— Расскажи немножко о себе: где ты училась, что делала до совместного проекта с Apple?
— Я училась в ГИТИСе на режиссерском факультете, потом училась во ВГИКе на режиссерском факультете. Но всегда совмещала работу и учебу, с 16 лет я начала работать в кино.
— Каким был твой первый опыт в кино?
— Ассистент режиссера. Вообще, сначала я была администратором на телевидении, носила кофе. Мне было интересно, как все устроено. Потом перешла на сериалы: как ассистент режиссера, как «хлопушка», как второй режиссер — в общем, разные были истории. В ГИТИСе я училась на курсе [Дмитрия] Крымова и [Евгения] Каменьковича. Я работала у Крымова как актриса и как театральный художник, с ним вместе мы делали очень самобытные истории. Потом я ушла, потому что хотела заниматься кино. На самом деле ГИТИС был каким‑то чудеснейшим периодом — лучшим, наверное, в студенчестве.
— Ты ушла, не закончила?
— Да.
— С какого курса?
— С третьего.
— Ты училась там на театрального режиссера?
— Я училась на художника театра. В ГИТИСе был такой экспериментальный курс — у нас учились актеры, режиссеры, художники все вместе. Я ушла, потому что хотела заниматься кино. Когда я там училась, у меня было ощущение, что театр — это моя жена, а кино — это моя любовница. В результате, когда я ушла во ВГИК и поступила к [Владимиру] Меньшову, все оказалось наоборот.
— Как тебе образование ВГИКа?
— Как и в любом институте такого плана, самое главное — это у кого ты учишься. Я могу сказать точно, что Меньшов — очень большая фигура, он заражал своей величиной. При этом был [Владимир] Фенченко — наш мастер, у которого, мне кажется, учились все режиссеры, работающие сегодня. Он преподавал монтаж, но по сути и режиссуру тоже. А вообще мастерами на нашем курсе были Меньшов, [Вера] Алентова и [Владимир] Тумаев. Я их очень сердечно люблю. Но сама система вуза мне казалась устаревшей.
— В чем именно?
— Меня сейчас периодически зовут преподавать. Мне кажется, можно так классно про какие‑то современные истории рассказывать: как именно снимать ситком, как — драмеди, как — мелодраму. У нас была заточенность на одно и то же: какие‑то театральные отрывки, бесконечная классика. Это замечательно, потому что кроме как во ВГИКе ты ее нигде не посмотришь, но по факту мы выходили все какие‑то немножечко неприкаянные, никому не нужные люди, потому что не умели работать с разными современными форматами. Я работала после первого курса и еще более-менее была в струе. На самом деле, ВГИК — это хорошее место, просто кто сам хотел, тот фигачил очень много и вне стен, и внутри: снимал, работал.
— Как думаешь, чем нужно дополнить образование ВГИКа?
— Наш мир очень быстро меняется. Но такая гигантская махина, как ВГИК, медленно развивается. Что сейчас классно? Сейчас 22-летние ребята снимают хорошо, делают крутую рекламу и клипы. Даже когда я училась, это было невозможно. Технологии были другие.
Должны быть молодые педагоги, это просто необходимо. Мы изучали какие‑то странные вещи, очень устаревшие, которые сейчас совершенно не нужны.
В ГИТИСе в этом смысле очень классно устроена система. Нам, например, преподавали студентки, только что выпустившиеся ребята, которые сейчас работают в современных театрах. Это было очень классно, потому что у нас был какой‑то единый язык, мы понимали их. Они нам действительно давали то, что необходимо.
— Ты сказала, что технологии меняются, развиваются. Как развитие технологий помогает тебе в твоей практике?
— Мне кажется, мое поколение оказалось в каком‑то странном периоде на рубеже перемен. Помню, года три назад я приходила на встречу с оператором, который лет на шесть меня моложе, нигде не учился. Я собираюсь делать раскадровку от руки, с ручкой и бумажкой. Он смотрит — типа какая‑то странная женщина, ну ладно — и просто на айпаде начинает набрасывать эскизы. Я думаю: господи, какой он современный, я тоже так хочу, но я так не умею. Сейчас уже получше.
— Про ваш совместный проект с Apple. С чего началась и как случилась ваша коллаборация?
— Как обычно это происходит в индустрии, был конкурс. В нем участвовали и другие режиссеры. Потом я писала тритмент, режиссерское видение. Пришел бриф — в нем, по сути, не было ничего, кроме классной идеи. Таким и должен был быть бриф. По сути, все. Но я загорелась и поняла, что это мое. Бывает такое, когда ты видишь — и понимаешь, что это должен сделать именно ты.
— Почему именно Эрмитаж, ты знаешь?
— Да, конечно. Это самый масштабный музей в России. Для меня этот музей — личность.
— Ты смотрела «Русский ковчег» (фильм Александра Сокурова, снятый в Зимнем дворце одним кадром. — Прим. ред.) и был ли этот фильм внутренним референсом? Там, конечно, тайминг совсем другой, но тоже одним дублем все снято.
— Вообще ничего общего у нас нет. «Русский ковчег» — это большое постановочное кино, а у нас совсем другое. Нашу историю нельзя никак назвать игровым кино, это такое кинопутешествие, фильм-медитация или даже перформанс — но никак не кино в классическом смысле.
— Ты не черпала вдохновение из этого фильма?
— Нет, честно. Там репетиции шли два года, это другой — костюмированный, гигантский, масштабный — фильм. У нас эксперимент.
— В каком жанре?
— По сути, это перформанс, где есть два главных героя — музей и айфон. На него был один шанс, один дубль — и больше никогда, естественно, не будет. Там все время все менялось, а у меня проблема с перфекционизмом. Мне нужно, чтобы все было идеально. Мне это в кино нравится: ты все придумал, снял, покрасил, сделал звук — у тебя все в черной рамке навсегда вот так! А здесь было что?
— Это видеоперформанс или документальное фиксирование какого‑то перформанса?
— В какой‑то степени это документальное фиксирование, потому что у нас не было полной репетиции ни одной. Я всем сказала: это не будет идеально, это не может быть идеально, потому что у нас нет возможности делать все, как мы обычно делаем. Мы в первый раз видели музей с тем светом, который поставили, и так далее.
— Расскажи про твои ощущения от технологического процесса, про твои профессиональные впечатления от проекта.
— Это было самое страшное и самое классное: никто никогда такого не делал; из‑за объемов пространства — это очень смешно — никто не мог рассчитать ни время, ни ресурсы. Когда мы готовились, вся территория музея была заполнена нашими людьми, я и второй режиссер должны были быть в нескольких местах одновременно. Я понимала, что физически мы просто не можем контролировать весь процесс.
Ну и съемка на айфон — до этого у меня не было опыта работы с айфоном на таких масштабных проектах. Мы с командой скрупулезно исследовали все возможности телефона — камера, батарейка, компактный размер и легкость, — старались отталкиваться не от технических ограничений, а от творческих возможностей. Думаю, по-другому решить бы эту задачу просто не получилось бы.
— Как шла подготовка к съемке? Были ли репетиции, какой‑то сценарий?
— Конечно, какие‑то репетиции были — например, хореографические. Нужно понимать, что музей — это структура, которая меняется. Были смешные моменты в этой связи. Я придумываю какую‑то историю под зал Леонардо да Винчи, мы приезжаем — а там просто нет Мадонны, она уехала. Потом у нас много строилось концептуального вокруг скульптуры Амура и Психеи. Мы приходим — она в коробке стоит, будут реставрировать. В итоге реставрацию завершили прямо наутро нашей съемки — нам повезло!
Самое сложное, конечно, было это все придумать, разложить и, несмотря на все нюансы, пытаться что‑то выстроить. В результате я не очень довольна, потому что та гармония, которой хотелось, не вышла из‑за накладки и первая часть фильма проходит не в том месте, где должна была. Я сразу, еще в тритменте, сказала, что поскольку музей — герой, я не смогу взять и придумать историю, пойти и туда ее поместить. Это вообще не вариант. Тут история про то, что я захожу в пространство и пытаюсь почувствовать, про что оно, куда можно пойти дальше, какой зал киногеничный, — музей сам задает драматургию.
Задача, которую я себе поставила, — придумать драматургию каждого зала. Есть хореографические кусочки — не актерские, там нет диалогов, поэтому, конечно, не было сценария, но был зал, картинка, то, что там происходит. Таким примерно образом мы двигались.
— Насколько музей ограничивал тебя в твоих идеях? Это ведь классическая, традиционная институция — что‑то они позволят, что‑то нет.
— Во-первых, надо сказать, что там действительно много шедевров, которые требуют бережного отношения. Когда мы с Давидом [Хайзниковым, оператором-постановщиком фильма] хотели поставить свет на потолке, да еще и динамический, понятное дело, оказалось, что это невозможно, просто опасно. Поэтому у нас есть приборы в кадре, хотя для меня и Давида это было просто жутко — нужно было принять эту концепцию, что ничего не поделаешь.
Про музей — я думаю, совершенно нормально, что у них есть свои мировоззренческие позиции, а у нас свои. Как раз в этом-то фишка и была — я эти противоречия внутри себя должна была как‑то объединить и примирить.
Для них это было тоже необычно: у них был Сокуров — и все. Кроме него они никогда в таких масштабах никого не пускали. У них нет отработанной схемы или готового решения: вы идете туда, проходите здесь. Поэтому процесс взаимодействия для них тоже был очень объемным.
— У Сокурова фильм длится полтора часа, а тут почти пять с половиной. Почему такой большой хронометраж? Вы рассчитываете, что люди будут смотреть все эти пять часов?
— Я очень хочу пообщаться с тем человеком, который посмотрит его целиком. (Смеется.) На самом деле, у нас не было задачи, чтобы люди смотрели целиком, мы понимали, что вряд ли кто‑то осилит все пять часов — хотя в принципе перформанс придуман как целостная история.
— Что этим проектом хотел показать Apple?
— Мы хотели показать, на что технически способен айфон. Отталкивались от продуктовой задачи: с одной стороны, показать возможности новой камеры, с другой стороны, показать возможности аккумулятора. Была задача отснять минимум 5 часов, в итоге получилось 5 часов 19 минут. Там невозможно было толком рассчитать тайминг. Мы просчитывали, и у нас все время была недостача. В первый раз мы сделали какую‑то техническую репетицию, сложили, получилось три часа. У меня была такая шутка: это первый в мире фильм, у которого недохрон — два часа. (Смеется.) Когда я училась во ВГИКе, у меня был лучший друг, он теперь живет в LA. Он был совершенный фанат Apple. Он говорил: вот я тебе точно говорю, кино будут снимать на айфон. Я такая: пф, ну что ты говоришь! И вот в итоге — сама пять с лишним часов выдала! (Смеется.)
— Очевидно, весь твой опыт до этого момента был с профессиональными камерами. Насколько вообще дорогостоящие профессиональные камеры сегодня нужны для того, чтобы создать какой‑то творческий продукт?
— Все зависит от задачи. Честно скажу: я считаю, что кино нужно снимать на профессиональную камеру — есть большая разница на самом деле. При этом, например, какой‑нибудь мокьюментари, постдок, что‑то живое я сама готова снимать на айфон с удовольствием. Я вообще не люблю снимать на телефон, но тут результат оказался лучше моих ожиданий. По итогу, по тому изображению, которое мы сейчас уже видим, меня все устраивает.
— Вы не использовали дополнительные объективы?
— Нет. У нас была идея поработать с тремя камерами айфона, но это невозможно было, потому что было бы ощущение склейки. Если бы это был не однокадровый фильм, можно было нафантазировать кучу всего — и актеров, и всего на свете, придумать эпопею грандиозную, готовиться надо было бы лет пять. А тут совершенно другая ситуация.
— Сколько занял времени весь цикл — от подготовки до финального монтажа?
— Я появилась на проекте в конце августа, начала придумывать. Сейчас март, мы только сейчас доделываем.
— Кто герои этого перформанса?
— Это актеры, танцоры.
— Профессиональные?
— В основном да. Там нет игровых сцен, есть какие‑то маленькие этюды, ощущения. Я сама выросла в музее. Мне хотелось донести некое ощущение именно музея. Я очень люблю сцену в галерее, где бегут молодые ребята и смотрят картины. При этом там так сделано, что мы видим обычную жизнь, потом бац — уходим, углубляемся в картину школы Босха. Вообще какая‑то мистика. Для меня музей именно про это. Я очень люблю глядеть, как люди смотрят картины, что они там видят, что узнают про себя. Это же интимный, мистический процесс.
Вообще, эмоция, которая мне нужна была и которая тащила весь проект, — это чувство, когда я в 20 лет впервые оказалась в Сикстинской капелле, где увидела потолок, расписанный Микеланджело. Я на него смотрела, у меня было офигенное ощущение, что это сделал человек, что мы сами себя недооцениваем. Для меня кайф в том, что мы можем взять современную технику и запечатлеть большой путь эволюции, истории.
— Что тебе профессионально дал опыт такого проекта?
— Это действительно был очень сложный проект, в том числе эмоционально. Было очень классное ощущение, что это челлендж для всех — и для музея, и для Apple, и для меня, и для всей моей группы; что во что бы то ни стало нужно двигаться дальше, какие бы ни были проблемы. На самом деле это крутое ощущение: у тебя один дубль — в жизни так же все.
— Кто писал музыку к фильму?
— Для меня задачей было сделать именно соединение старой культуры и новой культуры, соединение миров. Так вот тогда я сразу написала, что я считаю, что над музыкой к фильму обязательно должен поработать Кирилл Рихтер. В итоге мы его позвали. У нас в конце есть его 30-минутное живое выступление вместе с хореографией. Кирилла я знала и очень давно хотела с ним поработать. Он исполняет альбом «Chronos», почти все произведения — по-моему, шесть из восьми.
— Это единственный музыкант в проекте?
— Нет. Живой музыкант — единственный. У нас были мысли в каждый зал поместить музыканта, но остановились на одном. А так у нас еще в начале есть Муджус, который писал музыку после того, как мы сняли, и в серединке еще есть танец в театре, там кусочек мужского соло писал Габриэль Прокофьев — это внук Прокофьева, в Англии живет. А так у нас там очень много музыки, конечно.
— Что будет с этим фильмом дальше? И вообще, волнуешься ли ты за его дальнейшую судьбу?
— Для меня это классный опыт, потому что я люблю все дерзко, бодро и активно — а тут такая медитативная история. Я рада, что она сейчас есть в мире. На самом деле, когда я смотрю отснятые материалы, хотя я знаю все наизусть, в какой‑то момент начинаю залипать. Это очень интересно — многогранность живописи, каждой иконы, каждой скульптуры, там столько символов спрятано! Я каждый раз для себя нахожу какие‑то штуки. В нашем этом безумном мире классно сесть, хотя бы на часик залипнуть и погрузиться в этих старых мастеров. Это интересный опыт, прям крутой.
— Можем ли мы ожидать, что этот фильм будет на каком‑нибудь международном рекламном конкурсе или что он будет включен в специальную программу какого‑нибудь кинофестиваля?
— На данный момент таких планов нет, насколько я знаю. То, как этот проект будет жить, я думаю, мы поймем, когда он увидит свет. В Эрмитаже сказали, что невероятно приятно видеть не туристический маршрут. В том смысле, что у многих людей, когда они попадают в Эрмитаж, есть представление очень четкое: мне надо увидеть вот эти 15 важных, знаковых произведений искусства. А тут у тебя есть возможность действительно замедлиться и посмотреть иногда на пол, иногда на потолок, на какие‑то детали интерьера, которые обычный человек, скорее всего, не заметит.
Но мне кажется, что прелесть современных технологий в том, что, если тебе комфортно смотреть медленно — ты посмотришь медленно, если захочешь посмотреть на некотором ускорении — посмотришь на ускорении. Ты всегда можешь вернуться в какой‑то кусок, можешь перемотать, то есть это абсолютно интерактивный, личный экспириенс для каждого. Это вообще не экшен, это медитация.