«Чернила меланхолии»: как лечили депрессию при Гомере, Свифте и Бинсвангере

В древнегреческой мифологии меланхолию считали проклятием богов. Так, скажем, в «Илиаде» герой Беллерофонт после победы на людьми и монстрами испытал острый депрессивный психоз:

«Став напоследок и сам небожителям всем ненавистен,
Он по Алейскому полю скитался кругом, одинокий,
Сердце глодая себе, убегая следов человека».

Гомер указывает и на фармакологический способ лечения этого заболевания: царица Елена предлагает Беллерофонту отвар из целебных трав, возвращающий ему бодрость.

О каких травах идет речь? В античности депрессию воспринимали как один из телесных недугов в рамках теории гуморов. Слюна, сперма, кровь, моча, желудочный сок — все эти жидкости и их комбинации оказывают влияние на здоровье человека, при этом доминирование одной или другой приводит к болезни. Депрессию связывали с черным гумором, черной желчью — собственно, именно так переводится с древнегреческого слово «меланхолия». Его же использует Софокл, рассказывая о мучениях Геракла: того сжигает «черная кровь» кентавра Несса.

Черный гумор выделяется селезенкой и представлен в теле такими «темными» субстанциями, как венозная кровь, экскременты темного цвета, смешанная с кровью рвота. Его избыток выводится с помощью сильных слабительных и рвотных: тут-то и наступает черед трав, а именно любимого средства древних греков — отвара из ядовитого Helleborus niger (морозника черного).

Симптомы болезни и методы ее лечения описаны и в Гиппократовском корпусе: «Забота, тяжкая болезнь: больному кажется, что у него во внутренностях колет какой-то шип; его мучит тоска; он избегает света и людей; он любит мрак; на него нападает страх; диафрагма выступает наружу; когда к больному прикасаются, ему это причиняет боль; он пугается и видит страшные призраки, ужасные сны и иногда мертвецов…Такому больному нужно дать чемерицу, очистить голову и после очищения головы дать лекарство, очищающее низом, потом прописать пить ослиное молоко. Больной должен употреблять очень мало пищи, если он не слаб; пища должна быть холодная, послабляющая: ничего едкого, ничего соленого, ничего маслянистого, ничего сладкого. Больной не должен мыться горячей водой; он не будет пить вина, а ограничится водой; если же нет, то вино должно быть разбавлено водой; совсем не нужно гимнастики, прогулок. Этими средствами болезнь со временем излечивается, но, если ее не лечат, она оканчивается с жизнью больного».

Отметим роль диеты: ослиное молоко полезно, потому что увеличивает в теле количество светлых гуморов; особенно же противопоказаны «темные» виды мяса — козла, быка, буйвола, осла. Пиявок использовали для той же цели: они должны были отсасывать черный гумор от висков. Практика кровопускания при душевных болезнях продержится почти до двадцатого столетия — хотя на место гуморальной теории придут другие.

У древних авторов нет единства относительно роли секса: одни постулируют его пользу при меланхолии, другие придерживаются мнения, что светлый гумор необходимо беречь. Кроме того, в приведенном фрагменте говорится об изменении в поведении. Важно помнить, что для греков медицина — это всегда еще и пайдейя, то есть правильное воспитание и поведение. Дальновидные эллины, как всегда, опережают свое время, заходя на территорию психологии. Аристотель, к примеру, пишет, что у меланхолии есть и позитивные стороны: она придает особую остроту уму, способствует поэтическому и философскому призванию. Эта мысль, как и идея о пользе пиявок, надолго задержится в западной культуре.

Отцы церкви относятся к меланхолии негативно. В их сочинениях она соотносится с одним из опаснейших грехов аскета — ацедией, бесчувственностью. «А теплых изблюю», — говорится в Писании. Ацедия ведет к утрате душевного огня, неспособности молиться всем сердцем. Монаха она атакует после приема пищи, ближе к полудню. «Полуденный демон» — это наименование из Псалтыри использует епископ Кассиан, говоря о меланхолии. Святая Хильдегарда Бингенская позже свяжет само грехопадение с депрессией: «Так случилось и с Адамом, ибо когда огонь в нем погас, меланхолия свернулась в крови его, и от того поднялись в нем печаль и отчаяние; и когда пал Адам, дьявол вдохнул в него меланхолию, каковая делает человека теплохладным и безбожным».

«Уныние есть тяжкое мучение души, неизреченная мука и наказание более горькое, чем всякое наказание и мучение», — пишет Иоанн Златоуст: от рутины монашеской жизни чувства могут притупиться, и инока перестанут посещать моменты божественного единения, благодатной молитвы. Он будет исполнять свои обеты автоматически, рационально — а меланхолия и есть искушение разумом. Христианская традиция инкриминирует ее языческим авторам — людям, поглощенным праздными раздумьями. Соответственно, лекарство против тоски — разнообразные трудовые практики, которые не давали бы мысли блуждать. Это могут быть сельскохозяйственные работы, плетение корзин — да что угодно, Кассиан, в частности, приводит пример монаха, который каждый вечер сжигал все плоды своего труда.

«Скорбь о мире, не связанная с надеждой на Бога» — в такой трактовке ацедия фигурирует в текстах Фомы Аквинского, хотя позже католическая теология заменила ее в списке смертных грехов более простонародной «ленью». Данте в «Божественной комедии», впрочем, вернется к оригинальной трактовке:

«Еще ты должен знать, что под волнами
Есть также люди; вздохи их, взлетев,
Пузырят воду на пространстве зримом,
Как подтверждает око, посмотрев.
Увязнув, шепчут: «В воздухе родимом,
Который блещет, солнцу веселясь,
Мы были скучны, полны вялым дымом;
И вот скучаем, втиснутые в грязь».

Неудивительно, что в эпоху Возрождения, с ее стремлением к рациональности и преклонением перед античностью, меланхолия тоже обрела вторую жизнь. Привилегированный недуг людей умственного труда и аристократии, ее связывали с воздействием Сатурна, планеты философов. Марсилио Фичино в своем труде «Три книги о жизни» выводит целую религиозно-гигиеническую систему для людей такого типа. По его мнению, меланхолия происходит от чрезмерной траты «тонкого духа», сопровождающей интеллектуальную деятельность. Соответственно, его необходимо постоянно восполнять: из простых средств подойдут ароматные вина, духи и солнечные ванны; более комплексные методы включают специальную музыку, молитвы и театральные представления. Большое внимание уделяется цветам: так же как и греки, Фичино и его современники верили, что различные оттенки благодаря «симпатической связи» влияют на соответствующие гуморы тела.

Ренессанс немыслим без алхимии: Парацельс приводит в качестве лекарств такие субстанции, как «питьевое золото» и «жидкая амбра». Состоятельные больные могут позволить себе устлать полы лепестками роз и питание на основе женского молока. В целом можно сказать, что, как ни странно выглядели бы сейчас все эти методы, они, безусловно, оказывали психотерапевтический эффект — и, в отличие от других болезней, депрессия зачастую только в таком лечении и нуждается.

Новое время сделало из меланхолии культ. Подобно эпилепсии — болезни пророков и подагре — болезни помещиков, меланхолия становится чуть ли не обязательным атрибутом поэтов, мыслителей, художников. Процитируем Гете: «Хрупкое стихотворение, как радуга, расцветает лишь на темном фоне; вот почему поэтический гений обретает в меланхолии свою стихию».

Альбрехт Дюрер, Доменико Фетти, Джованни Кастильоне изображают меланхолию в окружении традиционных символов — черепа, астролябии, нот, песочные часов и, конечно же, морозника черного: из средства для вызывания диареи он превратился в покровителя наук и искусств.

Дух отстраненной созерцательности пронизывает все творчество поколения энциклопедистов — наиболее сильно это ощущается в «Опытах» Монтеня. Однако французов превзошел англичанин Роберт Бертон, целиком посвятивший свою энциклопедию именно меланхолии. Его «Анатомия меланхолии», гигантский труд почти на тысячу страниц, имела такое влияние на культурную жизнь Европы, что депрессивное состояние долгое время приписывали исключительно Туманному Альбиону и его жителям. Splenic travellers наводнили континентальные страны: бесцельное путешествие считалось одновременно проклятием и прерогативой рожденных под знаком Сатурна — забавно, что уже позже молодой Руссо будет представляться именно англичанином во время поездок на юг.

Фактически отцы современного туризма, меланхолики открыли укрепляющее действие вод Спа и Виши, положив начало санаторному бизнесу. Польза от них трактовалась в гуморальном ключе — железо, растворенное в рассоле, укрепляет слабый дух путешественников. Однако не меньшую роль врачи того времени отводили и индустрии развлечений: музыка, танцы и курортные романы способны развеять даже самый мрачный лондонский сплин.

Такое лечение, да и само раздувание проблемы меланхолии, зачастую вызывало издевательскую оценку. Ирландец Свифт иронически описывает болезнь в «Путешествиях Гулливера» в главе, посвященной обществу гуигнгнмов, людей-лошадей: «Иногда еху приходит фантазия забиться в угол, лечь на землю, выть, стонать и гнать от себя каждого, кто подойдет, несмотря на то что такие еху молоды, упитанны и не нуждаются ни в пище, ни в питье; слуги никак не могут взять в толк, что с ними такое. Единственным лекарством против этого недуга является тяжелая работа, которая неизменно приводит пораженного им еху в нормальное состояние».

В серьезной науке гуморы, наконец, уступили место более прогрессивной теории. Теперь все болезни объясняли дисфункцией нервных фибров, «животного электричества» — того, что демонстрируют лягушачьи лапки из опытов Гальвани. Лечение было основано на создании специфического баланса раздражителей, которые направили бы «электричество» в нужное русло. Людей раскручивали в центрифугах, обливали кубометрами ледяной воды, щекотали, шлепали крапивой, кидали в реку. Практиковались и такие экзотические приемы раздражения, как прививка чесотки и вшей. Лечение звуком и музыкой, которое еще Фичино считал очень важным (для него музыкальная гармония была связана прежде всего с астрологией — Сатурну и меланхолии в его концепции соответствовали определенные ноты и мелодии), развилось теперь в отдельную науку. Швейцарских солдат лечили от тоски по дому звуками горного рожка, буйным больным прописывали скрип или шокировали их криками осла.

Вот описание психотерапевтического шедевра эпохи барокко — кошачьего органа: «Кошки подобраны были в соответствии с гаммой и рассажены в ряд, хвостами назад. Молоточки с заостренным гвоздем ударяли по хвостам, и кошка, получившая удар, издавала свою ноту. Если на таком инструменте играли фугу, и особенно если больного сажали так, что он видел во всех подробностях морды и гримасы животных, то и сама жена Лота стряхнула бы с себя оцепенение и вернулась в разум».

Интересно, что в числе методик, позитивно воздействующих на ток «животного электричества», продолжает фигурировать «очищение низом» и — разумеется — экстракт морозника черного. Поистине в истории человечества это самый долгоиграющий способ борьбы с плохим настроением. Впрочем, если и он не сработает, всегда можно прибегнуть к опиуму: врачи той эпохи все чаще обращались к этому средству при самых разных недугах, включая taedium vitae (усталость от жизни).

Мировой фольклорный фонд полон упоминаний о царственных особах, погруженных в болезненную печаль. Да что там фольклор — юный Давид врачует тоску Саула музыкой и гимнами, а Шехерезада спасает свою жизнь, облегчая маниакально-депрессивный психоз Шахизамона рассказами. Однако именно авторы Нового времени с их преклонением перед всем народным наводнили культуру образами бесконечных принцев, принцесс и королей, погруженных в магическую грусть, — ведь их меланхолия была так созвучна эпохе. Джамбаттиста Базиле в «Пентамероне» приводит архетипическую историю: принцессу Дзодзу не могут рассмешить ни акробаты, ни шуты, и это запускает целую историю, которая разрешается в романтическом ключе. У Шарля Перро кататония Спящей красавицы прерывается с появлением принца. Карло Гоцци в «Любви к трем апельсинам» заставляет фею Моргану кувыркаться вверх тормашками, чтобы рассмешить принца Тарталью.

Самый известный принц-меланхолик мировой литературы — Гамлет, чей образ сильно перекликается с некоторыми замечаниями из бертоновской «Анатомии»: депрессия предоставляет огромное пространство для авторефлексии, разочарование позволяет как притворяться, так и говорить самую горькую правду. Другой герой-сумасшедший, подверженный приступам тоски, — Дон Кихот. Наконец, Сатурн — планета-покровитель доктора Фауста, а уж меланхоличных персонажей немецкой классической литературы, начиная с юного Вертера, и вовсе не перечислить.

Вместе с тем романтики воспринимают меланхолию в трагическом ключе. Для Шиллера она результат разъединения личности с природой, с лучшей частью самого себя. В похожем духе впоследствии выскажется Фрейд, для которого, впрочем, меланхолия будет уже скорее философским концептом, чем медицинским, — «идентификация «я» с утраченным объектом», разделение личности. Это состояние метко опишет и Бодлер, великий певец скуки и разочарования:

«Разве я не фальшивое созвучье
В божественной симфонии,
Благодаря ненасытной Иронии,
Которая меня сотрясает и кусает?
Она, крикунья, в моем голосе,
И этот черный яд — вся моя кровь.
Я — зловещее зеркало,
В которое глядится мегера».

Тот же эффект отмечает и другой автор-меланхолик, Кьеркегор: «Многолетняя меланхолия привела к тому, что я не мог обращаться к себе на «ты» в глубинном смысле слова. Между меланхолией и этим «ты» простирался целый воображаемый мир…»

Уже в ХХ веке Людвиг Бинсвангер, один из основателей экзистенциальной психологии, выводит из подобных размышлений современное определение меланхолии как «изолированной способности страдать». Единственный способ борьбы с ней — если лечение вообще необходимо — заключается в том, чтобы объективизировать свое страдание, вернуть его в область реального бытия.

Что и говорить, на протяжении веков поэты, художники, философы и писатели очень преуспели в этом деле. Заканчивая работу над «По ту сторону добра и зла», Ницше писал своему другу: «Ужасная книга, проистекающая на сей раз из моей души, — очень черная, почти каракатица», отсылая к старинному символу меланхолии — ведь именно каракатица производит в своем нутре самые черные чернила.