Я смотрела, как три медсестры бросают жребий.
Та, что была повыше, вытянула короткую соломинку, и это меня позабавило. Рыжая медсестра красилась такой яркой фиолетовой помадой, что сразу было видно: у нее нет верной подруги, которая могла бы сказать, что это совсем не ее цвет.
Я провела в больнице все выходные, присматривая за одной из моих лучших подруг. Бонни удалили злокачественную опухоль, и теперь она восстанавливалась в медицинском центре Литтл-РокаАдминистративный центр штата Арканзас в США.. Ей был тридцать один, а мне двадцать шесть, и мы обе были слишком молоды для такого рода болезней. У Бонни обнаружили рак языка — а ведь она ни дня в своей жизни не курила. Она много лет проработала в газете наборщицей в ночную смену, но из‑за болезни ей пришлось уволиться.
В больнице мою подругу кормили через зонд. Она совсем не могла говорить, но зато хорошо управлялась с ручкой, а я умело расшифровывала ее закорючки и следила за тем, чтобы у нее было все необходимое. Бонни почти все время спала, поэтому я подолгу бродила по коридорам. Никак не могла усидеть на месте.
— Предлагаю четыре раза из шести, — сказала рыжая.
— Ты же говорила, что лучше два из трех, — возразила низенькая медсестра.
Она перевела взгляд на брюнетку постарше, которая, кажется, была у них за главную.
— Я туда не пойду! — отрезала рыжая.
Все трое поглядывали в конец длинного коридора. Там виднелась завешанная кроваво-красным брезентом дверь с табличкой, которую мне со своего места было никак не разглядеть. Я слушала, как спорят медсестры, и становилось все интереснее. Как ни в чем не бывало я пошла по коридору на цыпочках, чтобы не цокать каблуками. Подойдя к красной двери, я заметила около нее шесть пенопластовых лотков с едой — они были расставлены на полу. Как для собак. Прямо у двери стояла тележка, набитая защитными костюмами и масками. Теперь наконец я смогла прочитать надпись на табличке: БИОЛОГИЧЕСКАЯ ОПАСНОСТЬ.
Я прислонилась к двери, чтобы лучше расслышать доносившиеся из‑за нее приглушенные звуки.
— Помогите…
В этом тихом стоне было столько горечи, что я тут же отодвинула брезент и заглянула в палату… На койке, раскинув руки, растянулся молодой человек. Он весил не больше восьмидесяти пяти фунтовОколо 38,5 кг. — под простынями его тела почти не было видно.
— Хочу увидеть маму, — ответил он.
У меня у самой была трехлетняя дочь Эллисон. На выходные ее забрал отец. Я понимала, что значит желание увидеть маму, и была уверена, что мама паренька непременно захочет помочь своему ребенку.
— Хорошо, — сказала я и сделала шаг в палату. — Я ее приведу. Как тебя зовут, милый?
— Джимми.
— Хорошо, Джимми, — сказала я. — Сейчас я за ней схожу.
Выйдя из палаты, я направилась к сестринскому посту. И на этот раз старалась погромче стучать каблуками, чтобы все знали о моем приближении. Я совсем недавно перекрасилась в блондинку — хвала осветлителю и моему кузену-парикмахеру Раймонду — и уже успела оценить кое-какие преимущества этого шага: теперь люди быстрее обращают на меня внимание, чем в мою бытность брюнеткой.
— Вы же не заходили в ту палату? — спросила медсестра постарше.
— Заходила, — ответила я. — Послушайте, парень по имени Джимми хочет увидеть маму.
Надо признать, я испугалась. Дело было весной 1986 года, и повсюду ходили устрашающие слухи о том, как можно заразиться СПИДом. Когда я ездила на Гавайи к Раймонду, то расспрашивала его об этом, потому что волновалась за него и за его друзей. Кроме нас, в салоне никого не было, и Раймонд мог говорить со мной совершенно открыто.
— Этой заразой болеют только кожаные парниТак в США называли представителей БДСМ-сообщества. из Сан-Франциско, — сказал он мне. — Черт знает, чем они там занимаются.
Я понятия не имела, кто такие «кожаные парни». Раймонд ничего кожаного не носил, и я успокоилась, решив, что его эта болезнь точно не коснется.
СПИД в те времена распространялся с бешеной скоростью, и люди будто соревновались в том, чтобы убедить друг друга, что его можно подцепить где угодно: мол, геи оставляют вирус на сиденьях унитазов и в бассейнах, и, чтобы заразиться, достаточно дотронуться до дверной ручки или до облизанной кем‑то марки на конверте. Я жила в городе грехов всего Арканзаса — в Хот-Спрингсе, курортном городке, расположенном в часе езды от Литтл-Рока. В Хот-Спрингсе проживает почти четверть населения Литтл-Рока, но бог весть сколько человек приезжает туда ежедневно, чтобы приятно провести время. Притоны, бордели и тому подобное. И если бы прикосновения геев к дверным ручкам обрекали нас на верную гибель, мы бы наверняка все давно умерли.
— Если нужно, я позвоню его матери, — сказала я. Не могли бы вы дать мне ее номер?
— Она не придет, — ответила главная медсестра. — Он здесь уже шесть недель. Его никто не навещает.
— Дайте мне ее номер, — настаивала я. — Если бы она знала, что сыну так плохо…
— Как вам угодно, — сказала медсестра, и ее подчиненные усмехнулись.
Она с демонстративной театральностью отыскала анкету с данными ближайших родственников парня и нацарапала на бумажке номер его матери. Сестра почти швырнула листок в мою сторону — словно теперь ей стоило бояться и меня.
— Спасибо, — произнесла я, призвав на помощь все свое южное очарование и ехидство. Я потянулась было к телефону на стойке, но сестра выдернула его у меня из‑под руки.
— Еще чего! — сказала она. — Вон там таксофон.
Повернувшись к сестрам спиной, будто и не собиралась пользоваться их телефоном, я направилась к таксофону. Решительно подняв трубку, я вдруг струсила: как нужно сообщать бедной женщине о том, что ее сын умирает. Я обернулась и увидела, что медсестры пристально на меня смотрят. Я опустила в щель монетку и набрала номер.
— Алло? — послышался нежный голос из трубки.
— Добрый день. Меня зовут Рут Кокер Беркс, и я хотела бы поговорить с матерью Джимми…
Щелк. Она повесила трубку. Что ж, я имею дело с вредной мамашей. Вот только мой бывший муж еще вреднее. Я это так не оставлю! Опустила в автомат еще одну монету и снова набрала номер.
— Если вы снова повесите трубку, клянусь богом, я узнаю у Джимми, откуда он родом, размещу в вашей городской газете заметку о его смерти и обязательно упомяну, почему его не стало.
Теперь я полностью завладела ее вниманием.
— Нет, он жив, но ему осталось недолго, и он хочет вас увидеть.
— Не знаю, что за негодяй лежит у вас в больнице, но это точно не мой сын!
— Послушайте, — сказала я и, обернувшись, заметила, что медсестры ловят каждое мое слово. — Если передумаете, он в медицинском центре Литтл-Рока, в палате на четвертом этаже. Советую вам поторопиться.
— И не подумаю, — ответила женщина. — Кстати, его тело мне не нужно, так что не смейте мне больше звонить. Можете его сжечь!
Она повесила трубку. Теперь мне нужно было понять, как сообщить Джимми, что его мама не придет. Я прошла мимо медсестер, не поднимая глаз, чтобы они не могли убедиться в своей правоте. Щелкая каблуками, я повернула за угол и поскорее вошла в палату, чтобы не передумать и чтобы сестры не успели меня остановить.
На этот раз я прошла по палате дальше и остановилась почти у кровати Джимми, стараясь все же не подходить слишком близко. В комнате стоял полумрак: она освещалась главным образом солнечными лучами, пробивавшимися через стекло. Джимми казался еще более хрупким и тощим. Он с огромным усилием повернул ко мне голову.
— О, мамочка, я знал, что ты придешь! — сказал он слабым проникновенным голосом.
Я так смутилась, что замерла на месте, словно мои ноги вросли в пол. И тут Джимми заплакал. Видимо, он так давно не пил, что по щеке потекла одна-единственная крошечная слеза, но все тело сотрясалось от всхлипов… Зрелище было настолько печальным, что я не выдержала и тоже расплакалась. Слезы катились, а я стояла и не могла произнести ни слова.
— Мамочка, — снова произнес он.
— Да, — ответила я, нежно сжимая его ладонь. — Я здесь.
Не знаю, пропало ли у него зрение или он был уже на границе между жизнью и смертью и поэтому видел то, что хотел увидеть больше всего на свете? Кажется, впервые за последние шесть недель кто‑то дотронулся до него, не надев перед этим две пары перчаток. На его чумазом лице виднелись подтеки пота и слюны. На щеках остались следы слез: какое‑то время назад он еще мог плакать по-настоящему.
— Давай‑ка умоем тебя, милый, — сказала я так ласково, как только могла.
Я налила в небольшой тазик теплой воды, растворила в ней немного мыла и протерла лицо Джимми тряпочкой — точно так же я умывала Эллисон, когда она была совсем крошкой.
— Мамочка, прости меня, — произнес Джимми. — Я по тебе очень скучал.
— Т-ш-ш, — сказала я. — Помнишь, как я тебя называла, когда ты был маленьким?
Джимми долго молчал.
— Мой ангел, — ответил он наконец.
— Правильно, — сказала я, зачесывая назад его сальные волосы и пытаясь уложить их получше. — Ничего не бойся, мой ангел.
Пока он не уснул. А как там Бонни? Я осторожно встала и на цыпочках подошла к двери. Оказавшись под яркими коридорными лампами, я вдруг осознала, что творю. Я будто прыгнула в кроличью нору… Только вот все это происходило со мной взаправду. Я подошла к туалету, нажала на дверную ручку локтем и, пятясь, вошла внутрь — как делают хирурги в сериалах про врачей.
Стараясь ни к чему не прикасаться, я вытащила бумажное полотенце, обернула им ручку крана и включила горячую воду. До красноты терла руки от ладоней до плеч, залив их мылом, а потом начала мылить лицо, с особой тщательностью промывая рот и ноздри. Я ужасно боялась, что что‑нибудь вдохнула. На всякий случай прополоскала рот мыльной водой и, выплюнув ее, посмотрелась в зеркало. На меня смотрела перепуганная блондинка, одетая достаточно хорошо, чтобы все вокруг были к ее услугам, если Бонни что‑то потребуется. Глубокий вдох. Еще один. Судорожные энергичные вдохи, надеялась я, очистят мое тело.
Издательство
Благотворительный фонд «Нужна помощь», перевод Юлии Пугаченковой