Новый спектакль Константина Богомолова — самое резонансное театральное событие со времен взрывного эффекта его же «Идеального мужа. Комедии» в МХТ им. Чехова. Притом если «Муж» был нахальным шоу, полным интеллектуального троллинга, то протокольное описание «Князя» безмятежно, как Москва в день инаугурации. Семеро артистов в современной одежде находятся в просторном белом кабинете и озвучивают фрагменты романа Федора Достоевского «Идиот». Чередование монологов дополняется фонограммами из детского советского репертуара. Спектакль — тихий и малоподвижный — длится три часа, разбитых на два акта. Все.
Но есть нюанс. Настасья Филипповна, то есть предмет вожделения мужской части списка персонажей, в решении Богомолова предстает малолетним ребенком. Когда она (в гротескном исполнении Александры Виноградовой), сюсюкая и картавя, сама про себя говорит «ребенок» — первая звучная согласная по понятным причинам пропадает. А вместе с ней и часть зрительного зала; даже несмотря на участие в спектакле всенародных кумиров Александра Збруева и Виктора Вержбицкого. Реакция публики сопоставима с картиной мнений СМИ: где у «Дождя» «театральное потрясение сезона», там у «МК» «унылое, тягучее дерьмо».
«Князь» вызывает бешенство у тех, кто не готов расстаться с собственными представлениями о Достоевском (в книжке было по-другому!), но в действительности вовсе не переворачивает «Идиота» с ног на голову. Тут отношение к автору даже подчеркнуто почтительное. Другое дело, что от всех сюжетных линий осталась только одна — треугольник Рогожин, Настасья Филипповна, Мышкин.
Александр Збруев в роли Рогожина, неторопливо подбирая слова, ведет одинокий монолог о последних минутах приговоренного; Мышкин (или Тьмышкин, как он именуется в титрах) Богомолова интересно рассуждает о религиозном сознании русского человека; Настасья Филипповна, когда перестает сюсюкать, оказывается усталой доминатрикс. Что целомудренная Аглая тут явно старше Мышкина, а взбалмошная Настасья Филипповна — маленькая девочка, может означать, что таковыми они предстают в восприятии героев.
В подзаголовке афиши спектакль назван «Опытом прочтения романа Достоевского»; это справедливо. «Достоевский любил про мертвых детишек» — сообщает титр на фронтальной стене; тут же следует эпизод с умирающим Илюшей из «Братьев Карамазовых». Что это, если не комментарий режиссера на полях «Идиота»? За ним — кошмарная аллюзия на «Елку у Ивановых» Введенского: обреченные малолетние дети рассуждают о смерти. Так в спектакль попал и фрагмент из «Смерти в Венеции», где под именем Ашенбах появляется бывший «благодетель» Настасьи Филипповны, «нашедший в Таиланде мальчика Тадзио — свою последнюю депутатскую любовь». Гипнотизирующая декламация Виктора Вержбицкого, со всей профессиональной честностью становящегося адвокатом своего персонажа, ставит в тот же тупик, что страницы «Лолиты» Набокова. С той только оговоркой, что разговор здесь происходит не тет-а-тет, а энергия его помножена на внимание без малого тысячи человек.
Сила воздействия здесь — в системе акцентов. Ударения расставлены режиссером настолько неуютно, ненормативно, что ужас берет: опыт прочтения романа Достоевского оборачивается опытом разглядывания темной стороны человеческой природы. Той ее части, где правят балом детские травмы. И кажется неслучайным появление на сцене бутылки шампанского, и рассудительные пассажи мента Фердыщенко (Алексей Скуратов) об опасности детей для общества обретают смысл жуткой карикатуры — апофеоза лицемерия, при котором насилие над беззащитным превращено в сознании насильника в героический поступок.
К тому же Богомолов, получив возможность регулярно выпускать пар в качестве актера в спектакле «Машина Мюллер» — в буквальном смысле оголтелое откровение Кирилла Серебренников в «Гоголь-центре», — в «Ленкоме» с внезапной легкостью смещает центр тяжести с внешнего на содержательное. Пространство для саркастических маневров режиссер себе сократил до минимума, оставив пару реприз (неудачных вроде мухи с гитарой) и несколько хулиганских титров на заднике.
Не следует идти на богомоловского «Князя», ожидая увидеть историю блаженного тихони, мученика Мышкина. А то ведь можно оказаться в глупом положении и принять неудобный, обескураживающий, но живой авторский театр за что-нибудь «унылое и тягучее». Идти следует, чтобы посмотреть, как режиссер-интеллектуал взаимодействует с великим литературным произведением. Как Алексей Герман убрал из «Трудно быть богом» Стругацких ряд художественных условностей и обнаружил в остатке тошнотворный образ докультурного человеческого сознания, так Богомолов выставил на обозрение первопричину сюжетных перипетий «Идиота» Достоевского. Беспощадную похоть.
