Почему местная еда и малые банки не спасут экономику: фрагмент книги «Изобретая будущее»

Локализм политически менее радикален, чем горизонтализм, но не менее вездесущ. Как идеология локализм распространяется гораздо дальше, чем левый фланг, равно воздействуя на политику сторонников капитализма, антикапиталистов, радикалов и мейнстримной культуры — это новый политический здравый смысл. Все сходятся в убеждении, что в корне наших текущих политических, экологических и экономических проблем лежат абстрактность и невероятный масштаб современного мира, следовательно, решение состоит в том, чтобы руководствоваться подходом, согласно которому «прекрасно малое». Акции малого масштаба, местные экономики, тесные сообщества, взаимодействие лицом к лицу — все это характерно для взглядов локалистов.

Во времена, когда большинство политических стратегий и тактик, разработанных в XIX и XX столетиях, оказываются неадекватными и неэффективными, локализм обнаруживает привлекательную логику. Во всех своих разнообразных вариантах — от правоцентристского коммунитаризма до этического потребления, от микрокредитования развивающегося бизнеса до современных анархистских практик — он предлагает делать конкретные дела, благодаря чему политическая деятельность приносит немедленно ощутимый результат, и это воодушевляет людей на личном уровне. Но это чувство воодушевления может быть обманчиво. Проблема локализма в том, что, пытаясь свести крупномасштабные системные проблемы к более управляемой сфере местного уровня, он отрицает системную взаимосвязанность сегодняшнего мира. Такие проблемы, как глобальная эксплуатация, изменение климата, рост избыточного населения и постоянные кризисы капиталистической системы, абстрактны в своих проявлениях, сложны по структуре и не локализованы. Они, безусловно, касаются любой местности, но никогда не проявляются полностью в каждом отдельном регионе. По сути, это системные и абстрактные проблемы, требующие системного и абстрактного подхода.

В то время как от популистского локализма правого фланга можно легко отмахнуться, как от отсталых мачистских фантазий (либертарианское право на самоопределение, например), вредоносных идеологических прикрытий для мер жесткой экономии (проект «Большое общество» [Big Society] Консервативной партии Великобритании) или откровенного расизма (националистическое или фашистское обвинение иммигрантов в структурных экономических проблемах), локализм левого фланга заслуживает большего внимания. И радикальная, и мейнстримная части левого движения участвуют в локалистской политике с ущербом для себя, хотя, без сомнения, с лучшими намерениями. Ниже мы проведем критический разбор двух наиболее популярных вариантов локализма — местной еды и местной экономики — которые демонстрируют в очень разных областях проблемную динамику направления в целом.

В последнее время локализм перестал быть узкополитической темой и занял центральное место в дискуссиях о производстве, распространении и потреблении еды. Наибольшее влияние получили два взаимосвязанных движения, известных как «медленноедение» (slow food) и «местноедение» (locavorism). Движение за медленноедение началось в середине 1980-х в Италии отчасти как протест против наступления сетей быстрого питания. Медленная еда, что явствует из названия, отстаивает все то, чего нет у «Макдоналдса»: местную еду, традиционные рецепты, неспешный процесс приема пищи и высококачественное производство.

Но даже адепты медленной еды признают, что в таком образе жизни имеются свои трудности: «Немногие из нас располагают временем, деньгами, энергией или дисциплиной, чтобы стать образцовым медленноедом».

Не отдавая себе отчета в том, как социальное, политическое и экономическое давление структурирует нашу жизнь, подталкивая нас к выбору полуфабрикатов вместо того, чтобы есть медленно и с удовольствием, мы придем лишь к одному из вариантов этического консюмеризма с элементами гедонизма. Несомненно, неспешное наслаждение хорошо приготовленным блюдом может быть приятным опытом. Уделяя внимание еде, мы делаем свой опыт более социально и эстетически наполненным, уходя от чистой утилитарности. Но есть структурные причины тому, что мы не столь часто совершаем этот выбор — и дело вовсе не в нашей моральной слабости. Например, первая причина, почему многие не могут отдаться медленноедению или употреблять пищу, приготовленную в соответствии с идеалами этого движения, — это организация труда. Медленная еда, возможно, не всегда требует расходов, но она всегда требует времени. А время находится на первом месте для тех, кто вынужден работать на нескольких работах, чтобы прокормить семью. Более того, проблематично и соотношение медленной еды с гендерной политикой, учитывая, что мы живем в патриархальных обществах, где приготовление еды до сих пор считается делом жен и матерей. Фастфуд и полуфабрикаты, быть может, не слишком полезны, но благодаря им у женщин освобождается время на собственную жизнь, менее отягченную ежедневной готовкой на всю семью.

С идеей медленной еды тесно связано движение за местную еду и стомильную диету — продовольственная политика с акцентом на местном питании. Согласно местноедению, еда из местных продуктов, скорее всего, будет не только здоровее, но и поможет сокращению углеродных выбросов, а следовательно, нашего вредного воздействия на окружающую среду. Таким образом, это движение позиционирует себя как ответ на глобальный вызов. Более того, местное питание претендует на преодоление отчуждения от еды при капитализме. Согласно этой логике, питаясь едой, выращенной или сделанной неподалеку, мы возвращаем себе контакт с производством пищи, разжимая хватку оголтелого капитализма. По сравнению с медленноедением местноедение более откровенно и более политически противопоставляет себя глобализации. Оно обращается к набору народно-политических идей, основанных на предпочтении местного горизонта политического действия, на преимуществе местного перед глобальным, непосредственного над опосредованным, простого над сложным.

Эти идеи сужают часто довольно сложные проблемы окружающей среды до вопросов личной этики. Таким образом, по сути, приватизируется один из самых серьезных кризисов нашего времени, коллективный по своей природе. Эта персонализированная экологическая этика воплощается в продовольственной политике локалистов — в частности, в поощрении (моральном и материальном) выращивания еды в своей местности. Здесь мы наблюдаем экологическую мотивацию (например, сокращение энергозатрат благодаря сокращению расстояний, на которые перевозится еда) в сочетании с классовой дифференциацией (в форме маркетинга, продвигающего идентификацию с органической едой). Сложные проблемы аналогичным образом сводятся к плохо сформулированным условностям. Например, идея считать пищевые милиПо аналогии с милями, накапливающимися при авиаперелетах., расстояние, которое пришлось проделать продуктам, — и тем самым воздействовать на сокращение выбросов углекислоты, — производит впечатление разумной. Проблема, однако, в том, что это сплошь и рядом становится самодостаточным руководством по этике. Как обнаружили авторы отчета Министерства сельского хозяйства и пищевой промышленности Великобритании в 2005 году, одного показателя затраченных пищевых миль недостаточно для адекватного измерения экоустойчивого природопользования. Примечательно, что метрика пищевых миль выделяет тот аспект пищевого производства, который не оказывает значительного влияния на суммарный выброс углекислого газа. Руководствуясь простым допущением, что «прекрасно малое», мы упускаем из виду тот факт, что энергозатраты, связанные с местным производством продуктов, могут превосходить общие затраты на их транспортировку из мест с более подходящим климатом. Пищевые мили — не самый удачный показатель даже для того, чтобы оценить ущерб от транспортировки еды. Авиаперевозки, например, составляют относительно небольшую часть общего числа пищевых миль, но непропорционально большую долюВ 2005 году в Великобритании авиаперевозки составляли лишь 1% от тонно-миль транспортируемой еды, но целых 11% от связанных с транспортировкой еды выбросов от общих выбросов углекислого газа, связанных с пищевой промышленностью. Количество энергии, затраченной для того, чтобы еда попала к нам в тарелку, имеет значение, но его нельзя выразить в такой простой величине, как пищевые мили, или в идее «местное — лучшее». Крайне неэффективная техника местного производства еды может и в самом деле обходиться дороже, чем эффективно выращиваемые по всему миру продукты. Есть и более серьезные вопросы, которые относятся к расстановке приоритетов среди типов производимой еды, к контролю за производством, к тому, кто потребляет эту еду и по какой цене.

Требуется же, напротив, менее упрощенный взгляд на сложные проблемы: анализ, который будет учитывать глобальную пищевую систему в целом, а не интуитивные условные формулы вроде «пищевых миль» или «органическая еда против неорганической». Вероятно, идеальным методом глобального пищевого производства будет сложное сочетание местных инициатив, индустриальных фермерских практик и глобальных систем распространения. Столь же вероятно, что аналитика, способная определить лучшие методы для выращивания и распространения пищи, недоступна пониманию отдельного потребителя и потребует значительных технических знаний, коллективных усилий и глобальной координации. Культура, которая просто ценит местное, ничего подобного предоставить не может.

Локализм во всех своих формах представляет собой попытку отойти в сторону от политики и масштабных проблем, включенных в большие системы, такие как глобальная экономика, политика и окружающая среда. Наши проблемы становятся все более системными и глобальными — и требуют столь же системной реакции. Действовать в той или иной степени всегда приходится на местном уровне — и здесь, в самом деле, некоторые локалистские идеи, такие как устойчивость, могут быть полезны. Но локализм как идеология идет гораздо дальше и отвергает системный анализ, который мог бы направлять и координировать отдельные местные действия, чтобы сопротивляться, противостоять и потенциально даже искоренять репрессивные проявления глобальной власти или неясные угрозы планетарного масштаба. Неспособность локалистских решений бросить вызов сложным общемировым проблемам нигде не проявилась сильнее, чем в движениях за местные бизнес, банки и экономику в целом. Начиная с финансового кризиса 2008 года, на левом фронте в широком смысле появилось много разных трендов, направленных на реформу существующей экономической и денежной системы. В то время как многие из них оказались полезны, одно направление сосредоточилось на преобразовании экономической системы посредством локализации. Согласно рассуждениям его приверженцев, проблема крупного бизнеса была не в его имманентно эксплуататорской природе, а в размере его предприятий. Предположительно, бизнес и банки поменьше были бы более внимательны к нуждам местного сообщества.

Одна из недавних популярных кампаний под лозунгом «Перенеси свои деньги» («Move your money») продвигала идею о том, что если финансовый кризис вызван размерами банков, то клиентам следует в массовом порядке перенести свои вклады в меньшие, более достойные институты. Такие этико-консюмеристские кампании предлагают подобие эффективных действий: они дают достаточно разумное изложение проблем системы и указывают на простое и безболезненное действие, необходимое для их разрешения. Как и большинство народно-политических действий, оно имеет внешние признаки и дает ощущение того, что ты «что‑то сделал».

Эта модель, однако, пренебрегает сложными абстрактными схемами современной банковской системы. Деньги циркулируют в глобальном режиме и непосредственно связаны со всеми прочими рынками. Как только у небольшого банка или кредитного кооператива оказывается больше вкладов, чем он может инвестировать в своей местности, он немедленно стремится инвестировать внутри большой финансовой системы. Если изучить отчеты небольших банков в США, выясняется, что они участвуют в тех же глобальных финансовых рынках, что и все прочие, — инвестируют в казначейские обязательства, ипотеку или корпоративные бумаги, а при кредитовании зачастую практикуют те же социально разрушительные приемы, что и крупные банки. Можно было бы ожидать, что движение «Перенеси свои деньги» — очевидно реформистская мера — вызовет какие‑то изменения в структуре банковской системы США. Однако по состоянию на сентябрь 2013-го суммарные активы шести крупнейших банков США на 37% выросли с момента финансового кризиса. Сегодня крупные банки США по любым доступным оценкам стали только больше, чем в начале кризиса, сосредоточив на своих счетах 67% активов всей американской банковской системы. Законодатели по всему миру предприняли некоторые усилия, чтобы ограничить деятельность, приведшую к кризису 2008 года (ввели повышенный коэффициент покрытия риска, регулярные стресс-тесты, призванные минимизировать возможные санации), но рискованное кредитование продолжается, а рискованные вклады в производные ценные бумаги остаются на поразительно высоких уровнях.

Если попытки локалистов ограничить размеры крупнейших банков обречены на провал, то что можно сказать об альтернативных кампаниях, ориентирующихся на местные банки, составляющие большую часть континентальной европейской банковской системы? Например, 70% немецкого банковского сектора состоит из местных или небольших банков. Немецкие и швейцарские местные банки, как утверждают их адепты, объединяют риски, имеют взаимную форму собственности, пользуются значительной автономией, хорошо представляют себе местное сообщество, и в результате им в основном удалось остаться прибыльными во время финансового кризиса. Считается также, что местные банки такого типа охотнее ссужают малому бизнесу, чем крупные кредитные организации, более распространенные в США и Великобритании. У моделей местного банкинга есть, конечно, преимущества, но их стабильность часто преувеличивается. Например, несмотря на тесную связь с местным сообществом и его контроль, испанские местные банки (cajas) в 2000-е годы взяли на себя большие риски на рынке недвижимости и при совершении других спекулятивных инвестиций в 2000-е годы, что привело к их основательной финансовой реструктуризации после кризиса 2008 года. Несмотря на предполагаемый контроль со стороны советов директоров с участием местных властей, инвестиционные решения легко принимались без должного надзора. Локализация в данном случае означала политизацию якобы незаинтересованных управленческих структур, что превращало некоторые cajas в инструменты, с помощью которых местные правительства инвестировали в спекулятивные схемы с недвижимостью, и вело к расцвету кумовства. Поскольку сильнее всего испанский банковский кризис ударил по местным банкам, реструктуризация в этом случае выразилась в слиянии местных банков и образовании более крупных финансовых институтов. Даже в Германии, которую часто хвалят за лучшую локализованную банковскую систему в мире, имелись некоторые проблемы с региональными банками. Так, например, Landensbanken инвестировал значительные средства в структурированные кредитные продукты, которые во время финансового кризиса показали себя особенно плохо.

Из всего этого можно извлечь один урок: в малых институтах нет ничего особенного, что позволило бы им противостоять худшим эксцессам современного финансового мира, а четко отделить местное от глобального сегодня попросту невозможно. Зависимость от политики, необходимость поиска доходных инвестиций за пределами своей местности и просто высокие доходы от более рискованных инвестиций — все это подталкивает местные банки к участию в большой финансовой системе. Даже взаимная собственность не гарантирует финансовой добросовестности, что продемонстрировали недавние сложности британского Кооперативного банка, который едва не потерпел полный крах из‑за необдуманного приобретения строительного общества в 2009 году. По-настоящему справиться с системными проблемами финансовой системы можно, только раздробив на части финансовую власть, либо методом всеобъемлющей регуляции (что было ненадолго достигнуто в рамках кейнсианской системы после Второй мировой), либо более революционными способами. Нам представляется, что фетишизация малого и местного — не что иное, как способ уйти от более серьезных методов улучшения системы.