«Я работал тогда на кабельных работах, и именно по моей вине вся Россия покрылась телефонными кабелями. И связал Вильнюс с Витебском, а Полоцк с Москвой, но это не минуло литературу, поскольку ей всегда необходим новый язык, со старым языком ничего не будет, а на кабельных работах я получил отличную фольклорную практику», — рассказывал Ерофеев В. ЛомазовуЛомазов В. Нечто вроде беседы с Венедиктом Ерофеевым // Театр. 1989. № 4. С. 34.. Нахождение Ерофеевым «нового языка» («собственной манеры письма») трудно не назвать чудом: пусть сверходаренный, но все же дилетант стремительно преобразился в одного из лучших прозаиков современной ему России. «До «Петушков» я знал: замечательный друг, умный, прелестный, но не писатель. А как прочел «Петушки», <…> тут понял — писатель», — признавался Владимир МуравьевЕрофеев В. Мой очень жизненный путь. М., 2003. С. 577.. «“Москва — Петушки» поразили изяществом стиля и неожиданными, очень остроумными поворотами мысли, — рассказывает Борис Успенский. — Этим поэма напомнила мне «Сентиментальное путешествие» Стерна«Духовных учителей у меня не было, а литературные — Стерн, Рабле. А Гоголь — он везде, куда ни сунься», — говорил Ерофеев В. Ломазову (Ломазов В. Нечто вроде беседы с Венедиктом Ерофеевым // Театр. 1989. № 4. С. 34).».
Что́ тут сыграло главную роль? Многолетние поиски стиля, отразившиеся в прежних сочинениях Ерофеева, а также в его письмах и записных книжках? Ерофеевское постоянное, но выборочное чтение («У него был очень сильный избирательный импульс, массу простых вещей он не читал <…> Он, как собака, искал «свое», — вспоминалЕрофеев В. Мой очень жизненный путь. М., 2003. С. 577. тот же Муравьев)? Случайное и счастливое попадание в нужный тон? Ответа мы не знаем и теперь уже, наверное, никогда не узнаем. Сам автор в интервью 1988 года подчеркивал, что поэма писалась им не как программная и эпохальная вещь, а как забавная безделка для друзей, густо насыщенная сугубо домашними шутками и намеками. «Это был 1969 год. Ребята, которые накануне были изгнаны из Владимирского педагогического института за чтение запретных стихов, допустим, Марины Ивановны Цветаевой, ну, и так далее, они меня попросили написать что-нибудь такое, что бы их, ну, немного распотешило, и я им обещал, — привычно смешивая коктейль из разновременных обстоятельств, рассказывал Ерофеев. — Я рассчитывал всего на круг, ну, примерно двенадцать, ну, двадцать людей, но я не предполагал, что это будет переведено на двенадцать — двадцать языков».
«Я <…> очень долго не могла воспринять это как художественное произведение, я читала как дневник, где все имена знакомые», — вспоминалаЕрофеев В. Мой очень жизненный путь. М., 2003. С. 544. Лидия Любчикова, входившая в число тех «двенадцати — двадцати людей», для которых была написана поэма. «Он <…> читал нам «Москва — Петушки», но мы не знали, что это книга, думали, что это просто его своеобразный личный дневник», рассказывает и Вячеслав Улитин. «Когда первый раз, еще в рукописи, я читала «Москва — Петушки», приняла их просто за дневник Венедикта», — вторит им Ольга Седакова, незадолго до этого познакомившаяся с Ерофеевым через Бориса Сорокина. Знакомство состоялось на том самом праздновании тридцатилетия Венедикта, которое описывается в поэме: «…Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою, пришли Вадя с Лидой, Ледик с Володей. И принесли мне — что принесли? — две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов». «Через много лет я его спросила: почему ты меня назвал «полоумной»? — а он сказал: «Я ошибся наполовину», — рассказывает Ольга Седакова. В другом интервью она сообщает, что при знакомстве с Венедиктом «каждому новичку нужно было пройти экзамен. В моем случае это было требование прочитать Горация на латыни и узнать дирижера, который на пластинке дирижировал симфонией Малера. Не то что я так уж разбиралась в дирижерах и знала всего Малера — просто точно такая пластинка была у меня. Так что я узнала, и меня приняли». И она же так передает свое первое впечатление от автора поэмы: «Меня (а мне было 19 лет, когда мы познакомились) его свобода от мира (не только от советского) ошеломила. Я думала, что такого не бывает». «Не Толстой, не Платон, не Флоренский, — вспоминаетДар и крест. Памяти Натальи Трауберг / Сост. Е. Рабинович, М. Чепайтите. СПб., 2010. С. 77. Седакова, — Веничка в это время был для меня Учителем Жизни, и его лозунг «все должно идти медленно и неправильно» или, иначе говоря, «мы будем гибнуть откровенно» я считала единственно честной программой на будущее в окружающих нас обстоятельствах. Будем плевать снизу на общественную лестницу, на каждую ее ступеньку — отдельно. И ничего нам вашего не надо. Мой учитель фортепиано Владимир Иванович с печалью наблюдал за происходящим. И однажды, когда я пришла на занятие в слишком очевидном подпитии, сказал: «Как мне хотелось бы, чтобы рядом с вами оказался взрослый человек!»
О том, как возник знаменитый жанровый подзаголовок «Москвы — Петушков» Ерофеев в 1988 году сообщил вот что: «Меня попросили назвать это. Ну, хоть как-нибудь. Опять же, знакомая — ведь не может быть, чтобы сочинение не имело бы никакого жанра. Ну, я пожал плечами, и первое, что мне взбрело в голову, было — «поэма». И я сказал: «Если вы хотите, то пусть будет поэма». Они сказали: «Нам один хрен, пусть будет поэма или повесть», но я тогда подумал: поэма». Про конкретные обстоятельства создания «Петушков» Венедикт тоже рассказывал безо всякого пафоса. «…Зимой 1970-го, когда мы мерзли в вагончике«<В> общежитии-вагончике с системой трехъярусных нар» уточняет Ерофеев в письме Светлане Гайсер-Шнитман (Гайсер-Шнитман С. Венедикт Ерофеев «Москва — Петушки», или «The Rest Is Silence». Bern; Frankfurt am Main; New York; Paris, 1989. С. 20)., у меня появилась мысль о поездке в Петушки, потому что ездить туда было запрещено начальством, а мне страсть как хотелось уехать. Вот я… «Москва — Петушки» так начал» (из интервью Л. ПрудовскомуЕрофеев В. Мой очень жизненный путь. М., 2003. С. 498–499.). Нине Черкес-Гжелоньской Ерофеев поведалДокументальный фильм «Моя Москва», режиссер Ежи Залевски, съемка 1989 года. Из домашнего архива Нины Черкес-Гжелоньской. о возникновении замысла «Москвы — Петушков» так: «Первым толчком было, что я ехал как-то зимой, рано утром из Москвы в Петушки и стоял в тамбуре. Разумеется, ехал без билета. Ведь я до сих пор не покупаю билет, хотя мне уже пошел шестой десяток. И вот я стоял в морозном тамбуре. И курил. И курил <…> «Беломор». И в это время дверь распахивается и контролеры являются. И один сразу прошел в тот конец вагона, а другой остановился: «Билетик ваш!» Я говорю: «Нет билетика». — «Так-так-так. А что это у вас из кармана торчит пальто?” А у меня была початая уже, я выпил примерно глотков десять, бронебойная бутылка вермута такая восемьсотграммовая. Но она в карман-то не умещается, и я потерял бдительность и горлышко торчало. “Что это у тебя там?” Я говорю: «Ну, вермут<нрзб>». «А ну-ка вынь, дай-ка посмотреть!» Посмотрел, покрутил… Бульк-бульк-бульк-бульк-бульк-бульк-бульк… <…> «Дальше — беспрепятственно!» И вот после этого началось. Это <было> в декабре 69-го года. Я решил написать маленький рассказик на эту тему, а потом думаю: зачем же маленький рассказик, когда это можно… И потом… из этого началось путешествие». «Тогда на меня нахлынуло, — объяснялЕрофеев В. Мой очень жизненный путь. М., 2003. С. 515. Ерофеев Ирине Тосунян. — Я их писал пять недель и пять недель не пил ни грамма. И когда ко мне приехали друзья и сказали: «Выпьем?», я ответил: «Стоп, ребята, мне до этого нужно закончить одну гениальную вещь». Они расхохотались: «Брось дурака валять! Знаем мы твои гениальные вещи!»
А вот как история написания «Москвы — Петушков» отразилась в кривом зеркале Вадима Тихонова: поэму «он писал на станции «Железнодорожная»Станция по Горьковской железной дороге между Москвой и Петушками. См. главы поэмы «Кучино — Железнодорожная» и «Железнодорожная — Черное». — О. Л., М. С., И. С. в вагончике. Когда все уехали в отпуск, он там остался сторожить и сидел писал. Я к нему когда приехал, услышал только смех. Захожу, смотрю, сидит Ерофеев и пишет. И смеется. Я ему сказал:
— Ну, хватит хохотать, Ерофейчик, уже, пора и серьезным делом заниматься…
— А у тебя что, Вадимчик? — он меня спрашивает.
— А у меня идея есть.
— Какая идея?
— Надо выпить!»
Нужно, тем не менее, отметить, что в разговоре с друзьями Ерофеев назвал «Москву — Петушки» «гениальной вещью» вполне ответственно и осознанно. Просто гениальность в представлении Ерофеева вырастала не из звериной насупленной серьезности, а из дуракаваляния и домашней шутливости. Именно с учетом этого обстоятельства нужно воспринимать следующее свидетельство Елизаветы Горжевской: «Он никогда не изображал из себя гения, у Венички этого никогда не было». В ерофеевской поэме были сознательно подхвачены традиции анекдота и легковесной застольной болтовни, хотя сводить «Москву — Петушки» только к этой традиции, разумеется, было бы глупостью.
И тут самое время обратить внимание на как бы мимоходом и неуверенно оброненное Ерофеевым в интервью число близких друзей, для которых писалась поэма, двенадцать. Комментарием к этому числу может послужить следующий фрагментЕрофеев В. Записные книжки. Книга вторая. М., 2007. С. 70. из ерофеевской записной книжки 1973 года: «Христа (как следует) знали 12 человек, при 3 с половиной миллионах жителей земли, сейчас Его знают 12 тысяч при 3,5 миллиардах. То же самое». «Такая своеобразная апостольская группа. Христос и апостолы. Такой вот кружок своеобразный», — описывает взаимоотношения Ерофеева и его владимирского окружения Вячеслав Улитин. «Эта компания вокруг него — это как бы его ученики, его апостолы были», — определяет взаимоотношения Ерофеева c «владимирцами» и Евгений Попов. Отчетливо евангельские мотивы звучат и в описанииРадиопрограмма «Говорит Владимир». Игорем Авдиевым последствий встречи с Ерофеевым: «Я оставил дом, я оставил институт, я просто пошел за ним и потом не расставался до са́мой буквально смерти его». Осторожное и ненавязчивое, почти игровое самоотождествление с Христом, которое легко выявляется в «Москве — Петушках», как представляется, многое объясняет в особенностях поведения Ерофеева конца 1960-х — начала 1970-х годов. «Я с каждым днем все больше нахожу аргументов и все больше верю в Христа. Это всесильнее остальных эволюций», — записалЕрофеев В. Записные книжки. Книга вторая. М., 2007. С. 64. он в блокноте того же 1973 года. «Москва — Петушки» — глубоко религиозная книга, — утверждалЕрофеев В. Мой очень жизненный путь. М., 2003. С. 574. Владимир Муравьев и вслед за этим спешил прибавить: — …но там он едет, во-первых, к любовнице, а во-вторых, к жене с ребенком. И что, он раскаивается? Да ему это в голову не приходит».
Издатель
АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2018
Купить
