— Как ты ощущаешь себя в качестве режиссера?
— Я уже однажды делал небольшую режиссерскую работу, и мне понравилось. Решил придумать еще одну, думал, все опять по щелчку получится. Но я даже не подозревал, с каким количеством нововведений придется столкнуться! Я о них как актер не знал, не мог знать. Казалось, что все просто, игровая история. Но вот на сцене стоят артисты, а ты находишься по другую сторону, и тебе нужно, чтобы они захотели что‑то делать, куда‑то ходить, общаться. По факту я всему учился на ходу.
Я такой человек, который обязательно должен довести дело до конца. Пусть потом я буду недоволен, найду ошибки, но я скорее умру, чем не завершу задуманное. Вот я сделал первую версию «Боженьки», и по итогу прогона становится понятно, что спектакль необходимо переделывать. Все выкидывается в корзину. Это сравнимо с потерей ребенка.
— Сложно ли руководить теми, с кем играешь в других спектаклях?
— Сложно. С [актером] Артемом Шевченко, например, мы знакомы десять лет и обычно позволяем себе такие вещи, которые никогда не допустят актер и режиссер. А здесь мне приходилось быть строже. Представь ситуацию: ты общаешься с одноклассниками, они тебя хорошо знают, видели в разных ситуациях, и вдруг ты становишься директором. И они такие: «Чего-о?» Так что это был один из самых непростых опытов в моей жизни.
— Говорят, в театре репетиции «Боженьки» стали мемом. Что в них было особенного?
— Ну просто когда люди изо дня в день на протяжении долгого времени обсуждают «кустики, бяки и боженьку», это немножко странно. Артисты сначала не понимали, что это за пьеса и как вообще текст произносить. Боженька какой‑то… Некоторые иногда даже с репетиций уходили. Но было весело! Мы потом пожалели, что фильм не сняли. Такие ожесточенные споры велись, однажды даже маленькая драка была!
— Ты советовался с Кириллом Серебренниковым по поводу своей постановки?
— Да. У «Боженьки» сложная судьба: я сделал два варианта спектакля, первый шел два с половиной часа. И тогда мой мастер передал мне очень важный совет: он сказал, что не нужно утяжелять пьесу. Он направил меня этим советом, конечно. Без его терпения ничего бы не было.
— Ты в одном интервью сказал, что с момента ареста Кирилла Семеновича грош цена всем отечественным фильмам и театральным постановкам. «Аритмии», «Кислоте» и твоему спектаклю тоже грош цена?
— Рассудит, конечно, время, но я думаю, что да. Дело в том, что мы все пытаемся что‑то рассказать, строим из себя каких‑то героев. А потом происходит вот такая ситуация и показывает нам наше истинное лицо. Нам как будто сказали: «Ну, ребят, вы, конечно, молодцы, фильмы делаете, спектакли. А вот я, жизнь, даю вам реальную ситуацию, хуже которой сложно себе что‑то представить». С нашим другом, братом, отцом, одним из самых близких людей произошла беда, на которую мы все должны были отреагировать. А мы оказались просто обезоружены. Поэтому как нам теперь говорить что‑то людям, что‑то снимать, если по факту мы сами ничего не можем?
— Его арест не ваше решение.
— Была уже ситуация с одним человеком, на которого тоже все смотрели и говорили: «Ну это же не наше решение, что его хотят распять. Что мы сделаем?» Вот и мы сейчас стоим всей этой интеллигентной гурьбой и наблюдаем. Периодически отходим в сторону и открываем свои балаганчики, играем там, отдыхаем, получаем какие‑то награды. А он идет к горе.
— Ты говоришь, что каждый спектакль — это сверхзадача. Какая задача у «Боженьки»?
— Показать людям, что все мы часть одного целого и между нами нет никакой разницы. И что бы мы тут не делали, за какими масками бы не скрывались, все равно мы в конце жизни придем к одному. И все станет неважно и едино.
— Зачем тогда нужны Котята, которые пытаются на что‑то повлиять, если в конечном итоге ничего не останется?
— Это интересный вопрос: зачем нас вообще Бог сюда послал? Котенок пытается изменить мир, потому что для него, маленького, это важно. Так же как для Че Гевары, например, было важно делать революцию. Но если сравнить масштабы нашей Земли с масштабами вселенной, станет ясно, что мы копаемся в каком‑то детском саду, и все проблемы наши — детские.
— Кто такой Большой Журавлик?
— Это Бог, конечно.
— На протяжении всего спектакля герои говорят, что молятся за кустиком, но на самом деле они ходят в туалет. Тебя как верующего человека не раздражала такая метафора?
— А почему она должна меня раздражать? Если мы посмотрим на любое общество, то увидим, что люди во все времена извращали религию и трактовали ее как хотели. Что сейчас происходит у нас? Вот приходит человек к попу, просит покрестить автомобиль.
Мы каким‑то образом пытаемся Бога засунуть в пластиковую иконку и поставить ее в машину, думая, на самом деле, не о нем, а о себе. Организовываем крестовые походы, убиваем людей, якобы во имя веры. Понимаешь, насколько вывернута религия в современном обществе? В спектакле это просто доведено до крайней точки искажения. Боюсь, еще чуть-чуть, и будет именно так.
— Это важно — во что‑то верить?
— Конечно. Вера — это и есть жизнь, просто не нужно облекать ее в какие‑то побрякушки, цацки, формулы: они ее только губят.
— Ты говоришь, что все люди изначально добрые. Что же потом с ними происходит, если они утрачивают свою доброту и становятся такими, как Мышонок?
— Я думаю, человек никогда не перестает быть добрым. Он может потерять связь с этой материей внутри, которая отвечает за добро, сочувствие, нежность, но она-то никуда не уйдет. Она, как маленький ребенок, стоит в углу, окруженная демонами, ложными ценностями, принципами.
На каком‑нибудь сенаторе вы даже лица не увидите: там все в ботоксе, ямах и рытвинах, все изувечено. Но нужно помнить, что и у него в глубине есть этот маленький ребенок, который останется в нем до конца жизни и после нее. Тело не может существовать само по себе, его должна наполнять сила. Другое дело, что некоторые эту силу искажают и получается кривое зеркало, в котором отражаются все детские обиды и комплексы. Мы скажем «плохой человек», а он не плохой, просто отчасти глупый и отчасти слабый.
— Будущее за котятами или за журавликами?
— За Большими Журавликами. Если говорить о далеком будущем.