«Муравьи — народ чудесный»: Резо Габриадзе — о марионетках, морковке и ядерной войне

Наш театр — театр марионеток. Принципы работы драматического театра и театра марионеток очень и очень различаются. Каждый раз, чтобы поставить спектакль в нашем театре, нужно создать «труппу». В самом начале нет ничего, кроме пьесы, решения ее поставить и нескольких просущенных липовых досок. Это актеры. Но сперва их надо нарисовать. Затем вылепить, затем повторить в дереве. Посмотреть их пластику. Одеть, обуть. Нарисовать их. И многое другое. Дело это очень-очень старое, тысячелетнее. И у него есть свои традиции. В нашем театре каждый спектакль — это два года серьезной работы. Это много, очень много. Зато спектакли в театрах марионеток живут долго-долго.

Много удивительных историй о кукольных театрах. О том, например, как рождаются куклы, и как у них появляются имена. Алонсо, Фуриозо — это герои средневековых марионеток [Сицилии]. Я так ни разу и не смотрел их, это моя мечта — сицилийцев посмотреть. Сам я больше тяготею к французским, бельгийским, немецким куклам. Есть спектакли, которые по пять, шесть, семь и восемь веков играются — и сколько поколений их смотрят и аплодируют им в одних и тех же местах: зритель — простой чувячник (сапожник — Прим. ред.) в 1457 году и такой зритель как Стендаль в 1817 году. При заинтересованности вы можете в этом убедиться, спросив специалистов. Есть замечательные работы по марионеткам Гордона Крэга, Генриха фон Кляйста, Стендаль писал о марионетках. В Германии еще играется «Фауст» в марионетках, которого смотрел Гете.

В Бельгии есть театр марионеток в подвале (речь о Théâtre Royal de Toone в Брюсселе. — Прим. ред.). Там собираются современные люди, вот как вы. В театре играют старые спектакли. Сцена защищена от зрителей железной сеткой. Потому что даже современный воспитанный зритель, бельгиец, европеец, начинает кидать вещи в актеров. Туфли бросают. Представляете, какая отдача? Какая радость актеру получить по голове ботинком 43–44-го размера! «Саламандер»! Какой успех! Какое счастье посмотреть в зеркало после спектакля и увидеть синяк!

Зальчики [театров кукол] маленькие маленькие, в больших залах кукол не видно. Хотя иногда эмоции они рождают более сильные, чем большие фильмы и театры. Наш зал на семьдесят мест. Это один автобус с прицепом.

Театру уже скоро сорок лет исполняется, пора куклам давать [звания] народных артистов и заслуженных деятелей искусства Тбилисского театра марионеток по адресу: Тбилиси, улица Шавтели, дом номер 12+1 (Резо Габриадзе попросил написать именно «12+1», чтобы не писать число 13. — Прим. ред.).

Замечательная история XVII века: в каком-то маленьком итальянском городке кукольный театр, муж и жена. И играют они рыцарский роман. Однажды ночью стучит кто-то в дверь к кукольнику. Он открывает дверь. «Что с тобой, Джованни?» — спрашивает кукольник гостя. «Я не могу успокоится, — говорит тот. — Роландо [герой спектакля] остался в плену. Как мне заснуть? Что будет с ним?» И кукольник и его жена были вынуждены в четыре часа ночи сыграть продолжение пьесы для одного зрителя и освободить из плена героя. Зритель успокоился и ушел досыпать.

Мне приходилось ставить и драматические спектакли на Западе. Забалтывать актера мне кажется излишним. По-моему, современная режиссура стала немножко многословна. Кстати, и живопись, и балет, и музыка.

Я присутствовал на репетициях Питера Брука. Это был замечательный спектакль про Александра Лурию (речь о спектакле «Je suis un phénomène» 1998 года. — Прим. ред.). Я смотрел его репетиции. Сложноподчиненных предложений у него не было. Они были короткие, тихие, спокойные, чуть с вопросительными интонациями, очень мягкие, ненавязчивые, благожелательные и очень уважительные к актерам. Нельзя пугать актера, он и так волнуется. Представляете, у него в руках тетрадь с надписью «Шекспир» или «Чехов». Страшновато ведь! Он же человек все-таки, актер. И еще его закружить красноречием! Я не гожусь в учителя режиссерам, потому что, откровенно говоря, я не чувствую себя режиссером. Я художник, и тут могу позволить себе что-то сказать.

[Когда в 1981 году открылся Тбилисский театр марионеток,] я ощущал себя Робинзоном Крузо. Помните, как он лодочку делал? Вот что-то подобное было.

Мне помогал министр культуры покойный Отар Тактакишвили, композитор. А потом тогдашний глава республики Шеварднадзе дал нам помещение. И вот мы как-то пока существуем в нем. Строители помогали особенно. И до сих пор дружим с ними. Иногда я вижу их в зале. Состарившимися. Грустно. Главное, уже не выпьем с ними бутылочку. Аритмия.

В Средние века кукольники не имели права ночевать в городе. Ночью они обязаны были покидать город. И когда я ходил по инстанциям [чтобы согласовать открытие театра], рассказывал, что в Европе так происходило и что мы обещаем ночью спать за городом. Они умилялись, жалели нас, говорили, что они не против, если мы ночевать будем в Тбилиси. Но на намеке о квартире, хоть однокомнатной, они вставали и смотрели в окно на закат. А так все старались помочь нам.

Я хотел бы особенно поблагодарить Олега Табакова и Зяму Гердта. Когда я [работал в Москве над спектаклем «Песни о Волге»] остался с куклами вне театра, они помогали мне как могли. Утешали меня. Олег был просто чудо, такая душа, такой красивый человек! Зяма — целая легенда. Царствие им небесное.

Я вырос в Кутаиси, на улице Революции 1905 года, дом номер 23, в котором, за исключением семей врачей Геловани и Лордкипанидзе и нашей семьи, все были актерами. Они часто брали меня с собой на спектакль, сажали в ложе администратора.

Мне повезло, я четыре-пять лет ходил в мастерскую Валериана Мизандари. И прошел обучение у него. Это было как в XIX веке. Учеба в студии. Это была мастерская, обычная студия скульптора. Студия в советском понятии, не во французском. Плохо отапливаемая или не отапливаемая. Жестяная печка для чая. И половина полена.

Тогдашняя жизнь не очень-то располагала к мечтаниям. Она была настолько здесь и сейчас. С другой стороны, какой ребенок не мечтает? О некоторых своих мечтах я рассказал в своих фильмах. А вспоминать — вспоминается многое, с благодарностью и пониманием. Многого не хватает. Тишины не хватает.

Принято считать, что компьютер помогает жить. Он, может, и помогает, а может, и наоборот. Но это вопрос трудный, особенно для 82-летнего человека. Я буду, конечно, жаловаться. Я буду говорить: мое время — лучше. Но я не буду убедительным для вас.

Во-первых, нас было меньше. То есть пространства было больше. Может быть, я не прав, но мне так запомнилось, что мое детство прошло, когда нас было полтора миллиарда. А за одну только мою жизнь уже цифра к восьми приближается. Вы представляете? Восемь миллиардов! И всем дать одинакового вкуса морковки не получается. Одни кушают идею морковки, другие — форму морковки, третьи — счастливые — еще продолжают кушать морковку как таковую — небольшую, кривую, невыкупанную, стыдливую за морковный запах и сладость, купленную у старушки-мешочницы на «Красносельской». А еще музыка для 50 000 зрителей на стадионе! Это уже не морковка! Это пострашнее!

Если считать, что Ренессанс — это взрыв, то Петербург — это крайняя точка Ренессанса, самая северная. И Пушкин!

Я скучаю по Питеру, он нетронут. Два серьезных испытания за один век — война и перестройка. Одна многоэтажка — и Невского [проспекта] нет! Ведь этого не случилось каким-то чудом! Петербург остался Петербургом.

Петербург — это город, который вас раскрывает. Это город-музыка. Там жил замечательный писатель Андрей Георгиевич Битов. Он открыл мне Петербург. Красоту этого города. Как его удалось спасти, я не понимаю. Но его удалось спасти каким-то людям, и им хочется сказать спасибо, и низкий поклон.

Битов Андрей Георгиевич всегда был с нами. Он даже играл у нас на сцене. У нас есть такая кукла — безбилетный пассажир на крыше вагона, это кукла, изображающая Андрея Георгиевича. Эта кукла всегда будет с нами.

Его уход из жизни — это большое, большое горе для нас, его почитателей, почитателей его огромного таланта. Он остался в нашем театре как память о наших спектаклях, наших гастролях. Его мнение о театре для нас самое дорогое.

Я никогда так не чувствовал себя марионеткой, как на этом фильме. У меня были конкретные задания. Поскольку он [Лео Габриадзе] хорошо знает все эти истории, которые я рассказываю, он указывал мне, что делать. Мы работали очень ладно. Ведущий, конечно, был он. Он — режиссер. Мне было интересно, что он там делает. Нас разделяли 2000 километров [между Тбилиси и Москвой].

В большинстве случаев я не знаю, что он делает. Волнуюсь. Если только он сам не захочет что-то показать.

Насекомые все прекрасны. Красивые, работают. Они социальны, как правило. Муравьи — народ чудесный. Я видел по телевизору, как муравей спешил на свидание. Волнительная сцена встречи на веточке. Кавалер прилетел на собственных крыльях! Не забыть!

Смерть и есть машина времени.

Я хочу сказать, что очень благодарен Владимиру Владимировичу Познеру [за интервью]. Редко встречаются такие глубокознающие люди. Удивительный человек. Особенно я благодарен за то, что он знал о моей болезни и был деликатен и щадил меня. Встреча с ним была для меня ценная и незабываемая.

Вообще, мир изменился за последние четыре-пять лет, и стало страшновато жить. Например, очень облегчились и стали легкими слова «ядерная война». Еще лет восемь назад эти слова звучали редко и из уст специалистов. А сейчас стоит он [телеведущий], непричесанный, заполнив экран, и лихо говорит о «ядерной войне». Просто, легко, как бабочка, порхают эти слова. Это страшно. Так и хочется вывести его в поле и дать послушать выстрел одной пушки образца 1914 года. Вообще, не мешало бы на втором курсе института выводить студентов в поле и давать послушать пушку, одну пушку! Выстрел одной пушки. Думаю, многим этого хватит на всю жизнь.

Я не понимаю, например, оперу, когда Риголетто выезжает на сцену на мотоцикле. Ведь у мотоцикла глушитель ревет! У автора этот рев не записан. Это отвлекает от музыки, от оперы. Опера — великое искусство, это купол всего. Это все равно что Венере приделывать руки. От таких спектаклей возникает чувство неловкости как от неудачной шутки.

Оденьте Фигаро в костюм тракториста. Или водолазный скафандр. Оригинально! Ничего слышно не будет, пусть поет в своем скафандре.

Но пожалуйста, отнеситесь к моим словам как к словам старика. И не подумайте, что я не люблю современность.

Может опера есть и у рыб. Но она цветовая, может быть, у них. Они же очень красивые, рыбы. Они самые красивые, по цвету, может даже красивее птиц! А пластика их неподражаема. Откуда нам знать, может, у них цвета переходят в звуки. Представляете это! Что за чудо будет. Ничего этого мы не знаем. И никогда не узнаем.

Я только что проходил лечение за границей. Там красивые, XIX века фаэтоны, омнибусы разъезжают по городу. Уши лошадей в тепле — как в перчатках. Сейчас я вспомнил морозы в России и лошадей в глубинке. Может, стоит подумать об их ушах, и кто-то заинтересуется этой проблемой. Без знания иностранного языка мне удалось узнать, что утепление для ушей шьют в Румынии или в Болгарии. И чтобы была хоть маленькая польза от моих разговоров, может быть, кто-то заинтересуется этим вопросом. Очень мне будет приятно. Думаю, как и вам, дорогой читатель. Может быть, и коровам поможем.

Театральный обозреватель «Афиши Daily» Алексей Киселев два дня провел в Тбилиси, встречаясь с Резо Габриадзе у него дома. Реваз Леванович дал согласие на интервью с условием, что ему будет позволено редактировать расшифровку интервью. В конечном итоге текст был составлен совместно автором материала и героем из прямой речи с сокращениями и незначительными добавлениями. Дописан вне интервью был только финальный абзац.