— «Ай фак. Трагедия» в большой степени — спектакль про современное искусство. У них с современным театром много общего?
— На мой взгляд, бесполезный разговор, потому что «современное искусство» — это не более чем временная атрибуция. Искусство бывает разным, главное — хорошее оно или плохое. Точно так же и театр бывает хорошим и плохим. Поэтому у меня нет градации: хорошее искусство, плохое искусство — об этом еще можно рассуждать, и то это очень субъективно. А современное или несовременное — это вообще самая сомнительная категория из всех возможных; собственно, мне кажется, этот спектакль отчасти рефлектирует сомнительность этих градаций.
— А с самим Пелевиным вы общались?
— Нет, никаким образом.
— Вам не хотелось бы узнать мнение автора?
— Вы знаете, я в принципе прохладно отношусь к вопросам взаимодействия режиссера и драматурга или автора романа. Спектакль — это самостоятельная субстанция, производство спектакля не является попыткой воспроизведения всех смыслов романа, это все равно определенный взгляд режиссера на текст. И в конечном счете мнение автора о спектакле для меня не более и не менее интересно, чем мнение любого другого интересующего меня человека.
— А вы ведь уже работали с творчеством Пелевина: вы снимались в «Ампире V»…
— Я снимался, но взаимоотношения с этим проектом у меня прекращены.
— Расскажите, а то, что спектакль выходит «ограниченным прокатом», понимание того, что показы закончатся уже через несколько недель, как-то влияет на работу над спектаклем?
— Сознательно не влияет. Может быть, это подсознательно где-то сидит в голове и каким-то образом влияет на создание спектакля, на выбор его эстетики и так далее и так далее — я сейчас гипотетически говорю. Но сознательно никак не влияет.
— И вы не будете жалеть, когда показы закончатся, и спектакль уйдет на полку?
— Слушайте, ну целый ряд дорогих моему сердцу спектаклей жил недолго в силу разных обстоятельств и разных причин. Для меня это никогда не было драмой.
Поэтому нет, я по этому поводу не переживаю — сколько проживет спектакль. Главное, чтобы он жил успешно и остался в памяти. В конечном счете может так случиться, что он еще и будет жить, хрен его знает. Никто же не знает, как все повернется в этой жизни, может быть, все будет хорошо, и найдется другое пространство, или это же пространство окажется возможным еще и еще продлить. Бог его знает. Посмотрим. Но уж точно нет у меня этих сентиментальных сожалений: «Ой-ой-ой да ай-яй-яй, я много затратил времени и сил, а все внезапно быстро и безвременно закончилось». Ну это условие театра — вообще в принципе театра как рода искусства.
— То, что это происходит сейчас и никогда не повторится?
— Ну конечно, конечно. И я люблю прелесть этого дела. Поэтому отчасти я так люблю капустники и всегда любил: это дело, на которое ты затратишь большое количество усилий, а потом оно исчезает, растворяется в нигде, в никуда, ни в чем. Такая модель жизни до определенной степени.
— У вас вышел спектакль по Пелевину, и готовится спектакль по Сорокину (премьера спектакля «Теллурия» в постановке Богомолова состоится в Московском театре на Таганке в феврале. — Прим. ред.) — это два, как ни крути, самых крупных писателя в России. Это случайно получившееся совпадение?
— Все случайное отчасти закономерно, но это действительно случайное совпадение — то, что я выпускаю ряд спектаклей по двум главным, наверное, русским авторам последних лет, самым популярным и самым радикальным… Ну не самым радикальным — отчасти.
— А если продолжать эту цепочку, с чьим текстом из современных писателей вам было бы интересно поработать?
— Вы знаете, я мало люблю современную литературу. Те тексты, которые мне интересны, — с теми я, собственно, и работаю, а с теми, которые не сильно интересны, — не работаю. У меня нет такой самоцели — работать с современными текстами.
Для меня это более или менее равноценные авторы, высококачественные в той или иной части своего творчества. Тексты, с которыми мне интересно работать.
Как и с современным искусством — я не разделяю. «Я хочу поработать именно с современным текстом, хоть ты тресни — мне нужен текст, недавно написанный». «iPhuck» — это, наверное, первый пелевинский текст, который мне стал действительно интересен для работы за эти годы. А к Сорокину у меня давний прекрасный интерес и любовь.
— Вы в недавнем интервью говорили: «В последние годы я перехожу от театра более визуального к театру вербальному». Двигаясь так, вы ощущаете, что движетесь в общем театральном потоке, или наоборот, что идете против этого течения?
— Да я как-то не очень про это задумываюсь. Я выстраиваю свою линию, она связана не столько с движением театра, сколько с моим внутренним развитием. Вот мне интересен такой театр, и я пытаюсь навязать этот интерес людям, которые приходят в зал. Я имею наглость считать, что мой интерес до определенной степени интуитивно правильно развивает в принципе театр — и правильно развивает в принципе зрителя. Что мой интерес рождается из реального внутреннего течения театрального процесса. Может быть, я глубоко неправ. Но в любом случае я соотношусь со своим вкусом, со своим развитием, ощущением себя самого и своего интереса к тому, что происходит на сцене. Мне был бы интересен вот такой театр. И я не задумываюсь в этот момент, насколько этот театр находится в русле или не в русле неких тенденций. Просто совсем про это не думаю. Работаю и работаю.
— То есть ваше место в искусстве вас не очень заботит?
— Да нет, как-то совсем не заботит.
— Романы и Пелевина, и Сорокина в какой-то степени антиутопичны; а у вас самого какое ощущение от будущего? Все будет хорошо?
— Вы понимаете, мы все время находимся в плену вот этих бесконечных категорий. Хорошо будет или плохо, правильно или неправильно, добро это или зло, современное или несовременное, отвечает или не отвечает каким-то трендам. Какая разница, как будет? Что значит «будет хорошо» — а было хорошо или что? Когда было хорошо или когда было плохо?
Будет как будет. Как можно сказать, куда развивается, например, человек отдельный? Вот живет человек себе — он станет лучше или станет хуже? Да кто может сказать, когда он лучше, а когда он хуже, — никто. Он просто развивается и развивается. Так и цивилизация — развивается и развивается, она меняется, меняются какие-то основные показатели. Люди раньше получали информацию оттуда, сейчас получают отсюда. Люди в «Ай факе» занимались любовью физически, — а потом перестали заниматься любовью физически. Какая разница, что хорошо, а что плохо? Есть реальность. С ней можно взаимодействовать, изучать, анализировать, можно пытаться понять и встроиться или, наоборот, сопротивляться. Меньше всего мне интересно давать ей оценки и раздумывать о том, хорошо будет или плохо.
Вот живы и живы. Живы — значит, хорошо, значит, можно воспринимать, думать, понимать. Не будем живы — значит, не сможем этого делать. Вот и все.
