Бывают такие интервью, к которым лучше не готовиться. Когда ты достаточно знаешь про героя и в целом понимаешь, о чем с ним интересно поговорить. Придумываешь первый (желательно глупый) вопрос — и дальше плывешь по течению. С точки зрения профессиональной журналистики, этот метод непозволителен. Но именно он чаще всего спасает результат от предсказуемости и банальности.
С Полуниным — совсем другое дело. Тот случай, когда невозможно знать про героя достаточно. За ним — огромный мир, самобытная философия, десятки уже исторических событий и огромные планы на будущее. С одной стороны, разговаривать предстоит с человеком почти легендарным — во всяком случае, для меня Асисяй, примерно как Дед Мороз: был всегда. С другой — с величайшим клоуном нашего времени, активным культуртрегером, воспитывающим профессиональных дураков в резиденции под Парижем, выступающим с лекциями на TEDx, и энергичным весельчаком, у которого на носу важная премьера в Москве.
Редко к какому интервью готовишься, умилительно хохоча. «Всемирная академия дураков» — просто предел мечтаний обэриутов. А попробуй перескажи любую репризу из «Снежного шоу» — придется сюсюкать на несуществующем языке. Недаром единственное внятное слово за весь спектакль — «мама»; оно же — общепонятное. Всех, кто находится в диаметре до ста метров, вне зависимости от национальной принадлежности и социального статуса, Полунин телепортирует прямиком в детство. А средства, которыми достигается волшебство, — общие с Юрием Норштейном, Резо Габриадзе и Юрием Погребничко. Вряд ли это просто совпадение, что все эти лирики бедного космоса — ровесники, все родом из шестидесятых. В 1968 году, когда Полунину было восемнадцать, он впервые стал выступать с авторскими миниатюрами. Пусть это будет первый вопрос: «Как выглядело первое представление будущих «Лицедеев»?», — решаю я. Договариваюсь о дате и времени.
О чем еще я собираюсь спросить кумира детства (и не только)? Во-первых, о его кумирах детства (и не только). Дальше, разумеется, о «Снежной симфонии» — симфонической версии «Снежного шоу» с Гидоном Кремером. О главной проблеме человечества. О возможности клоунады на территории войны. О том, возможно ли сегодня пошутить, никого не оскорбив. На сайте Цирка Чинизелли, руководить которым намеревался, но так и не стал Полунин (об этом тоже надо спросить), прямым текстом сказано, что его резиденция «Желтая мельница» — это воплощение утопии Николая Евреинова по стиранию границ между жизнью и театром; вопрос — а где эти границы сейчас? Это все ужасно интересно, особенно в связи с главной тенденцией в области актерского искусства — отказом от игры в пользу чистого присутствия. В моем списке — двадцать вопросов.
Перед началом интервью мне сообщают, что на все про все — двадцать минут. Двадцать! Это минус десять вопросов. Звоню. Я задаю вопросы, а Слава Полунин на них отвечает сквозь помехи, как сквозь снежную бурю. Кошмарная связь.
Про начало истории «Лицедеев» он вспоминает улыбающимся голосом и издалека. Он говорит: «О-о-о», — и делает паузу. Рассказывает про первую миниатюру, которую они придумали вместе с Александром Скворцовым и играли ее с утра до ночи в каждом уголке, по клубам и коровникам, пока не добрались до Москонцерта. Потом пошло-поехало. А популярность пришла после номера с телефоном в 1982 году.
«Кого считаете своими учителями?» Мечтательно называет Чарли Чаплина, Ролана Быкова, Юрия Никулина, отдельно останавливаясь на имени Леонида Енгибарова. «Перевернул мой мир», — неожиданно вкрадчиво говорит Полунин про легендарного грустного клоуна. И дальше, смеясь, обрывает перечисление: «Именами моих учителей можно стены исписывать».
Интересуюсь: «Сложно, наверное, после «Снежного шоу» ставить что‑то еще?». В ответ — названия календарно более свежих спектаклей «Чу» и «Диабло», а потом неожиданное заявление: «В принципе, после «Снежного шоу» у меня больше не было желания заниматься театром». Но спрос публики определил жизнь спектакля — сейчас гастрольный план расписан на десять лет вперед. А «Снежная симфония» возникла внезапно, когда «кто‑то сказал, что Гидон [Кремер] заинтересовался». Далее интонация ликующая. «Снежная симфония» — это эксперимент по расширению пространства клоунады; впустить в «Снежное шоу» симфоническую музыку — давняя мечта.
Времени остается мало. Решаю спросить про повышенную оскорбляемость в современном мире. Ответ звучит как давно готовый: «Да вообще! Там у них публика ходит с юристами. Все это превратилось в такой спорт». И добавляет, что старается уже не гастролировать в США и Австралии.
Про самое ранее воспоминание детства Полунин говорит, как будто только что съел ведро мороженого. «Помню, как приезжали в гости к соседям, привозили баранки и сухарики. Мне говорили: «Приехали гости», — и я думал: «Вот бы мне перепало!». Такая вот ассоциация с счастьем — сухарик». А о том, кем хотел стать, конечно, спрашивали миллион раз. Космонавтом, библиотекарем, инженером. Став клоуном, совместил в одной все профессии, о которых мечтал.
Последнее: «О чем грустит Асисяй?». Он ищет друзей. Ему одиноко. Как и любому человеку в этом мире.
Кладу трубку. Проверяю запись. Тишина. Ничего не записалось.
Однажды я умудрился в точности восстановить незаписавшееся интервью по памяти. С Полуниным этот трюк не прошел бы — он не формулирует привычными схемами. Как, скажем, Пахом: он на ходу сочиняет сказочные слова и словосочетания, которые попросту невоспроизводимы. Второй вариант — договориться о второй попытке. Но убедить артиста повторить получасовую импровизацию — на такое способен даже не всякий режиссер.
Самое странное интервью за всю историю «Афиши», и потому одно из самых интересных — с Норштейном. Погребничко вовсе отговаривал меня публиковать беседу: «Опишите свои впечатления и мысли от разговора, личное восприятие всегда намного интересней, чем любое интервью». А Габриадзе свое главное интервью дал сыну, и из этого получился мультфильм. Так что эта неловкая реконструкция телефонного разговора с президентом «Академии дураков» пускай отправляется не только в историю журналистских провалов, но и в копилку выламывающихся из системы нелепиц. Таких же, как спектакли Полунина, которые если и возможно пересказать, то только как‑нибудь по-дурацки.
