умерла Марина Мнишек. С изображением Маринкиной башни и слоганом «Нет полигону!» по Коломне ездили машины неравнодушных горожан. Она стала символом экоактивистов, которые боролись против «Воловичей» — местной свалки, куда стали привозить в пять раз больше мусора, чем она может принять.

Мусор поступал в основном из Москвы. Коломна — это излюбленное место визитов москвичей, которые приезжают на электричке в Музей калача, Музей пастилы и другие музеи, частные и государственные. И туда же приезжает мусор москвичей, о чем они, возможно, даже не знают, поэтому у меня родилась идея создать вымышленный Музей московского мусора.

Когда я презентовала текст в «Арт-коммуналке» и закончила читать, случилась гробовая тишина. Потом был только один вопрос: «А москвичи не обидятся?»

Это мой первый поэтический опыт в жизни. Я подавалась в резиденцию с идеей написать несколько рассказов про переработчиков эмоциональных отходов. Но потом на меня навалились Коломна со всей своей красотой, всеми своими историями, наследием, полями, реками и сама «Арт-коммуналка», где ты живешь одна на территории музея «Арткоммуналка» и ходишь там по ночам как призрак — видишь сама себя на экранах видеонаблюдения…

Я стала много читать про Мнишек, и у меня случился такой писательский «блессинг». ​​Кажется, в Википедии я прочла, что Мнишек первая привезла на Русь вилку, и меня это совпадение поразило. Потому что пластиковые вилки — это то, что мы видим повсюду в лесу, например, или с этими вилками нам доставляют еду курьеры. И саму Мнишек выбросили из Москвы, как мусор, это удивительная метафора. Я также консультировалась со своим знакомым историком, который дал мне характеристику ее личности.

И я нашла ее письмо [польскому королю] Сигизмунду Третьему, которое цитирую в поэме. По этому тексту чувствуется, что она безумно сильная. То, что ее тошнило от запаха Лжедмитрия, я не придумала. Ей не нравились все эти странные мужики, с которыми приходилось вступать в брак, чтобы достичь своего царского титула и получить власть. Это весьма грустная история.

В следующих частях поэмы есть несколько придуманных персонажей. Мой любимый — мальчик Сережа, который пьет пиво и выделяет скуку, а потом бутылки приезжают в Коломну, заражают этой скукой пенсионерку, живущую на территории коломенского кремля в частном доме, и у нее начинается что‑то вроде депрессии. В поэме есть несколько таких пар: тот, кто производит мусор, и тот, кто от него потом заражается некоторыми ощущениями. И эта связь очень сильная, несмотря на то что мы живем в большой стране, далеко друг от друга.

У нас в Школе литературных практик сейчас шел экокурс. На первом занятии студенты изучали заговоры как тексты взаимодействия человека с природой. И среди разных примеров мы читали заговор, где чувак говорит что‑то вроде «заверну свою тоску», потом она отправится далеко-далеко на чем‑то, например, на сороке, и «схоронится» в каком‑то дальнем болоте. Меня это поразило: ты можешь свои эмоции отправлять, как мусор, в какое‑то болото. Сразу вспомнился Шиес — кстати, единственный, насколько я знаю, кейс из истории мусорных бунтов, когда люди победили.

Леля Нордик, которая учится у нас на курсе, придумала интересный вид заговора — в защиту природы. Обычно в них природа исключительно используется. «У Жени пройди, у сороки заболи» — это я помню с детства, так говорила моя мама. Мы изучаем много текстов по этой теме — народных, классических дореволюционных, советских, современных, — и всегда человек подходит к природе утилитарно. Использование природы продолжается, даже когда появляется экологическое сознание.

Мы все равно обращаемся с ней, как с ресурсом: качаем нефть, качаем эстетику, улучшаем внутреннее свое эмоциональное и физическое самочувствие, излечиваем с ее помощью свои травмы.

Я не знаю, как правильно писать про природу, мне кажется, на данном этапе на русском языке по-прежнему нужны именно проблематизирующие тексты. Не то что бы я очень верила в какую‑то переворачивающую роль литературы, но, когда ты описываешь явление, его становится видно, поэтому я захотела написать про мусорные бунты. Когда я была в Коломне, они только что отгремели. Вячеслав Егоров, который был там главным экоактивистом во время мусорных бунтов [2018 года], находился тогда под домашним арестом, я его прямо не упоминаю в тексте, но именно его имею в виду, когда пишу про домашний арест. А осенью [2021 года] (выждали, когда спала шумиха) его посадили в колонию.

Бунт в Коломне замяли, полигон якобы закрыли, а сейчас там строится новый то ли полигон, то ли мусороперерабатывающий завод, то есть все продолжается».

Я просто ходила и собирала все подряд, знаешь,
кусочек салфетки, надломленная сигарета, кофейная чашка,
твои пальцы, пустота в желудке, пустота в мире,
кусочки тоста, банановые шкурки, обертки от батончиков «Корни»,
винные бутылки в моей постели, парацетамол, нош-па, золофт
просроченный, фенибут бесполезный, ромашковые прокладки,
пионы подгнившие, люди-люди-люди,
два уха, два глаза, руки-ноги-голова,
разбираю их, как пазлы, чтобы собрать тебя.

«В «Инферно» у Айлин Майлз была такая фраза: «Чтобы написать там стихотворение, нужно было просто собирать». Для нее нет случайных ненужных вещей или состояний, буквально все может попасть в текст — все, что нас окружает, и есть текст. Мне это близко, так и написано мое стихотворение, «я просто ходила и собирала все подряд». Там есть определенная дистанция, я автофикциональная — это не я буквальная. Но все-таки конкретные вещи, попавшие в стих — салфетки, таблетки и прочее, — это описание реальности, которая меня окружала. Был такой сложный период, когда я пила антидепрессанты, лежала в постели. Мне важно, что в текстах я могу открыто проговаривать любой опыт, это пространство перформанса, освобождения.

Есть какие‑то вещи, которые в меня проникают, дальше я просто иду и работаю с этим. Часто начинаю с крошечных деталей и потом добавляю того и этого. Иногда этот процесс напоминает мне приготовление пищи. В данном случае сначала появляются обыденные вещи вроде чашки кофе, а потом пальцы, глаза, и все становится зыбким, размывается граница между телом и предметами. Неживое соединяется с живым, органический мир — с неорганическим, все продолжает все. Даже бытовой мусор, из которого я здесь собираю собственное тело или тело Другого.

Этот текст — часть цикла «Расколотые вещи», который я писала кусочками в течение месяца, складывая туда разные предметы. Это цикл про любовь, про утрату, про женское письмо, про то, как из осколков, каких‑то утерянных полумертвых вещей я пытаюсь заново пересобрать мир. Ментальный ад, который я переживала, волновал меня куда больше, чем все остальное. Но сейчас мне кажется, что этот текст про попытку какой‑то жизни на руинах. В том числе на руинах капитализма и перепроизводства.

Если говорить об экоповестке, для меня все началось с вегетарианства, а сейчас я пытаюсь сортировать отходы и все прочее. Вообще мир ощущается как какая‑то длящаяся катастрофа, и о мусорной проблеме невозможно не думать и соответственно невозможно не писать, даже если стихотворение о чувствах к другому человеку. Мусор, мертвые животные, растерзанные, эксплуатируемые — я много пишу об этом, а любовный объект существует в них постольку поскольку. Я как будто пытаюсь разглядеть его лицо сквозь вещи, продраться к нему через нагромождение всего».

Неопрятный черный голубь,
Таких называют «помоечный»,
Со свалявшимися липкими перьями,
Топорщащимися, как шерсть.
Что‑то в нем чувствуется ненормальное.
Ну да, он не стоит, а почему‑то сидит на асфальте,
Но это нененормально, устал — сел посидеть,
Обхожу его и вижу с другой стороны, спереди,
Что он не сидит, а стоит,
Только ножки его обрублены,
От ножек остались два красноватых шпенька
С утолщенными намозоленными концами,
На этих шпеньках он и стоит
И даже пытается перемещаться,
Медленно переставляя шпеньки.

Ну да, у животных тоже бывают свои инвалиды.
Но в дикой природе они не живут долго.
Различные санитары леса и конкуренция за ресурсы
Не позволяют.

Я помню, в каком‑то научно-популярном фильме про первобытных
Рассказывалось про найденный череп
Со следами суровой травмы,
Но обладатель черепа с этой травмой еще очень долго жил
И дожил до старости (старости в понимании первобытных — лет до тридцати).
Он не смог бы выжить без помощи
Других первобытных людей.
Закадровый диктор голосом Смоктуновского говорил:
«Полуслепой, беспомощный, калека.
Они кормили и поддерживали его».
И что‑то там далее на тему,
что это и есть показатель разумности, цивилизации.

Ну, вот голубь — он тоже в безногом виде прожил достаточно долго,
Раны успели зарубцеваться.
И все это время он что‑то ел,
Как‑то ему доставалось,
Другие голуби уступали,
Хотя могли и не уступать.
Понятно, что дело здесь
Не в голубиной взаимопомощи,
Не в голубиной цивилизации,
А скорее в избытке пищи,
В обилии разного съедобного мусора, производимого
Цивилизацией человеческой.

В общем-то
Человеческая цивилизация
Сейчас больше всего напоминает цивилизацию голубиную.
Большинство человечества ничего уже не производит,
А просто знает места, где чего можно взять.
Нам как‑то не хочется
Отождествлять себя с голубями.
Уж ежели выбирать из городских птиц,
То приятней — с воронами,
Они похитрее, в них более явна разумность.

Но нет.
Мы — голуби.
И окончательно это все станет понятно,
Когда нас откроет какая‑нибудь
Инопланетная цивилизация.
Но не злобная и агрессивная, а, наоборот,
Цивилизация добрых высокоразвитых инопланетян,
Которые обнаружат, что все их отходы
Являются для людей
Пищей, одеждой, жилищами, предметами роскоши,
Произведениями искусства.

И все дальнейшее существованье людей
Станет совсем беззаботным.
Вернее сведется к одной заботе –
Добраться до пункта распределения инопланетных отходов
И этих отходов себе набрать.

Надеюсь, что в этом счастливом будущем
Люди тоже не позабудут о тех,
Кому затруднительно вовремя прибывать к раздаче.

А умные добрые инопланетяне
На своих галактических картах
Будут обозначать наш район вселенной
Как созвездие голубя.

«Написано это стихотворение где‑то в 2015–2016 годах для вечера московских тотемов, который устраивали Игорь Сид и Юра Угольников. На конкурс нужно было предложить животное-символ, покровителя города.

Мне было жалко, что голубей как‑то не особенно любят, считают тупыми, и специально подобрал коллекцию фактов проявления интеллекта у голубей, какого‑то их человекообразного поведения. Например, как голубь ездил на трамвае от метро «Университет» до Черемушкинского рынка.

Все это было в моем докладе, а стихотворение тоже имеет документальную основу. Где‑то между метро «Дмитровская» и Огородным проездом я видел такого голубя, он передвигался на двух шпеньках вместо ног.

С калеки-голубя пошел неконтролируемый процесс: сначала я вспомнил про передачу «Очевидное-невероятное», где рассказывалось о первобытных людях; потом про то, что голубь по существу ничем не отличается от большинства московских жителей, которые тоже все время ищут, где бы чего подобрать. На теме мусора я тогда особенно не фокусировался, она пришла из неосознанно повлиявшего на меня источника. Дело в том, что, когда я служил в армии, в Мурманской области, там в библиотеке была подборка журнала «Иностранная литература» за много лет. И вот в одном из номеров было произведение норвежского писателя, в котором жизнь всего человечества происходит на глобальной свалке размером с Землю (речь о книге Кнута Фалдбаккена «Страна заката». — Прим. ред.). Там все было описано очень натуралистично, но не как трагедия, а как нормальная жизнь на свалке. Чем там все заканчивалось, сказать не могу, потому что номера были не подряд… Но бывает, прочтешь что‑то на тему, которая сильно тебя затронет, и потом начинаешь непроизвольно на нее же выворачивать и в собственных сочинениях. И вот спустя почти 30 лет все это как‑то во мне всплыло.

Мне сложно сказать, воспринимаю ли лично я загрязнение природы как катастрофу или нет. В городских блужданиях (Курбатов — организатор поэтических экскурсий по заброшенным местам Москвы и окрестностей. — Прим. ред.) иногда выбираешься на места, которые были в свое время загажены строительными свалками. И эти места постепенно перевариваются даже хилой московской природой. Например, на территории между 64-й больницей и улицей Бабушкина мы обнаружили неизвестное озеро. Недостроенный подземный гараж находился ниже уровня реки Чуры, котлован начал заполняться водой, и его забросили. Среди этих недостроенных бетонных уровней гаража, которые разъедала вода, постепенно возникла своя жизнь: рыбы, лягушки, утки. И вот когда эта экосистема практически устоялась, кто‑то додумался все снести, разровнять, и, видимо, там опять собрались что‑то строить. И непонятно, чего больше жалко — природы, которая там была до этих всех строек, или того странного озера, что там образовалось уже после?..

Я просто думаю, что какие‑то сознательные усилия по спасению планеты мало к чему приведут, все равно процесс замусоривания не остановить. Но так как он будет идти не очень быстро, постепенно к нему приспособятся. И люди не будут это воспринимать как катастрофу. Или, возможно, людей уже не будет, а будут какие‑то другие формы, какие‑нибудь разумные тритоны, те же голуби или еще кто‑то…»