Я был крещен как Анатолий, позже это имя превратилось в английское Натаниель, для краткости — Нат. Рост сто семьдесят пять сантиметров, гладко выбрит, клочковатые волосы тронуты сединой, женат на Прюденс, специалисте по общим правовым вопросам в давно существующей фирме участливых лондонских поверенных, в основном ведущих дела малообеспеченных клиентов.
Я стройный, хотя Прю предпочитает слово «жилистый». Спортивный. Кроме бадминтона бегаю трусцой и раз в неделю занимаюсь в тренажерном зале, закрытом для широких масс. Обладаю грубоватым обаянием и, как человек светский, располагаю к себе. По внешнему виду и манере поведения типичный британец, быстро завоевываю людей с помощью убедительных аргументов. Легко приспосабливаюсь к обстоятельствам и не испытываю непреодолимых угрызений совести. Порой вспыльчив. Неустойчив перед женскими чарами. По природе не расположен к канцелярской работе и сидячему образу жизни, и это еще мягко сказано.
Это я цитирую конфиденциальные отчеты моих начальников, оценивающих мою деятельность и характер в целом за последние двадцать пять лет. Вам также будет интересно узнать, что в случае чего я способен проявить необходимую жесткость — до какой степени и по чьему приказу, не уточняется. По контрасту тактичен и вызываю доверие.
Если все это перевести на более житейский уровень, то я британский подданный смешанных кровей, единственный в семье ребенок, родившийся в Париже. В момент моего зачатия покойный отец был малоимущим майором шотландской гвардии, приписанной к штаб-квартире НАТО в Фонтенбло, а мать — дочерью неприметных аристократов-белогвардейцев, осевших в Париже. Белогвардейцы с большой примесью немецкой крови по отцовской линии, каковой факт она по настроению то вспоминала, то отрицала. Если верить семейной хронике, родители познакомились на приеме, устроенном последней горсткой самопровозглашенного русского правительства в изгнании, когда мать еще называла себя юной художницей, а отцу было под сорок. Наутро они решили пожениться, по крайней мере по словам матери, и, судя по ее скоропалительным решениям в других областях, у меня нет оснований ей не верить. После довольно скорой демобилизации — так как у моего влюбленного отца, помимо жены, наметились и другие обременения, новобрачные поселились в Нейи-сюр-Сен под Парижем, в милом белом домике, предоставленном дедом и бабкой по маминой линии, где я вскоре и появился на свет, что позволило маме поменять свои приоритеты.
Напоследок я оставил величественную, умудренную опытом особу, учившую меня славной родной речи, мою воспитательницу, а точнее даже гувернантку мадам Галину, по слухам, графиню откуда‑то с Волги, потерявшую все свое состояние, с претензиями на романовскую кровь. Как ее занесло в наш беспокойный дом, ума не приложу, могу лишь догадываться, что она была брошенной любовницей моего двоюродного деда по матери, который бежал из тогдашнего Ленинграда, сколотил новое состояние на торговле предметами искусства и окружал себя красивыми женщинами.
Мадам Галина появилась в нашем доме ровно в пятьдесят лет — такая дородная, но с кошачьей улыбочкой. Она носила длинные платья из шуршащего черного шелка и шляпки собственного изготовления, а жила в двух комнатках на чердаке, где хранила все свое имущество: граммофон, иконы, черный как смоль рисунок Богоматери работы, как она утверждала, самого Леонардо да Винчи, бесчисленные коробки со старыми письмами и фотографиями предков — графов и графинь в окружении собак и слуг на заснеженных просторах.
Приставленная ко мне мадам Галина знала несколько языков, и это была ее страсть. Не успел я освоить азы английского правописания, как на меня обрушилась кириллица. На ночь она мне читала вариации одной сказки на разных языках. На парижских собраниях потомков русской знати и эмигрантов из Советского Союза, число которых таяло на глазах, я выступал как ее мальчик-полиглот, живой пример для подражания.
Что до английского, то он, как ни крути, достался мне от отца. Кто‑то в нем даже слышит шотландские каденции… спасибо хоть не пьяный рык, характерный для покойного батюшки.
Когда мне пошел двенадцатый год, его подкосили онкология и меланхолия, и я помогал мадам Галине ухаживать за ним, в то время как мать закрутила роман с богатеньким ухажером, бельгийским торговцем оружием, который мне сразу не понравился. После смерти отца образовался нескладный треугольник, в котором меня посчитали третьим лишним и отправили на его родину: сначала на каникулы к строгой тетушке, а с возобновлением занятий — в спартанскую школу-интернат в Северной Шотландии. Несмотря на отчаянные усилия преподавателей сделать меня отстающим по всем предметам, я сумел поступить в университет в индустриальном районе Центральной Англии, где совершил первые неуклюжие шаги в общении с женским полом и нацарапал незатейливую дипломную работу по славистике.
А последние двадцать пять лет я являюсь действующим членом британской разведслужбы — проще говоря, Конторы.
По сей день моя вербовка под тайные знамена кажется мне предопределенной, поскольку не помню, чтобы я рассматривал какие‑то другие варианты или мечтал еще о чем‑то, ну разве что о бадминтоне или покорении Кернгормских вершин. Когда мой университетский преподаватель осторожно поинтересовался за бокалом теплого белого вина, не рассматриваю ли я возможность сделать что‑то «по-тихому для своей страны», мое сердце радостно забилось, и сразу вспомнилась темная квартира на бульваре Сен-Жермен, где мы с мадам Галиной каждое воскресенье навещали моего отца до самой его смерти. Именно там я впервые возбудился от антибольшевистских конспиративных разговоров моих троюродных братьев, дядьев и двоюродных бабушек, которые с горящими глазами шепотом обсуждали новости из отечества, где мало кто из них вообще бывал… а в какой‑то момент, вспомнив о моем присутствии, они призывали меня поклясться, что я никому не выдам эти секреты, даже если их смысл мне непонятен.
В почтовом ящике я нахожу вежливое письмо, приглашающее меня посетить здание с портиком неподалеку от Букингемского дворца. Адмирал королевского флота в отставке, сидящий за столом сродни орудийной башне, спрашивает меня, каким спортивным играм я отдаю предпочтение. Бадминтону, отвечаю, на что следует живая реакция.
— А вы знаете, что я играл в бадминтон с вашим уважаемым отцом в Сингапуре и он разбил меня в пух и прах?
— Нет, сэр, — признаюсь, — не знал. — А сам думаю, не следует ли мне за него извиниться. Кажется, мы поговорили о чем‑то еще.
— А где бедняга похоронен? — спрашивает он, когда я уже собираюсь уйти.
— В Париже, сэр.
— Вот как. Желаю удачи.
Мне приказано появиться на железнодорожной станции «Бодмин-Парквей» с журналом «Спектейтор» недельной давности в руке. Убедившись, что все нераспроданные экземпляры были возвращены оптовику, я прихватываю номер из местной библиотеки. Мужчина в зеленой фетровой шляпе спрашивает меня, когда отходит ближайший поезд в Камборн. Я отвечаю, что не могу ему ничем помочь, так как еду в Дидкот. И следую за ним на расстоянии до парковки, где нас уже поджидает белый фургон. После трех дней жестких допросов и чопорных ужинов, где проверялись моя общительность и алкогольная стойкость, я должен предстать перед большим синклитом.
— Итак, Нат, — начинает седая дама, сидящая в центре стола. — Мы вас обо всем подробно расспросили, а у вас к нам есть какие‑нибудь вопросы?
— Вообще-то да, — отвечаю я, перед этим для вида хорошо подумав. — Вы спрашивали, можете ли вы рассчитывать на мою лояльность. А я могу рассчитывать на вашу?
Она улыбается, а следом за ней и остальные — с легкой грустью раздвинутые уголки рта… своего рода одобрительный сигнал, который позволяет себе Контора.
Бойкий на язык даже под давлением. Хорошая внутренняя агрессия. Рекомендован.
