Текст и интервью: Егор Михайлов
Редактор: Николай Овчинников
Творчество и личность Цоя принято рассматривать исключительно сквозь призму музыки, однако человек, изменивший постсоветскую поп-культуру, не мог не оказать влияния на остальные аспекты общественной жизни после распада СССР. По просьбе «Афиши Daily» специалист_ки посмотрели на песни Цоя сквозь призму религии, феминизма и литературы.
Автор книги «Дневник бывшей атеистки»
Сейчас многим кажется, что верующие готовы только орать: «Рок — это сатанизм!» — но, вообще-то, это скорее современное влияние американского фундаментализма. А добрая половина наших нынешних батюшек в 1980-е слушала рок и чувствовала в нем такой же воздух духовной свободы, как и в христианстве. Вера тоже была «против правил», «против системы». Не так давно слушала очень подробную лекцию одного батюшки как раз про его восприятие песен Цоя и параллели с христианскими идеями.
Честно признаюсь, у меня с приходом в христианство какая‑то музыка исчезла из плейлиста сама собой, а не потому что «это грешновато». Ну не соответствует «СБПЧ» сейчас моему настроению! А вот «Кино», например, все еще слушаю и нахожу там для себя какие‑то важные смыслы, которые мне созвучны.
Ту же «Звезду по имени Солнце» можно прочитать как песню о ницшеанском сверхчеловеке, но я ее читаю как христианский текст.
Она вообще, на мой взгляд, начинается с абсолютно библейского по духу описания «проклятого Богом города», Вавилона — места «духовной смерти», города, лишенного души и крадущего душу у живущих в нем.
«Белый снег, серый лед
На растрескавшейся земле.
Одеялом лоскутным на ней
Город в дорожной петле.
А над городом плывут облака,
Закрывая небесный свет.
А над городом — желтый дым,
Городу две тысячи лет».
Ну правда — чем не Вавилон?
И эти облака, закрывающие небесный (!) свет, и этот образ «петли», которая душит человека, и образы беспросветного мрака — «серый лед» и «желтый дым». Древний город, которому «две тысячи лет», — это и в Библии образ древней, земной силы и власти, которая противостоит божественной правде, а значит, убивает все живое вокруг.
Сам герой песни «способен дотянуться до звезд, не считая, что это сон» — чем не образ веры в чудо, веры, которая противоречит рационализму и материализму, той самой веры, которая способна двигать горы? Евангельская трагедия «смерти за правду» в тексте тоже звучит: если отказываешься от правил этого мира и «живешь по законам другим», надо быть готовым «упасть, опаленным звездой по имени Солнце».
А в «Группе крови» есть строки, которые вполне мог бы произнести Христос:
«И есть чем платить, но я не хочу
Победы любой ценой,
Я никому не хочу ставить ногу на грудь».
Евангельский Христос идет на смерть и спрашивает у Петра, который пытается защитить Учителя с помощью меча: «думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов Ангелов?» (Мф, 26:53). Но при этом Он сам выбирает быть уязвимым, беззащитным, выбирает позорную смерть — висеть на кресте вместе с разбойниками. Он говорит Петру: «Вложи меч в ножны» (Мф, 26:52) — и вполне мог бы добавить: «Я не хочу победы любой ценой».
Но лично моя любимая «христианская» песня Цоя — это «Закрой за мной дверь, я ухожу».
На мой взгляд, «Закрой за мной дверь, я ухожу» вообще вполне могла бы стать одной из молитв первых христиан. Она про ту свободу, которую дает христианство. Про это очень важно говорить, потому сейчас чаще звучит, что христианство — это скрепы, это традиции, то есть правила и запреты.
Многие неверующие, да и верующие, уверены, что все ограничения христианства — это потому, что злому Богу не нравится, когда мы вкусно кушаем и сладко спим. Но на самом деле христианство про другое: оно предупреждает, что иногда, чтобы вкусно кушать и сладко спать, приходится «продать душу дьяволу», отказаться от своей свободы, от правды, от своих идеалов. И лирический герой песни чувствует это противоречие, чувствует слабость и уязвимость своего идеализма:
«Они говорят: им нельзя рисковать,
Потому что у них есть дом,
В доме горит свет.
И я не знаю точно, кто из нас прав,
Меня ждет на улице дождь,
Их ждет дома обед».
И вот я думаю, что все самоограничения христианства связаны с этим противоречием между свободой и «обедом». Я уверена, что Бог не ставит человеку «ограничений ради ограничений», он не садист, он не хочет, чтобы человек специально страдал и искупал вину, нет! Просто Бог честно говорит человеку: чтобы снова почувствовать себя живым, придется выйти под дождь, придется пожертвовать комфортом — и почувствовать радость вместо безнадеги, свободу вместо привязанности к вещам, общность вместо одиночества:
«Если тебе вдруг наскучит твой ласковый свет,
Тебе найдется место у нас, дождя хватит на всех.
Посмотри на часы, посмотри на портрет на стене,
Прислушайся: там за окном ты услышишь наш смех».
Мне кажется, человек творческий, который искренне ищет правду и свободу, всегда так или иначе будет задавать те вопросы, которые заданы в Евангелии. Не обязательно он при этом должен быть верующим: по Евангелию, «Дух дышит, где хочет». Просто иногда поэт копает так глубоко, что докапывается до вечной истины.
Настоящая вера — это не междусобойчик, не субкультура с ритуалами и правилами, куда надо покупать билетик у строгого контролера: настоящая вера отвечает на те самые проклятые экзистенциальные вопросы, которые задает себе каждый человек. По Евангелию, Бог не прячется за стенами «религии», наоборот, сам все время ищет людей, чтобы показаться тем, кто, может быть, очень от него далек.
На мой взгляд, эти песни стали культовыми именно потому, что задевают те же вечные вопросы, на которые старается дать ответ христианство.
Просто человек творческий, задавая эти вопросы, может и не находить ответа — и вообще верить, что на эти вопросы ответа нет, что все это только несбыточная мечта. И в итоге его творчество выражает его внутреннюю боль от того, что он «желает странного» и ищет чего‑то, чего вроде бы нет и быть не может:
«А мне приснилось: миром правит любовь,
А мне приснилось: миром правит мечта.
И над этим прекрасно горит звезда,
Я проснулся и понял — беда…»
Философия в XX веке вообще приходит к тому, что все эти проблемы, которые так болезненно звучат в творчестве Цоя, принципиально неразрешимы. Это проблема отчуждения человека от общества, трагедия личного одиночества, противоречие между идеалами и реальностью, проблема безнадеги и общей бессмысленности жизни. То есть как бы «выхода нет». А я вот верю, что выход все-таки есть. Что если ты «устал от безжалостных уличных драм», то вполне можешь прийти в «храм из разбитых сердец», принести туда и свое разбитое сердце и получить утешение: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим» (Мф 11:28–29).
Доктор филологических наук, профессор кафедры теоретической и исторической поэтики ИФИ РГГУ
Фигура Цоя для отечественной литературы знаковая. Самое главное — что это человек очень большого поэтического дарования. Наверное, если бы это был какой‑то поэт-однодневка, то его бы забыли уже через несколько лет после смерти, как бывало со многими, кто при жизни был достаточно популярен. Цоя помнят и сейчас, им интересуется молодежь, он по-прежнему в тренде.
Его тексты, на первый взгляд, просты и доступны, в них очень много того, что можно расценивать как культурные штампы. В этом плане его очень удобно сравнивать с Сергеем Есениным — у него тоже очень много штампов, настолько много, что иногда удивляешься, как вообще такое возможно было в эпоху Серебряного века, когда художественная поэзия уже продвинулась так далеко. Но при этом никто не отрицает, что Есенин поэт от бога. Это, как мне кажется, свойственно и поэтике Виктора Цоя.
У него действительно много штампов: звезда, солнце, дорога, дом — а между тем, если вслушаться, мы увидим: эти привычные нам символы возникают в таких контекстах, что у них появляются совершенно новые значения, которые соответствуют времени.
Наверное, любое молодое поколение будет и дальше находить в Цое что‑то важное для себя, что‑то вневременное, универсальное.
Поэтические образы, которые создавал Цой, носят именно универсальный характер. Казалось бы, у него достаточно много песен, посвященных относительно актуальной тематике, — а между тем мы понимаем, что эти сюжеты всякий проживал или еще, может быть, когда‑нибудь проживет. Или «Бездельник» — казалось бы, ничего особенного, просто небольшая зарисовка с натуры, а между тем мы понимаем, что эта зарисовка выполнена как бы вне времени и вне пространства и может достаточно четко характеризовать вообще человеческую натуру, а не человека 1980-х годов. Я уж не говорю о вещах более философских, лишенных прямой привязки к времени. Непринципиально, что Цой пел «Перемен», а все думали, что да, в стране настают перемены: это совершенно не имеет отношения к конкретному историческому моменту. Это имеет отношение вообще к природе человека.
Человек не может выживать без перемен, ему требуются перемены — вот Цой о них и поет.
Причем не важно, что это перемены в жизни страны, в жизни семьи, в жизни конкретного человека, в жизни города или улицы: важно то, что это идея жизни, которая невозможна без таких эволюционных вмешательств. По большому счету Цой поет о вещах, которые важны для каждого, и если вдуматься в них, то можно понять, что это действительно большая, настоящая поэзия. И совсем не обязательно здесь ставить приставку «рок-». Мы прекрасно понимаем, что песенная поэзия тоже может существовать на бумаге. Пример тому — тексты Высоцкого, Башлачева, Егора Летова, Бориса Гребенщикова. И Цой в этом же ряду занимает вполне достойное место.
Поэтесса, феминистка
Если говорить о песнях Цоя в гендерном ключе, первым делом, конечно, вспоминаю «Восьмиклассницу» и «Когда твоя девушка больна». «Восьмиклассница» — это вообще гимн эфебофилии: очевидно, что лирический герой песни человек совершеннолетний и запросы к романтической любви у него далеки от желаний подруги. Ему наплевать на пристрастия девушки («ты любишь свои куклы и воздушные шары»), а ее попытки казаться взрослее, чем она есть, — «мамина помада, сапоги старшей сестры» — его забавляют. Ее юность фетишизируется. Неудивительно, что с этой девушкой герою легко: она младше, и ее по определению проще обаять. Несимметричность их позиций в этой истории очевидна. Он испытывает к девушке неприкрытое сексуальное влечение, к которому та, похоже, не очень готова в силу возраста — хотя ей и льстит, что у нее взрослый и крутой парень.
Восьмикласссница — это четырнадцатилетняя девушка, которую зовут в кабак вместо кино. Тут и без феминистской оптики можно догадаться, что песня эта о романтизации уголовного преступления.
Если говорить о «Когда твоя девушка больна», тут тоже все не очень ровно. Почему, когда девушка больна, герой справляется с грустью от ее отсутствия походом за вином? А потом идет один тусоваться в то время, когда «она где‑то лежит». Мне всегда казалось, что партнеры должны друг друга поддерживать в тяжелые моменты и помогать при болезни — заваривать чай, бегать в аптеку, а не за вином. Герой Цоя — предельно безответственный человек, убегающий от взрослой неинтересной жизни. Он не хочет подругу-ровесницу, потому что у той будут запросы посерьезнее, чем гулять по темным улицам и ходить в кино. Вместо того чтобы поддержать возлюбленную, он напивается и жалеет в первую очередь себя.
В целом, если слушать другие песни Цоя, в них, даже если женская фигура отсутствует, прослеживается тот же эскапистский характер героя. Это персонаж с двойным дном: он романтический герой, просит закрыть за собой дверь и вечно бьется на какой‑то воображаемой войне, его хочется пожалеть, поддержать, сказать ему, какой он прекрасный, смелый и несчастный. Но романтический герой — это фигура, на мой взгляд, предельно вредная. Все вращается вокруг него и призвано эмоционально и бытово обслуживать его.
Кто остается за дверью, когда он уходит?
Остается надеяться на то, что измучившаяся от нарциссического мужчины подруга или друг. Они закрывают дверь, выдыхают и про себя думают: ну наконец-то он свалил в свой дождь, я хоть поживу в свое удовольствие.