— Когда я готовилась к интервью, у меня возникло чувство, что я могу написать его даже без разговора с вами: люди задают одни и те же вопросы и, естественно, получают один и те же ответы. Давайте пропустим часть про то, как вы решили стать писателем, и расскажите лучше об истории своего провала.
— Давайте, расскажу. С 12 лет я был очень трудолюбивым учеником, что бы ни задумывал — все получалось. Я закончил университет, нашел деньги, написал сценарий и срежиссировал полнометражный фильм — «The Four Corners of Nowhere». Моей мечтой было попасть на «Сандэнс». В 90-е считалось так: если снимешь хороший фильм, то попадешь на «Сандэнс», твой фильм купят, ты поднимешь денег, и фильм попадет в кинотеатры. Но я не знал, что эта схема работает только для совсем небольшого числа фильмов.
В итоге, с моей точки зрения, моя карьера началась с огромного провала. Я горжусь своим фильмом: когда в 24 года твой фильм показывают на престижном кинофестивале, это круто, но то, что фильм так и не попал в прокат, что он не появился на видео, что я потерял деньги множества людей, — разбило мне сердце. Эта история так на меня повлияла, что я не брался за новый фильм, боже, больше 10 лет («The Four Corners of Nowhere» был снят в 1995-м, а в 2005-м Чбоски написал сценарий для мюзикла Криса Коламбуса «Богема». — Прим. ред.).
В общем, я решил, что режиссура — это не мое, и надо найти другой способ реализовать себя. Только через 15 лет я решился взяться за режиссуру второго фильма — «Хорошо быть тихоней».
— То есть вы 15 лет сидели и боялись?
— Да, я боялся, что у меня просто нет таланта к режиссуре. Тут я хочу рассказать о еще одном провале. Я занимался сериалом «Иерихон» (Чбоски был исполнительным продюсером и соавтором сценария сериала. — Прим. ред.). И опять же, я горжусь им — мне понравилось писать пилотный выпуск, нравились персонажи, нравилось работать с актерами и командой, но в то же время мне было дико тяжело работать над этим шоу. Я очень не нравился одному из продюсеров — не знаю почему, но он меня невзлюбил. Это был сложный опыт.
И к концу шоу я был в непростой ситуации. Мне было 37 лет, за плечами ничего, кроме книги «Хорошо быть тихоней», не казалось мне достаточно значимым. И мне нужно было понять, как поменять свою жизнь, потому что в тот момент я думал, что мне суждено остаться нереализованным и несчастным человеком.
— А сейчас вы кажетесь себе творчески реализованным человеком?
— Да. Мне наконец-то кажется, что я занимаюсь тем, чем всегда должен был: пишу книги и сценарии, снимаю фильмы. Эти две вещи — прямо мое. Мне вообще повезло: самые важные для меня проекты одновременно были самыми финансово успешными. Мне платят за то, что я занимаюсь любимым делом, и мне не нужно идти на компромиссы. Это замечательно.
— У вас были мысли, что популярность «Тихони» — это просто удача? Вы когда‑нибудь ставили под вопрос свой талант?
— Конечно. Я сомневался, есть ли у меня писательский талант, потому что я никогда этому не учился. Я закончил киношколу. За всю жизнь я не взял ни одного урока писательского мастерства. Я даже не знал слова «эпистолярный», когда писал «Хорошо быть тихоней», роман в письмах! «Тихоня» просто выплеснулся из меня. Так что да, я еще как сомневался. Именно поэтому мне понадобилось 20 лет, чтобы взяться за вторую книгу: я думал, что успех «Тихони» — это просто счастливая случайность. И мне захотелось разобраться: мне просто подфартило или я могу сделать это еще раз. В итоге написание книги оказалось невероятно наполняющим опытом, и теперь я хочу как можно скорее сесть за новую.
— К вопросу о новой книге: у «Воображаемого друга» очень противоречивые отзывы — кто‑то говорит, что книга потрясающая, кто‑то говорит, что это провал. Вы читаете рецензии? Если да, как вы к ним относитесь?
— Какие‑то читаю, если это уважаемые критики или я думаю, что мне есть чему научиться у них. Но я не принимаю это все слишком близко к сердцу — только ищу, что я могу применить к следующей книге. Я не верю, что искусство может существовать в дихотомии: хорошо — плохо, палец вверх — палец вниз. Жизнь — это не рулетка. В жизни нельзя поставить на черное или красное, а потом запустить шарик и однозначно понять, достиг ты сегодня чего‑то или нет. Это было бы ужасно.
Я знал, что писать большую книгу — это риск и делать это в другом жанре — это риск, и затрагивать тему религии — это риск. Как вы сказали, кому‑то книга понравилась, кто‑то называет ее классикой хоррора. Книга в продаже две недели, и они уже считают, что это классика! Другие очень жестко ее критикуют. Меня радует то, что книга вызывает эмоции, отклик, что ее не просто прочитали и пошли дальше.
На самом деле, здорово, что мы начали наш разговор с провалов. Потому что я не знаю ни одного художника, который бы не лажал. Это как с темными временами в жизни. Без черного не бывает белого, и наоборот — все определяется балансом. И ваш вопрос про противоречивые рецензии об этом же. Я пытаюсь рассказать историю: кому‑то она понравится, кому‑то — нет. Я, конечно, надеюсь, что многим понравится.
— Я нашла много схожих черт между главным персонажем книги Кристофером и собой — не с точки зрения бедности и насилия, а скорее тревоги. Я была очень тревожным ребенком, для меня это было непростое чтение. А что это для вас, автобиографическая книга? Не с точки зрения фактов, а скорее ощущения себя в семилетнем возрасте?
— Безусловно. По большей части я пишу о вещах, которые ужасали меня в детстве или вызывали трудности, или о вещах, от которых страдают дети вокруг меня сейчас. Это очень личная и, я надеюсь, в конечном счете очень жизнеутверждающая история о том, как с помощью семьи и друзей ты можешь победить тьму. Это то, что я хотел сказать.
Я думаю, наши страхи — действительно часть нашей личности. Даже не только страхи: любое расстройство ментального спектра, тревожность и неуверенность и все те мысли, которые мы почему‑то не можем выкинуть из головы. И, если понять, что это страхи, и увидеть их, появляется шанс перерасти их и стать сильнее.
— Какой момент в вашей жизни был самым темным с этой точки зрения?
— Большинство людей знают меня как автора «Хорошо быть тихоней» — они либо читали книгу, либо смотрели фильм, иногда и то, и то. Если вспомните фильм, то у главного героя Чарли были панические атаки — моменты, когда он не понимал, где находится, когда он расстраивался на дороге. В общем, у меня были панические атаки. И это самые тяжелые времена, когда ты чувствуешь, что все нереально. Это очень-очень страшно.
После того как я закончил тот фильм, у меня не было ни одной панической атаки. В процессе съемок, пытаясь сымитировать их, показать, я понял, что я как‑то преодолел их необходимость в реальной жизни.
— Я знаю, что вы большой фанат психотерапии. Когда вы впервые к ней обратились?
— Я начал ходить на терапию в колледже, когда мне было 19, походил пару лет и потом вернулся, когда мне исполнился 31 год.
— Чувствуется, что человек, который написал «Хорошо быть тихоней» и «Воображаемого друга», ходил на терапию.
— «Тихоня» и привел меня на терапию во второй раз. Я закончил книгу и тогда вернулся к психотерапии. А «Воображаемый друг» появился из большого количества терапии.
— Получается ли у вас проработать какие‑то проблемы через чтение? Например, когда читаешь о том, что болит. Или письмо более эффективно?
— Чтение, безусловно, помогает. Кроме того, через чтение я могу смотреть на мир с необычной перспективы, глазами людей, с которыми я никогда бы не столкнулся.
Я вырос в Питсбурге (город на северо-востоке США. — Прим. ред.), который очень отличается от, скажем, юга Соединенных Штатов. Но когда я читал «Убить пересмешника» Харпер Ли, то чувствовал, что принадлежу и к этим землям тоже, что проблемы этого региона созвучны тем проблемам, которые есть в жизни у меня. Когда я читаю «Рассказ служанки», то, хотя я и не женщина, и тем более не женщина, выросшая в Гилеаде, я чувствую себя сопричастным ко всему, о чем рассказывает эта книга. Это делает меня лучше, потому что заставляет больше прислушиваться к голосу женщин. Я увидел привилегии мужчин в том свете, в каком не рассматривал их до этого, именно благодаря чтению книги Маргарет Этвуд. И множество книг работают именно так — «1984» Оруэлла, «Преступление и наказание».
Раньше я боялся, что меня обвинят в преступлении, которого я не совершал. И этот страх усиливался, когда я вспоминал Раскольникова, хотя его и обвинили небезосновательно. Он действительно убил человека, но не потому, что он хладнокровный убийца. Эта история поглотила меня полностью, я не мог остановиться, читал и читал.
— В «Воображаемом друге» мне понравился момент, где вы графически играете с текстом. Одно слово — одна страница. Это очень крутой кинематографичный прием. Но у меня такой вопрос: «Почему было не дать этого больше, дожать? Почему вы используете его только в одном месте?»
— Это не было стилистическим приемом, этот прием продиктовало содержание.
Давайте представим, я пишу одно слово на страницу.
Кристофера
Никто
Не
Видел
Шесть
Дней
Я смотрю на это глазами режиссера. Каждая чистая страница для меня — это пустой кадр. Скорее кадр, чем страница. Я разбрасываю буквы по пустой странице, и то, какие именно это буквы, что зашифровано этими буквами, — все можно разгадать, ответы спрятаны в самой книге. Возможно, это сложно передать в переводе на другие языки — на русский, например. Но я использовал этот прием ради тех самых загадок.
В книге вообще все описано так, как это представляется ребенку. Шерифа зовут Шериф, маму Кристофера — мама Кристофера, мисс Хендерсон — это именно мисс Хендерсон. Взрослые персонажи — не то же самое, что взрослые люди, потому что мы смотрим на них глазами ребенка. Только старик Эмброуз упоминается по имени.
В книге много повторений, и это не просто так. Дети учат сказки, повторяя их помногу раз, также они получают представление о религии и учат молитвы, многократно их повторяя. Там очень много отсылок к сказкам: например, когда Кристофер идет в лес как Красная Шапочка. Я смешиваю религию со сказками Братьев Гримм и всеми теми сюжетами, которым учат и которые рассказывают детям. Весь этот пласт сюжетов появляется в книге в той же форме, в какой его воспринимает ребенок: через повторение. По структуре книга похожа на учебник с задачами, где чем дальше — тем сложнее. Этим я хотел вызвать недоверие читателя к языку как к таковому.
Именно для этого и нужна эта игра с буквами, чтобы посмотреть на отдельную букву не как на часть слова, а как на графический символ. Когда мы отчетливо видим этот символ, мы также отчетливо слышим голос в нашей голове. А кому принадлежит этот голос? Той части тебя, которая постоянно критикует? Или это настоящий ты? Или это посторонний, который каким‑то образом проник к тебе в голову и сбивает тебя? Меня восхищает, как работает этот механизм.
— В одном из интервью вы сказали, что талант и вкус — это разные вещи. Вы можете раскрыть эту мысль?
— Лучший пример — фильмы и актеры. Вот есть хороший актер, а потом он почему‑то снимается в ужасном фильме. И ты думаешь про себя: как это вообще возможно? Почему он согласился там сниматься?
По мне, лучшие актеры — это те, у которых есть талант отличать хороший проект от плохого. Они из раза в раз выбирают самые лучшие фильмы. Актер может играть хорошо даже в плохом фильме, но какой в этом талант, если фильм — говно? Никто не оценит хорошую игру, потому что все остальное так и останется безвкусицей. С другой стороны, актер может быть — если говорить о таланте — не то чтобы выдающимся, но если он умеет выбирать хорошие фильмы, у него больше шансов на успех.
— Относительно вкуса и безвкусицы — мне как создателю контента легко оценивать работы других людей, но не получается избавиться от предвзятости в отношении собственных.
— Это невозможно! Для этого и нужны друзья. Поэтому нужно обращаться к другим за свежим взглядом. Ты такой приходишь и говоришь: «Вот на это я собираюсь потратить следующие три года своей жизни, как думаешь, оно того стоит?» Когда я начал писать «Воображаемого друга», особенно когда понял, что это будет объемная книга, я спрашивал совета жены, стоит ли мне продолжать, стоит ли вообще писать эту историю. Ей понравилось, она сказала: «Конечно, стоит, продолжай».
— Я часто прошу друзей сказать, что они думают про мои работы. Но мне очень страшно слышать критику. Если вы спрашиваете друзей, вам кажется, что они честны с вами в этот момент? Вы спокойно принимаете критику от них?
— Я должен воспринимать обратную связь, потому что я хочу, чтобы мои работы были настолько хороши, насколько возможно. Я не хочу обманываться. Слышать критику больно, но необходимо. Если ты слушаешь похвалу, слушай и тех, кому не нравится то, что ты делаешь.
Представьте, что вы ужинаете с кем‑то, и у вас складывается прекрасная беседа — вы же не «выключаете» половину этой беседы? Так что да, я серьезно отношусь к критике; и да, конечно, это больно, но это полезно. Например, я не думаю, что моя следующая книга будет такой же длинной, как «Воображаемый друг». Со стороны может казаться, что, когда я писал «Друга», я думал: «Сейчас напишу толстый роман, и все будут думать, что я гений». Я не настолько высокомерен. Сейчас я понял: «Хм, некоторые люди не любят длинные книги, я этого не знал, это никогда не беспокоило меня как читателя, но сейчас я взял это на заметку».
Или, например, темы религии, которые я затрагивал в книге. Часть читателей поняли, что я имел в виду, и им понравилось. А другие совсем немного не поняли и почувствовали себя оскорбленными — книга вызвала кое‑какой шум в религиозных кругах. Я этого не ожидал. Я возьму это на заметку и буду двигаться дальше.
— А что вы вынесли из этой религиозной шумихи? Не поднимать такие темы вообще или быть более однозначным?
— Скорее быть более аллегорическим, стараться, чтобы люди не спутали смысл, который я вкладывал, с тем, что они прочитали. Скажем, в «Хорошо быть тихоней» главный герой Чарли много плачет. Так я показываю, что он очень тревожный человек, и слезы — это его способ выпустить эту тревожность наружу. И я получил много отзывов в духе «так не бывает, подростки так себя не ведут, не верю» — они считали все это очень «в лоб». И я не хочу сказать, что они не правы. Я не намерен менять ни слова в книге, но я понимаю, что, если я бы написал немного иначе, я бы не потерял эту часть аудитории. И это было моей ошибкой.
То же самое с темой религии. Я стараюсь не писать о ней слишком много, потому что не хочу, чтобы люди думали, что в ней весь смысл книги. Но если кто‑то решил, что я взялся переписать Священное Писание, — вовсе нет, это скорее история про искупление. Но я все принимаю во внимание, я не хочу терять этих читателей без веского повода, не хочу никого расстраивать. Я только надеюсь, что я могу помочь читателям понять те невидимые вещи, силы, формирующие выборы, которые мы совершаем.
