— Ты помнишь, как впервые взял в руки кисточку?
— Это был 1996, 1997 год. Свои первые работы я рисовал губками. Сперва у меня не было даже кисточки — но, к счастью, у девушки, с которой я жил в Сан-Франциско, нашлись кисточки.
— В твоих работах важное место занимает Ньй-Йорк. Этот город для тебя — главный источник вдохновения?
— Не совсем. Моя муза — это природа, марихуана и женщины. Но я приехал в Нью-Йорк еще ребенком, и меня вдохновлял его хаос, я впитывал энергию этого города — хотя тогда он был далеко не таким безопасным, как сейчас.
— Ты однажды сказал, что «это был ренессанс стрит-арта».
— Я думаю, что ренессанс был в 80-х. Тогда в городе было очень много разрисованных поездов, в то время я увлекался уличной культурой, танцевал брейк-данс. Еще у моего отца был принтшоп, и к нему постоянно приходил его пуэрто-риканский друг, который носил куртки, разрисованные граффити.
— Как из уличного художника ты превратился в участника больших шоу, стал выставляться в крупных музеях и сотрудничать с известными брендами?
— Я начинал с того, что просто катался на скейтборде и снимал своих друзей-скейтбордистов на камеру. В то время никто не снимал скейтеров на видео. Я стал экспериментировать с камерой, для меня снимать друзей было примерно как быть куратором. Все, что нужно сделать, — заставить встать на доску и выбрать из снятых кадров лучшие.
Как я уже говорил, у моего отца был принтшоп, поэтому я сразу впитал эстетику типографии, научился резать и скреплять бумагу: все это научило меня собирать идеи воедино, работать с красками и тональностью. В 80-е тайпсеттинг был работой фултайм, которая приносила деньги. Так что мой переход из улиц в искусство произошел естественным путем. После отцовского принтшопа я какое‑то время работал ассистентом стилиста, потом ассистентом фотографа. Все это подготовило меня к работе с крупными брендами.
Я думаю, что нынешнее поколение слишком гонится за хайпом, за инстаграм-узнаваемостью. У тебя много фолловеров, но ты даже не знаешь, что делать со своей жизнью. Это все бред. Но есть путь старой школы: если ты последовательно идешь к цели, ничто уже тебя не остановит.
— Как художник, особенно художник из Нью-Йорка, в своем творчестве ты находишь какие‑то общие точки с такими художниками, как Жан-Мишель Баския, Кит Харинг или даже Энди Уорхол?
— Каждый житель Нью-Йорка, живой или мертвый, любил Нью-Йорк. Конечно, Баския вдохновляет меня, мы оба жили в Сохо. Я долгое время жил и работал в апартаментах, которые до этого снимала Грейс Джонс. Мы все пронизаны одной и той же энергией.
При этом Нью-Йорк может убить тебя, если ты так и не выберешься оттуда. Нью-Йорк убил Уорхола, убил Харинга, убил Баскию, убил моего лучшего друга. Он и меня бы убил, если бы я вовремя не уехал оттуда.
Есть художники, которые переезжают в Нью-Гэмпшир, сидят в особняках, считают деньги и читают газеты. А в Нью-Йорке художника можно увидеть издалека. Они ходят по улице, рассматривают вещи, на которые никто не обращает внимание, изучают каждую деталь города. Даже те, кто были намного раньше — Раушенберг, Лихтенштейн, — боролись с этой двоякой энергией Манхэттена. И то же самое я могу сказать про себя: я — настоящий выпускник Нью-Йоркской школы.
— Есть Хариф Гузман — и есть Haculla. Можешь рассказать подробнее о том, что лежит внутри второго концепта?
— Haculla — это, скажем так, моя «темная сторона». Знаешь, большой город всегда порождает определенную фрустрацию. И я не хотел повторять ошибки ХолстонаРой Холстон Фроуикамериканский дизайнер, основатель популярного в семидесятых бренда Halston. В конце жизни он потерял контроль над своим брендом.. Я всегда находил его странности интересными. Меня поражало, то что он делал для Ива Сен-Лорана или Стэнли Кубрика. Но на его примере я понял, что мне нужно преподносить себя с разных позиций. Я не хотел, чтобы мое имя слишком коммерциализировалось. И Хакулла мне необходим именно для этого. А когда мне нужно сделать что‑то для Rolex, тогда я использую свое имя.
— То есть свои «настоящие» идеи ты транслируешь через работы именно Харифа Гузмана?
— Да, для меня важно говорить о своих идеях и быть понятым, заявлять о себе. При этом тщеславие не должно быть основным стимулом для творчества.
— Насколько, на твой взгляд, сегодня актуально понятие «красота»?
— Я думаю, красота зависит от субъективного взгляда. Ты можешь посмотреть на ковер и подумать только о том, сколько людей по нему прошлись за этот день. Всем абсолютно плевать на этот ковер. Но для тебя он может быть прекрасным, потому что ты видишь его по-своему. Или, к примеру, про лицо какой‑нибудь девушки кто‑то скажет: «Боже, какой ужасный нос». А потом появится парень, который скажет, что это самый прекрасный нос, который он видел в своей жизни. Но сегодня о красоте говорят скорее в контексте фешен-индустрии. Кейт Мосс однажды сказала: «Нет ничего прекраснее, чем чувствовать себя худой».
— Что ты делаешь с работами, которые тебе не нравятся? Уничтожаешь?
— Да, незамедлительно. Разрушение — это тоже форма создания чего‑либо.