Максим Кронгауз о том, как научить обезьяну человеческому языку

Животные очевидно общаются. Причем общаются не только звуком, есть разные сигналы. Совершенно очевидно, скажем, что сигналы, связанные с обонянием, у животных развиты сильнее, чем у человека. Но готовы ли мы считать это языком без кавычек?

Это размышление довольно сильно продвинуло науку вперед. Американский лингвист Чарлз Хоккет сформулировал 16 признаков языка: семантичность, структурная двойственность, продуктивность, произвольность, культурная преемственность и так далее. Причем отдельный вопрос для каждого из этих критериев состоит в том, нет ли его у языка животных, у языков-посредников, с помощью которых человек общается с животным или обучает животное вместо человеческого языка. Проблема и возникла тогда, когда люди стали обучать животных человеческому языку. Надо было оценить, чего достигли животные: можем ли мы считать то, чему научился наш «контрагент», шимпанзе или другая обезьяна, языком?

Речь идет просто о знаке. Какие сигналы у животных безусловно есть? Например, сигналы тревоги. Один определенный звук обозначает тревогу, а другой, наоборот, привлекает самца или самку.

Это интересное свойство, состоящее в том, что речь человеческая (неважно — звучащая или письменная) может разлагаться и на осмысленные компоненты — если говорить совсем грубо, на морфемы, связанные между собой синтаксическими отношениями, — и на бессмысленные материальные кирпичики, из которых она состоит (если это звучащая речь, то на звуки, фонемы). Оказывается, что этого свойства в языках животных нет или почти нет.

Продуктивность, отчасти вытекающая из двойственности, состоит в том, что мы с помощью ограниченного набора этих знаков можем порождать безграничное количество текстов. Продуктивность — ключевое свойство человеческого языка, которое в языках животных, по-видимому, отсутствует. Считается, что у животных есть набор знаков, но это некий конечный набор.

Если совсем просто формулировать, это свойство состоит в том, что мы можем говорить не только о «здесь и сейчас». Мы можем говорить о прошлом, что обеспечивается наличием у нас памяти. И, что еще сложнее, мы можем говорить о будущем, которого еще нет, мы можем говорить о возможном и даже о невозможном.

Это очень важная вещь, и кажется, что это тоже принципиально отличает человеческий язык от языка животных. Но это не совсем так. Потому что совсем недавно нашли язык, в котором вроде бы не выполняется этот принцип — человеческий язык, в котором нет перемещаемости.

Мы обучаем своему языку наших детей посредством культурной, а не генетической преемственности. Если мой ребенок попадет в семью, живущую в другой стране, то он выучит новый язык, а если он попадет в лес, как Маугли, он не выучит человеческого языка. То есть генетически это не заложено. Ребенок не заговорит по-русски сам, несмотря на некоторые легенды о детях-маугли.

Люди решили узнать, можно ли взять отдельную особь и последовательно научить ее человеческому языку. Такие эксперименты начались трагикомически. Уильям Фернесс в начале XX века купил взрослых орангутанов и шимпанзе. Самка орангутана за шесть месяцев научилась говорить dad, потом cup, а потом скончалась от пневмонии. А шимпанзе даже в течение пяти лет не смог овладеть словом cup.

Дело пошло значительно лучше, когда люди догадались, что в этом образовательном процессе есть два пробела, и исправили их. Первый огромный шаг в процессе обучения обезьян был сделан, когда ученые поняли, что речевой аппарат обезьяны просто не приспособлен к человеческой речи. Тогда придумали использовать языки-посредники. Важную роль сыграл амслен, американский язык глухонемых. Еще был придуман йеркиш и чуть позднее — язык жетонов, которые выкладывались на магнитной доске. Второй важный шаг был связан с тем, что ученые решили учить человеческому языку маленьких обезьян. Понятно, что даже маленький ребенок выучит новый язык намного быстрее и лучше, чем взрослый, умный и интеллигентный человек.

Дело пошло гораздо быстрее. Самая известная обезьяна — Уошо. В 1966 году 10-месячную самку шимпанзе поселили в трейлере и обучали языку, изолировав от устной речи, чтобы она не получала никаких других сигналов, которые могли бы повлиять на чистоту эксперимента. Позже Уошо отправили в Институт изучения приматов. Там образовалась компания бывших участников экспериментов — называлась она «обезьянья ферма», или «семья Уошо». Уошо за пять лет активно овладела примерно 150 знаками. Были рекордсмены: бонобо Канзи овладел 300–400 значений, а горилла Коко — 400 жестов.

Более того, обезьяны научились шутить и использовать метафоры. Шутки были такого рода: одного из служителей звали, по-моему, Джон, и обезьяна выложила жетонами слова «грязный Джон» — это было ругательство, построенное по стандартным языковым моделям, как мы с вами строим ругательства.

Еще одна любопытная вещь состоит в том, что обезьянам, которые проходили эксперименты, предлагали себя поместить в какую-то определенную группу. И обезьяны, не думая, помещали себя в одну группу с людьми. Это очень интересный факт, свидетельствующий о том, что обучение приравнивало обезьян в их сознании к человеку.

И есть еще один важный пример прорыва в области культурной преемственности. Ученые заметили, как обезьяна-мать, участвующая в эксперименте, помогала сыну овладеть какими-то словами вне эксперимента. И, наконец, у обезьян открылась внутренняя речь. Обезьян учили жестам и заметили, что одна обезьяна, «читая» журнал, — она рассматривала картинки — жестикулировала на амслене, определяя то, что изображено на картинках. Это очевидные прорывы, хотя и разовые. Но то, что обезьяны воспринимали себя как людей, — это действительно чрезвычайно важно. Выходит, что восприятие человеческого языка — фактически один из главных факторов, которые делают человека человеком.

На следующей лекции, 21 ноября, декан факультета антропологии Европейского университета в Санкт-Петербурге Илья Утехин расскажет, что делает человека человеком с точки зрения антропологии. Вход свободный, по регистрации.