— Твой самый известный текст, «Калечина-Малечина»«Калечина-Малечина»Главный пока что хит Некрасовой: короткий роман о школьнице Кате, справиться с проблемами — буллингом в школе, невниманием родителей и общим ощущением ненужности — помогает Кикимора. Книга попала в финал всех главных литературных премий России — «Большой книги», «Нацбеста» и «НОСа». ведь изначально был киноисторией?
— Да, это был сценарий, с которым я защищалась в киношколе.
— То есть этот сценарий превратился в книгу, а потом стал спектаклем — уже несколько раз. Теперь то же происходит с «Несчастливой Москвой». С каким ощущением ты наблюдаешь за этими трансформациями текста?
— За новыми воплощениями «Калечины» я наблюдаю с большой радостью. Я видела постановки в Новосибирске и в ЦИМе — и, по-моему, еще независимый театр в Калуге собирается сделать спектакль.
И недавно было потрясающее: старшеклассники из Беларуси прислали мне свое учебное видео: они вытащили из «Калечины» тему буллинга и фактически ее экранизировали. Понятно, что это школьное творчество, но при этом оно хорошо сделано. И когда ты видишь настоящих детей и настоящих учителей, которые играют твою книгу, — это удивительное чувство.
Театральные постановки могут быть разными, их я совершенно не контролирую. А вот кинопостановку — я знаю, сейчас идут какие‑то переговоры с продюсерами, — я бы хотела очень сильно контролировать, потому что кинопостановка может быть только одна. По крайней мере, в ближайшие лет двадцать.
А тому, что происходит с «Калечиной» в театре, я очень рада. Я мечтаю, чтобы это был кукольный театр. Есть какой‑то знаменитый французский кукольный театр, когда гигантские куклы ходят по городу — я видела в Ливерпуле подобный спектакль, он очень дорогой в продакшене, но это моя мечта.
— А почему именно кукольный театр? Он позволяет размыть грань между реализмом и фантазией?
— Да, создается нужный уровень условности — это раз. Во-вторых, при всем моем огромном уважении и любви ко всему, что я видела по «Калечине», на данный момент, мне кажется, Кикимора нигде не получалась так, как я хочу. Я думаю, Кикимору должен играть не актер и не актриса — это должно быть что‑то кукольное, или изображение, или несколько людей. Здесь нужен какой‑то серьезный концептуальный заход.
— А как ты относишься к тому, что из всех твоих вещей именно «Калечина» привлекает больше всего внимания? Радуешься, что так попала, раздражаешься от того, что есть ведь и рассказы?
— Конечно, раздражение есть, но я понимаю, как это работает: не только читателям, но и критикам гораздо лучше продаются отдельные большие книги, хотя «Калечина» — маленькая большая. У нас до сих пор нет культуры чтения и обсуждения рассказов, несмотря на то что в России грандиозная традиция рассказа.
А «Сестромам», если про него говорить, — это даже не совсем рассказы, это сборник текстов, которые порой так странны, что даже непонятно, к какому литературному жанру их относить. Но книга все равно есть, она обсуждалась, она была в шорт-листе НОСа, и так далее. Действительно, есть фильм по «Лакшми», будет «Несчастливая Москва» в «Практике». В Переславле-Залесском есть театр «Новая сцена» — он поставил спектакль «Сестромам» по нескольким рассказам из книги. Я сама не видела ни разу, но если у меня будут время и силы, доеду и посмотрю. То есть какое‑то внимание к сборнику есть, просто оно более артхаусное, локальное, если угодно.
С одной стороны, не хочется остаться в истории как девочка, которая написала книгу про девочку и кикимору. Но, с другой стороны, никто не знает, что будет дальше и как это все сложится.
— Если говорить о «Несчастливой Москве» — есть у тебя какая‑то планка качества? В каком случае ты, когда будешь смотреть премьеру, поймешь, что спектакль получился?
— Если не будет ощущения кринжа, если не будут сильно кричать — я очень не люблю, когда кричат в театре, — и если визуальность текста будет переведена на язык сцены. Я не видела ни спектакля, ни репетиций, но Марина Брусникина, как я знаю, обычно много работает именно с текстом. Вот если будет какой‑то баланс между текстом и визуальным, это будет здорово.
Но это все равно мой собственный вкус, потому что я не специалист, я всегда зритель в театре.
— При этом ты говоришь, что вообще не вмешиваешься никак в производство спектакля…
— Да, но авторы спектакля меня спрашивают. Марина Брусникина спросила: «Женя, вы хотите участвовать, контролировать каким‑то образом текст?» И я сказала, что полностью ей доверяю.
Мне театр нравится тем, что постановки могут быть разными. Один текст может идти в разных театрах — как, например, сейчас происходит с пьесами Данилова, когда «Человек из Подольска» идет в двух или трех разных театрах.
— В начале марта в Пскове вообще был «Данилов-фест», на котором три дня играли только пьесы Данилова.
— Да, это уже какой‑то сюрреализм.
— А у тебя не было, как опять же у Данилова, амбиций и интереса написать изначально театральный текст?
— У меня и был театральный текст. Когда я написала рассказ «Сестромам», я на спор сама с собой захотела попасть в шорт-лист «Любимовки». И я за пять дней села и написала по рассказу пьесу — впервые в жизни, не зная, что такое пьеса, что такое новая драма. Отправила ее за полтора часа до дедлайна, и она вошла в шорт-лист. Мне не очень понравилась читка, точнее, мое собственное ощущение от нее и последующее обсуждение пьесы. Я поняла, что у меня не было театральных амбиций, это была, скорее, амбиция амбиций.
— Что‑то вроде звездочки на фюзеляже?
— Да, типа того. Это еще был определенный период: я занималась кинодраматургией, и почему‑то считалось, что кинодраматургу хорошо бы побывать в шорт-листе «Любимовки». Я так и сделала — и на этом все закончилось.
Но я люблю всякие проекты театральные, которые выходят за пределы театра. Например, мне очень нравится то, что делает Вика Привалова: у нее есть спектакль о сексе «Северное сияние» в гостинице, а еще спектакль-инсталляция «Мам, привет». Я люблю такие экспериментальные вещи — в такой постановке я, наверное, поучаствовала бы. Мы с ней когда‑то обсуждали, что «Калечину» можно поставить как бродилку по многоэтажкам, по подъездам и так далее. Надеюсь, что мы когда‑нибудь вернемся к этой идее, или будет какая‑то другая идея, но не на сцене театра. Я бы хотела еще такого.
— А Школа литературных практик, в которой и вокруг которой происходит тысяча разных вещей, не отвлекает тебя от, собственно, писательства?
— К счастью, я не одна. Кроме меня есть еще целых четыре сокураторки, поэтому нельзя сказать, что я некий отец русской демократии…
— Мать русской демократии.
— Да, мать русской демократии, которая приходит и говорит: «Да уж!» Часто происходит так, что я инициирую какие‑то проекты, контакты, а дальше уже мои сокураторки подхватывают — или они инициируют, а я подхватываю.
Отвлекает, конечно. Я думаю, что поэтому и не хотела заниматься школой. Я иногда очень хочу написать в рабочий чат: «Все, я устала, я ухожу». Просыпаюсь на следующий день и думаю — блин, ну как же так? Но, с другой стороны, за эти полтора года я написала, мне кажется, текстов больше, чем за последние пять лет. Я не знаю, как это получилось.
— Художественных?
— Да, я написала текстов на сборник. Четыре поэмы, три из которых войдут в новый сборник, десяток новых рассказов, две повести, какие‑то, как мне кажется, серьезные тексты, а еще литературный сериал для «Букмейта», который выйдет через месяц или два. И мне от школы, несмотря на то что она отвлекает, становится легче.
И мне очень нравится, что у нас вместе со школой появилось сообщество людей, с которыми мы можем общаться, взаимодействовать, искать новые смыслы. До этого, где бы я ни была, я никогда не чувствовала себя внутри процесса. И тут мы объединились с моими любимыми подругами и создали свой собственный процесс — в этом что‑то есть.
Я очень сильно устаю, но пока, как мне кажется, на каком‑то моем качестве текстов это не отложилось. И у Оксаны Васякиной тоже, потому что она написала очень хороший роман, и стихи она продолжает писать.
— А сборник будет просто собранием текстов за отчетный период, или в нем есть какая‑то концептуальная тема?
— Сборник называется «Домовая любовь» — по поэме, которая выходила летом в Esquire. Она была про домовых, которые остались, когда все уехали из Москвы. Весь этот сборник будет объединен темой дома — как пространства, как ощущения, как архитектуры, которой я в последнее время сильно интересуюсь. Я исследую понятие дома с разных сторон. Я в течение последних полутора лет пытаюсь купить квартиру и, видимо, очень много про это думаю — поэтому я сначала писала какие‑то тексты и потом поняла, что они все объединяются этой домашней темой.
— Учитывая отношения твоих текстов с магией, звучит как магическая практика: написать сборник текстов про дом, чтобы купить дом.
— Да, конечно. И еще меня очень интересует вопрос эстетики. Тема домов, панелек, которые мы все немножко в последнее время стали любить просто потому, что стали рефлексировать о местах, где мы выросли. Но один из главных вопросов, которые меня мучают, — почему дома в России часто такие некрасивые?
Это соседи — ты слышишь, как они матерятся, и видишь, как они валяются пьяными в подъезде, или, наоборот, в подъезде чисто, и ты с ними здороваешься. Как ты себя чувствуешь дома? Ты чувствуешь себя в безопасности или чувствуешь, что дома твое физическое и психическое здоровье под угрозой? Когда ты видишь свой дом, ты думаешь: «Боже, какая страхота!» — или наоборот: «Как красиво!»? Страшно ли тебе заходить в свой двор, свой подъезд, свою квартиру?
Я как человек, который вырос в девяностые не просто в Подольске, а на окраине микрорайона Подольска, в квартале многоэтажных панелек, все это очень хорошо понимаю. Для меня это все очень важно, и я смотрю, как сейчас трансформируется для нас понимание красоты и понимание дома в том числе.
Когда мы росли, мы не могли это контролировать. Мои родители через свой завод получили эту квартиру. А сейчас, поскольку мы живем в капиталистическом обществе, мы можем выбирать, по крайней мере, где снимать жилье. Если нам не нравится жить на окраине Москвы в многоэтажной части Марьино, мы пойдем и поживем на Шмитовском проезде, где есть конструктивистский квартал. Или где‑то еще. Это вопрос выбора.
Но красота всегда или очень часто ассоциируется с безопасностью, комфортом, с добрососедством, возможностью договориться. Мы стали очень много думать об уровне жизни — о безопасности, экологии, уровне стресса, который тебя окружает. Мне это нравится. Может, так и без магии сумеем обойтись.
