— В своей книге, основанной на истории эвакуации больницы имени Кащенко в 1941 году, вы не то что не эксплуатируете — даже не используете тему безумия. Почему вы сделали больницу имени такого‑то психиатрической?
— Это движок всей истории, потому что нацисты расстреливали психически больных вместе с врачами. Поэтому так надо уезжать, это контекст. Для меня лично это очень важная и тяжелая тема: у меня психическое заболевание и при этом обсессия с темой войны. Я страшно боялась войны в детстве, у меня был психоз на эту тему в юности, уже после переезда в Израиль, и я до сих пор не могу от этой темы оторваться. Сейчас она уже не такая больная, но все еще болезненная.
Знаете, я сейчас пишу детский нон-фикшен, который будет называться «Про СССР». Это будет неудобная книжка — она детская, но я говорю в том числе про геев, про войны, про оккупацию Прибалтики. И видимо, придется выпускать детскую книжку в полиэтилене и с пометкой 18+. И в какой‑то близкий момент я планирую сделать книжку — тоже детскую — под названием «Про войну», про Вторую мировую войну, соответственно. Тема меня не отпускает настолько, что я все еще ищу, как про нее сказать, чтобы она меня оставила в покое. Для меня письмо, среди прочего, терапевтический акт, и роман «Имени такого‑то» помог, но не до конца.
Мой детский страх перед войной возник из двух частей — из семейной травмы, как у многих детей моего поколения, и из советской пропаганды. И я вижу, как эта тема возникает опять, как возвращается милитаристский дискурс — и мне кажется, что говорить лучше, чем не говорить, и я попробую говорить.
— Исходя из того, что я читала о вашей подготовке к работе, я ждала почти документальный роман, но он оказался фантазийным, даже фантасмагорическим. Почему вы решили сделать его таким?
— Документальный текст было написать практически нереально: документов почти нет, я нашла немногие и перечисляю их в послесловии. Вообще, о малых событиях войны известно очень немного — а эвакуация больницы имени Кащенко была именно малым событием.
Но я специально сделала все, чтобы углубить ощущение фантасмагории. Представления современного обывателя о той войне находятся на грани страшной фантазии или же на грани героического мифа, что ничем не лучше и столь же далеко от реальности. О том, какой война была на самом деле, знают сейчас очень немногие, и на государственном уровне делается все, чтобы мы этого не знали. Война гораздо хуже, чем все, что мы себе придумываем, и самая страшная сказка будет во много раз лучше и легче, чем реальность, с которой сталкивались люди. Именно поэтому мы так отстраняемся от подлинной памяти.
Была и техническая задача: мне была отвратительна мысль о том, чтобы, как уже говорилось, эксплуатировать болезнь, и я решила двигать, условно говоря, не поезд относительно перрона, а перрон относительно поезда: все герои ведут себя совершенно рационально в совершенно иррациональной реальности.
— У вас в романе появляется несколько сказочных мотивов и архетипов. Самый явный из них — история Гензеля и Гретель, которые стали в вашей книге Ганей и Груней, но буквально повторяют нюансы пути своих прототипов. Почему вы решили включить в книгу элементы сказки?
— Это не первая моя книга о войне. Много лет назад я написала роман, который назывался «Взгляните на птиц», его действие происходит в Германии. Он структурирован как история Снежной королевы: сестра отправляется искать брата в апреле 1945 года. Этот роман был так плох, что я никогда его не издала. Я недавно прочла его и обнаружила, что это было чисто терапевтическое письмо: очень хорошо, что я написала эту книжку, но она не заслуживает внимания читателей. При этом то, как была устроена война для рядовых немцев, до сих пор волнует меня до дрожи, я очень много об этом читаю.
И сейчас отголоски этого волнения ушли в детскую книгу о Венисане.
История Гензеля и Гретель — отголоски немецкой линии, это архетипические немецкие дети. Мне довольно важно, чтобы эта история отозвалась в читателе. Вообще, в ходе книги три раза возникают сказки — да и сам роман построен по структуре сказки per se. Сказочный нарратив начинается с самого начала и доходит до конца. Не буду спойлерить, но все заканчивается хорошо.
— У вас в книге нет отрицательных героев — по сути, жалко всех. Почему?
— Да, я строила роман так, чтобы антагонистом были только обстоятельства. Они сами по себе достаточно страшны.
— Вы написали роман невероятно быстро — за несколько недель.
— Он писался плотно, а не быстро. Я писала не по два-три часа в день, как обычно, а по восемь. В своем нормальном режиме я бы писала его полгода. И тогда я бы не выжила, наверное, так он выедал меня изнутри. Я вообще думала, что эта работа плохо кончится, это была самая тяжелая книжка в моей жизни. К счастью моему, в это время не было стихов — и не могло быть. Обычно я пишу книжку, но стихи идут на своей волне. Тут же писался только роман.
Я пыталась его не писать — я как‑то посчитала — шестнадцать лет: с тех пор, как я узнала историю эвакуации больницы имени Кащенко. Я думала, что я психически не справлюсь, что эта история мне не по силам. И вдруг она начала меня выедать. Я даже говорила со своим психиатром на эту тему: конечно, она не может сказать «я против», но было понятно, что она считает, что это ничем хорошим не кончится. Даже друзья меня отговаривали. Но я поняла, что не могу ни о чем другом думать. Я не понимала, как я справлюсь, я была в ужасе. Однако все оказалось гораздо лучше и легче. Когда я его дописала, от меня эту тему отрезало, она перестала меня есть. Я не помню половины написанного, я боюсь открыть книжку. Все закончилось.
— Вы очень продуктивны. Как устроен ваш рабочий процесс?
— Надо понимать, что я выхожу из дома три-четыре раза в месяц — я живу у себя в голове. Я сплю шесть часов в день: ложусь около одиннадцати вечера, встаю в пять утра. До десяти утра я пишу и рисую. С десяти до восемнадцати я занимаюсь работой с клиентами (которую я, к счастью, очень люблю) — то есть маркетингом. Где‑то в шесть вечера я заканчиваю работать — тогда я либо продолжаю писать и рисовать, либо ко мне кто‑то приходит в гости. Я каждый день разговариваю с родителями, с которыми мы очень близки. Я беру уроки итальянского. Еще я преподаю — тогда график несколько меняется.
Дисциплины в этом довольно много. Нужно себя заставлять. Не идет письмо — можно читать, можно делать ресерч для будущих книжек. Картинками вообще можно заниматься в любых обстоятельствах. Сейчас я делаю большую доску, которая называется «Снятие беса с креста». Техника довольно мучительная: квадратный сантиметр занимает примерно минут пять, а доска будет размером метр на полтора. И все это надо просто делать. Перед каждым следующим элементом доски уходит несколько часов на его придумывание, а потом ты сидишь и делаешь — и слушаешь аудиокниги.
Я не верю (применительно к самой себе) в логику «действовать по вдохновению», надо сидеть и работать. Иначе мне плохо, я чувствую себя бездельницей, я себя ругаю, мне стыдно.
Все еще впереди, я надеюсь.
— Нет ощущения, что вы, работая в маркетинге, микроскопом гвозди забиваете? Ставите свой гений на службу капитализму и продажам?
— Во-первых, никакого гения. Во-вторых, маркетинг меня кормит. Он дает огромную свободу: я пишу и рисую, что хочу, и не завишу от заработков, связанных с текстами и картинками. В-третьих, я действительно люблю эту работу, она захватывающе интересная. Я работаю с умными, яркими, прекрасными, нестандартно мыслящими людьми, которые ставят сложные задачи. Даже если бы возникла магическая ситуация и какой‑нибудь дядя в Австралии оставил бы мне кучу денег, я бы, наверное, не бросила маркетинг — я бы брала меньшую нагрузку, но работать продолжала. Мне нравится моя профессия, она хорошая. Мне повезло, у меня хорошо сложилась эта колода.
— Вы занимаетесь модойЛинор Горалик преподает теорию моды — в частности, в ВШЭ и в Шанинке. — насколько вы ей увлечены как пользовательница?
— Я занимаюсь узкими академическими направлениями теории моды: одно называется «повседневный костюм и идентичность», второе — «нормы и трансгрессия в повседневном костюме». Я не могу сказать, что слежу за трендами, хожу на показы, знаю коллекции. Пользователь я плохой. Ношу в основном черное — потому что это практично, удобно и просто. Стараюсь пользоваться вещами, которые будут со мной много лет и будут в моде долго. Мода меня интересует как социальный феномен — в том аспекте, где она про людей, а не про одежду. Обе темы, которыми я занимаюсь, отвечают на один и тот же вопрос: как люди каждый день решают сложные индивидуальные социальные задачи при помощи очень небольшого инструментария — и меня это завораживает.
— А вы вообще любите все это внешнее, наносное? Шмотки, украшения, косметику?
— Я люблю и шмотки, и украшения, я в пять утра встаю и крашусь, это важная часть меня и моей жизни. Косметолог, маникюрша — это святое. При этом я понимаю, что это невротическое поведение. У меня есть прекрасная подруга: она не знает, что такое косметичка. Помню, как однажды она посмотрела на себя в зеркало и сказала — ничего не могу поделать, нравлюсь себе и все! И я поняла, что передо мной здоровый человек. Было бы здорово, если бы мы все себя так чувствовали, наверное. Остальное — либо креативное поведение, либо невротическое, либо смешение. Когда это креативное поведение — это прекрасно, когда невротическое — мы все бедные котики.
— Когда вы работаете над романом, вы повелеваете историей или она вами?
— Роман — это во-о-о-о-от такая огромная таблица в экселе. Это таймлайн по дням, неделям и месяцам. Он идет вертикально. Горизонтально — развитие персонажей, включая второстепенных и третьестепенных, у каждого есть своя арка. В каждую клеточку по таймлайну и развитию персонажа вписано его действие. Из этого получается список сцен. Сначала их количество может достигать пятисот. Когда таймлайн выстроен и каждая сцена прописана, я начинаю схлопывать их в главы. Еще есть смысловые линии: у романа есть не только сюжет, но и идеи, которые я хочу донести. Все они разложены по персонажам и выделены разными цветами. Я слежу за тем, чтобы, когда я схлопываю сцены в главы, не терялись сквозные линии. И только после этого, когда главы разобраны на буллет-пойнты, что там должно быть сказано и что должно происходить с каждым персонажем, я начинаю писать.
За все время, что я пишу, у меня было одно исключение из этой структуры — именно с этим новым романом. Первые восемь глав книги «Имени такого‑то» были написаны без таблицы по странной причине: пока мои персонажи находились в состоянии неопределенности, я находилась в состоянии неопределенности вместе с ними. Но как только эти восемь глав были закончены, я поняла, что закончился и этот метод письма. В моем случае все должно быть продумано и структурировано, иначе это будет плохой, рыхлый текст.
— А со стихами это так же работает?
— Стихи приходят, как хотят. Но все равно всегда есть идея, что я хочу сказать каждым стишком, структура. А потом, как в анекдоте, дорисовывается остальная сова.
— Вы осознаете свое величие?
— Что, ***** [черт возьми]? Ужас какой! Я чувствую себя морской свинкой, которая слишком мало делает и слишком много ест. У меня есть одна задача — пытаться быть хорошим человеком. Хорошей дочкой, хорошим другом, хорошей хозяйкой моего пса Бублика.
— Как вы отдыхаете? Алкоголь, сладкое, спорт?
— Я практически не пью, я ем один раз в день в семь утра, зато я курю кальян с утра до вечера. Я почти не могу двигаться из‑за боли, поэтому никакого спорта, к моему огромному сожалению. Я читаю и слушаю книжки ну и немножко смотрю кино. У меня есть прекрасные близкие и Бублик, это помогает.
— Вы боитесь остановиться?
— Очень. Тогда я останусь наедине со своими мыслями. Если они не связаны с картинками, текстами, людьми или работой, меня съедает такая хтонь, что я готова думать о чем угодно, только не об этом. Эта хтонь убивает меня буквально. Все мысли надо немедленно обращать во что‑то.
Пока я не научилась, рисуя, слушать аудиокниги, все было совсем плохо. Раньше, когда я уходила в мастерскую, мой прекрасный бывший муж ставил таймер на два часа: если я оставалась со своими мыслями наедине больше двух часов, я выходила в таком состоянии, что он пугался за меня.
— Как ваша книга выбирает читателя?
— Мне приходит в голову идея, и она приходит целиком, как пакет. На нем написано, что это будет, в каком жанре, в каком формате, на какую аудиторию.
— Это божественное озарение?
— Какие‑то синапсы, я вообще совершенно не идеализирую и не сакрализирую эти процессы. Чистая неврология.
— Вы обычно довольны тем, что получается?
— Никогда.
— Как вы понимаете, что книга закончена?
— Я полностью теряю с ней эмоциональную связь, становлюсь абсолютно к ней равнодушна и даже испытываю легкое отвращение к написанному.
Я даже намайстрячилась таким образом работать с редактурой. Со мной много лет работает великий редактор и переводчик Анастасия (Настик) Грызунова, которая только что получила премию Андрея Белого за переводы; она помечает мне в тексте, что надо исправить, и я, не перечитывая, правлю по точкам.
— А потом?
— А потом я свободна — примерно на двадцать четыре часа. Главное — избавиться от этой истории, но в очереди обычно стоит новая обсессия. Так что на следующий день я встаю в пять часов утра и начинаю новую книжку. Я не могу не писать, я знаю, что буду делать в ближайшие два года. У меня есть список, к сожалению.
— Почему к сожалению?
— Хочется полежать мордой в диван, но нельзя, опасно: я начинаю думать о том, о чем мне вредно думать.
— Насколько вам важен фидбэк?
— Ну конечно, важен. Есть эго, есть потребность, чтобы меня похвалили, погладили по голове. Но я думаю, что я бы писала и в стол. Когда я начинаю текст, я даже не задаюсь вопросом, как я его буду издавать: кто первый встал, того и тапки, какое издательство согласится со мной работать, тому я и благодарна.
— Вы следите за новостями, повесткой, изводами рынка?
— Я очень плотно слежу за тем, что происходит в политике. За книжным бизнесом не слежу вообще, не могу сказать, что сильно слежу за литературными новостями. Я не читаю прозу много лет: не по какой‑то красивой причине, просто не получается. Что‑то не работает. Мне очень это обидно. Но в результате мое основное чтение — это нон-фикшен и поэзия. Я слушаю аудиокниги, нон-фикшен и курсы, в этом смысле я очень слежу за тем, что выходит. Прежде всего за всем, что связано с теорией моды: нельзя отставать от дисциплины. Плюс у меня есть некий круг интересов, в котором все время копаешься. Например, я постоянно слушаю что‑то связанное с историей христианства, Библии, апокрифов, протестантизма, теологии. Мне интересно, как устроен корпус текстов, который мне важен, как на него смотрят богословские школы, что это значит с точки зрения историографии. Бывают guilty pleasures — типа внезапного слушания книги «Британский дом» или работы по истории еды.
— Когда вы выбираете книгу, насколько вам важна личность автора и его этическое поведение?
— Ну не то чтобы перед тем, как взять книжку, я иду ресерчить, когда последний раз писатель делал высказывания о важности вакцинации, например. Но должна с сожалением сказать, что книгу неприятного человека я в руки не возьму, и меня это очень огорчает.
— Но для вас важнее быть хорошим человеком, чем хорошей писательницей?
— Да, конечно. Главное — это люди. Пытаться быть поддерживающим, заботливым, верным человеком мне очень важно, а вот получается ли у меня — я не знаю, не уверена.
— Как выстроить свою жизнь, чтобы успевать все?
— Да на фига? Я это делаю, потому что у меня выбора нет: мне страшно остановиться. А так надо жить и радоваться. Не надо ничего успевать, надо лежать в кровати и целовать собачку в пузико.
— Бывает, что идеи закончились?
— У меня недавно было сильное и страшное переживание. Я уже говорила, что у меня есть файл со списком идей. Так вот я посмотрела на этот список накануне своего последнего, сорок шестого дня рождения — и испугалась, что я не успею. Даже если у меня не появится больше ни одной новой идеи, этот список больше, чем целая жизнь.
