— В декабре прошлого года спектакль «Иранская конференция» уже привозили в Москву — тогда показывали польский вариант в постановке Ивана Вырыпаева. А чем он отличается от вашего, в постановке Рыжакова?
— Мне трудно сказать, у нас спектакля нет еще…
— Это как? Вы же его репетируете?
— Мы репетируем его каждый отдельно. Что у других артистов — я не знаю.
— То есть вы репетируете каждый раз монологи — отдельно друг от друга?
— Да, такое впервые в моей практике, когда я не встречаюсь со своими коллегами во время почти всего репетиционного процесса. Артисты должны будут сидеть весь спектакль, выходя на 10–15 минут, — то есть будет девять таких монологов. Мы репетируем отдельно — режиссер и я, режиссер и Хаматова, режиссер и Гордин, и так далее. Есть в этом какая‑то интрига большая…
Идея этого спектакля возникла, когда Виктор Рыжаков принес пьесу Вырыпаева. Он единственный в России, кому Вырыпаев доверяет ставить свои произведения, если сам этого не делает. Я отнесся к «Иранской конференции» не как к пьесе, а как к материалу, тема которого мне очень интересна, могу даже сказать, что она меня волнует. А дальше мы решили, что возьмем не просто артистов, а личностей с гражданской позицией. Вот свершился такой удивительный кастинг…
— Совершенно звездный состав получился (в спектакле заняты, помимо прочих, Равшана Куркова, Ингеборга Дапкунайте, Станислав Любшин, Вениамин Смехов. — Прим. ред.)
— Нам не пришлось никого уговаривать. Отказался только один артист.
— Это секрет или могу спросить, кто это был?
— Это его личное дело, зачем? Это неважно. В общем, всех остальных артистов эта тема также задела за живое, как и меня. За пять лет очень изменился мир: и в нашей стране, и во всем мире чувствуются какие‑то кардинальные изменения. Сводки новостные таковы, что не осталось ни одного места на земном шаре, где, как мы раньше считали, есть рай. И что если туда беда придет, то наступит новый ледниковый период.
— Это общемировое ощущение небезопасности?
— Все абсолютно рассеяны. Если раньше самые большие претензии у европейского сообщества были к России, то сейчас они сами не понимают, что делать и правильно ли они живут. И что такое демократия, что такое свобода, что такое права человека. У наших ближайших соседей большие вопросы, огромные: сейчас на наших глазах Англия то выходит из Евросоюза, то уже не выходит, а бедный президент Франции не знает, что ему делать с этими несчастными или счастливыми «желтыми жилетами», понимаете? Много вопросов у человечества. Это я про ближайших соседей. А если говорить про далеких, то там тоже все сложно. Это важный разговор, и здорово, что в спектакле девять героев, и Вырыпаев дает высказаться людям абсолютно разным. Разным социально и по возрасту, и по профессии: там же и священник, и музыкант, и журналист есть, и дирижер, и писатель — и эти разные люди теперь оказались в одной лодке. А она не то что плывет по течению, она тонет.
— В целом можно понять, почему Вырыпаева беспокоят эти проблемы, учитывая его открытое письмо и эмиграцию…
— У него нет ответа. И меня это очень радует. Потому что в письме или призывах у него была какая‑то ясность. А в этой пьесе мне нравится, что он сам сомневается.
— Расскажите про вашего персонажа, отца Августина. В аннотации к спектаклю написано, что каждый из героев пытается найти ответ на вопрос «Кто же виноват?» Но может ли священник кого‑то обвинять, искать виновных? Расскажите, что он такое, что он за персонаж в вашей интерпретации?
— Я еще разбираюсь. Его представляют как очень известного скандалиста, как священника, который своими действиями вызывает ажиотаж в обществе.
— То есть можно сказать, что ваш персонаж — это некая антиклерикальная история?
— Нет, там все гораздо проще. Для меня это не просто представитель католицизма. Он, наоборот, абсолютно белая ворона — и там, и здесь. Потому что там он не разрешил в церкви выступить в поддержку группы Pussy Riot, а здесь он белая ворона, потому что у него есть свой взгляд. Это уникальный человек, который вернулся из Сирии и переубедил президента Башара Асада. Можете себе представить, что это за священник католический, который приехал в Сирию и переубедил президента? Он безбашенный, он ничего не боится, он говорит как есть. Мало того, его выступления носят провокационный характер, потому что он долго очень говорит. Еще он говорит с детьми.
В принципе, эти люди — кандидаты наук философских, музыканты, политологи, теологи — могли бы его просто согнать с трибуны. А он им десять минут объясняет, что такое солнце, что такое снег. Он как бы возвращает нас к каким‑то вещам, от которых можно оттолкнуться. Находясь в таком состоянии, как сегодня, человечество просто пытается вспомнить, с чего все началось, назвать все своими именами…
— То есть он выступает в роли проповедника?
— В его монологе чувствуется определенное отношение к традициям. Он сказал, что менять мир могут только мастера, — я с ним как человек, Женя Миронов, абсолютно согласен.
Вот я хочу сломать этот стул. Но ведь вначале нужно научиться его делать. Хорошо, профессионально. И потом я, во-первых, подумаю, менять ли этот стул. Насколько я знаю, он предназначен для того, чтобы вам на нем сидеть.
Вот этот стул (показывает на стул, на котором сидит. — Прим. ред.), кстати, — абсолютно аналогия кресла, которое было в театре Корша (до 1933 года работавший в здании, где сейчас находится Театр Наций. — Прим. ред.). Получилось так, что здесь был ремонт 20 лет, тут собрали кресла, какие есть, и прямо сожгли во дворе театра. И одно кресло утащил, украл художник Александр Боровский, к которому я обратился: «Саш, надо восстановить это фантастическое здание». Он говорит: «Ты ко мне неслучайно пришел. У меня для тебя есть кресло». Так что вот это кресло шире, чем в других театрах. Оно сделано так, чтобы было удобно три часа смотреть Чехова. А дальше мы можем делать все что угодно — если это профессионально. Вот профессионалы меняют мир. Я с ним согласен.
— Тема изменения мира — одна из тех, что поднимается в спектакле?
— Есть и другая тема, конечно же. Это терпимость, это толерантность — чего на Западе хватает в избытке. Там возникают вот такие движения, понятные для меня (как #MeToo), но которые могут случайно разрушить человеческие судьбы. Просто потому что такая мода.
— Вы против этого всего?
— Я не против движения за человеческое достоинство, против насилия. Но я против совершенно оголтелого уничтожения, в том числе великих художников, артистов, дирижеров… Это невозможные вещи, понимаете? А сейчас такие скелеты стало модно вытаскивать из шкафов.
Вот мы видим сейчас ситуацию с Джексоном — та же история (речь о фильме «Покидая Неверленд». — Прим. ред.): два 35-летних взрослых мужика сидят, вспоминают. Почему это не произошло 15 лет назад или 20, когда Джексон был жив? Мне непонятно, там ведь был суд…
— Понятно, почему именно сейчас это вскрывают, — на злобу дня. Это будет поддержано общественностью, которая борется за справедливость…
— За деньги. Как не стыдно? Это же свободное общество. Об этом как раз говорит мой священник. О том, что, вот вы говорите, у человека есть права, а я говорю — у человека есть обязанности. Вы пошли по этому пути, пути свободы, демократии, но только рабы ищут свободы, потому что не имеют ее и не знают, что это такое. Потому что свобода — это очень большая ответственность. Как и несвобода.
— Тема несвободы актуальна сегодня в современном театре.
— Поэтому и очень интересно, что эта пьеса играется в России, где есть много проблем. В смысле толерантности и терпимости — сплошные проблемы. Не умеем слушать друг друга, не умеем инаковость признавать. Сколько вопросов, сколько проблем. А самая главная проблема — отношения с Востоком. Конечно, ближневосточный конфликт. Два мира совершенно разных, непонятных. Мы осуждаем их с нашей точки зрения. А в спектакле у нас есть одна замечательная журналистка, которая была где‑то в племени в Перу, и она говорит: «Там нет никаких прав человека, но я не встречала более счастливых людей в своей жизни». Может, нам стоит задуматься? Наверное, бывает и так.
Сколько случилось с тех пор, как в Ирак вошли наладить добро. До сих пор не могут разобраться с этим. А там был правитель, конечно, не ангел, не святой, но тем не менее он держал страну в едином, так сказать, геополитическом поле. А сейчас что происходит с Ираком? Видите, много проблем, и мне даже нравится, что мы не встречаемся со всеми артистами на репетиции. Должен сохраняться конфликт. Я когда читал пьесу, просто возмущался одними выступлениями, так же как и моими, наверное, кто‑то возмущается.
— А кто из героев вас больше всего возмущает? С кем вы больше всего несогласны и считаете своим антагонистом?
— Там все понемногу, я не могу сказать, что кто‑то один. Мой персонаж недоволен в частности тем, что у других Бог — это комфорт.
Для нас дискомфорт — узнать утром в новостях, что там девушку осудили на 20 лет. А комфортно — сделать так, чтобы они жили как мы. Впрочем, каждый имеет право на свою точку зрения. Я не знаю, ведь я сейчас полуфабрикат, я еще до конца не знаю, как буду играть своего персонажа.
— Получается, спектакль родится на сцене?
— Да, конечно, мы встретимся впервые на сцене. Но будут прогоны…
— …иначе был бы такой странный экспириенс, стрессовый.
— Да, он был бы стрессовый и был бы один раз. Нам хочется еще все-таки его сыграть, чтобы побольше зрителей увидело.
— Я, когда ехала к вам на интервью, смотрела трейлер к вашему спектаклю, который мне понравился. Он по-европейски, стильно снят, такой нездешний…
— Его режиссер — Петр Дранга.
— Вы могли бы рассказать о нем, как он снимался? Как вообще родилась идея снять трейлер спектакля?
— Петя — мой друг, дружим очень много лет, и я участвовал в его концертах. А вот он, честно говоря, ни разу творчески как‑то не сделал свой вклад ни в спектакли, ни в фильмы, в которых я занят, — несмотря на то, что сам пишет музыку, сам пишет песни, замечательно их поет.
Когда он жил в Америке, он закончил там двухгодичные курсы в Лос-Анджелесе — выучился на режиссера. И когда я увидел клипы, которые он сам снимает, то спросил: «А кто режиссер?» А он: «Это все я». Фантастически одаренный человек! Пишет сценарии очень интересные, и мне кажется (мы не загадываем), но будущее его как‑то связано с кинематографом. И мы вот решили первый опыт сделать в театре — результат нашего сотрудничества вы и видели. Петя сразу прислал нам несколько вариантов, где это может происходить, поскольку тема была «Апокалипсис». И мы с режиссером Виктором Рыжаковым выбрали пустыню Эль Мираж, в Калифорнии.
Я не знал, что Петр уехал в Америку. У него был год перерыв в гастролях… И вот он мне присылает оттуда практически отснятый материал! Это было неожиданно. Мы обговаривали какой‑то сюжет, который может быть, а дальше он сам со своей группой решал. Сам нашел одежду, аксессуары, какие‑то детали цивилизации, которые нужны в эпоху такого апокалипсиса. И снял.
— Поступил как свободный художник. Кстати, вот мы с вами говорили о свободе в контексте спектакля. А чувствуете ли вы себя свободным в профессии?
— Я завишу только от своего настроения, когда я артист. Это такая профессия. Как скрипка. Я не понимаю, как сегодня она настроится. Говорят, что секрет дерева и лака инструментов Страдивари заключается в том, что они каждый вечер звучат по-разному. Поэтому у музыканта должен быть идеальный слух. Он должен понимать, как это дерево живет спустя столько лет. Вот так же я отношусь к артистам. Это очень тонкий настрой: чтоб не лгать, не произносить впустую текст, не рыдать или смеяться просто потому, что так написано, а это рождение должно быть. Это непросто. А так я абсолютно свободен и в выборе материала, и в его интерпретации.
— А как художественный руководитель свободны? Как вообще формируется репертуар Театра Наций сегодня и что это сегодня за театр?
— Наш театр всегда зависит от идей режиссеров. Встречаясь с разными режиссерами — молодыми и маститыми, иностранными и российскими, — мы вместе ищем, в какую сторону мы не ходили.
Есть репертуарный пример. Спектакль «Сказки Пушкина» родился потому, что я вообще большой поклонник Роберта Уилсона. Он поставил «Басни Лафонтена» в «Комеди Франсез», «Трехгрошовую оперу» в «Берлинер ансамбле», а у нас должен быть Пушкин.
В любом случае я всегда слушаю режиссеров. Мне очень важно, что они сейчас генерируют, какие у них идеи. Кроме того, у нас есть художественный совет: Роман Должанский, Мария Ревякина и я. Сообща мы придумываем и принимаем такие решения.
— Насколько влияет на формирование репертуара то, что вы принимаете у себя «Территорию», в рамках которой привозите интереснейшие спектакли западноевропейского театра?
— До «Территории» я сталкивался с выдающимися мировыми режиссерами — например, с Петером Штайном. «Территория» возникла от ощущения того, что мы — а это и Кирилл Серебренников, и Роман Должанский, и Теодор Курентзис, и Чулпан Хаматова — осведомлены о том, как развивается европейский мировой театр.
Я впервые увидел американский андеграундный театр «Вустер груп». Потрясающий совершенно. Я учился, я такого языка не видел ранее в театре. А тем, что видел, я хотел поделиться со студентами. Поэтому появился фестиваль «Территория». И вот Театр Наций существует с фестивалем в любви и согласии.
— Не знаю, насколько вы интересуетесь литературой, но если обращаться к ней, то весь предыдущий год был посвящен работе с механизмами памяти. Если говорить по аналогии, то какие тренды вы могли бы выделить сейчас в театре?
— Мне показалось, что с этого несчастного совершенно бессмысленного конфликта вокруг «Тангейзера» с 2015 года театр занял активную нишу в обсуждении обществом. Даже с перебором. Именно театр, не кино. Помню, были конфликты, связанные не с творчеством, а с выходом фильма. Театр вызывает мощное и сильное желание высказаться, особенно у нового поколения. У нас ставят одни из лучших молодых сегодняшних режиссеров: Максим Диденко, Филипп Григорьян, Тимофей Кулябин, Марат Гацалов — это просто поколение, которому не страшно. Не в смысле политики, а в смысле профессии. Они пробуют совершенно иные формы высказывания. Как говорит мой отец Августин: «Они овладели профессией». Они не просто пришли как реформаторы, они овладели мастерством. А сейчас я вижу, как они сформировались.
Есть объединяющие тренды, которые обозначил в предсмертном письме великий ученый Стивен Хокинг. Он написал о том, что человечеству нужно срочно решить три вещи. Первые две — это искусственный интеллект и страшное расслоение богатых [и бедных]. Технологии таковы, что богатые могут стать практически бессмертными. А третья вещь — это климат и потепление. Сейчас всеобщие страхи воплотились в нашей «Иранской конференции».
— … в спектакле-акции сегодняшнего дня.
— Понимаете, и драматурги, и режиссеры не могут не откликаться на события сегодняшнего дня, ведь театр, как антенна: улавливает все, что в обществе происходит, — и наоборот.
